Foto

Диагноз: коллекционер

Елизавета Боровикова
26/04/2013

Коллекционер и издатель Пьер-Кристиан Броше – один из немногих частных собирателей современного искусства в России. Он перебрался сюда из Европы уже двадцать два года назад, и за это время успел составить коллекцию, которая практически полностью охватывает русское искусство девяностых и двухтысячных. Он рассказал Arterritory, почему люди болеют коллекционированием, как ему удаётся усмирять свой недуг и какие художники ему в этом помогают.

Что для вас значит коллекционирование и почему вы этим занимаетесь?

Я просто собираю то, что мне близко. Я люблю русское искусство, поскольку живу в России. Если бы я жил в Бразилии, я бы точно собирал бразильское искусство, а в Китае собирал бы китайское, и мне было бы наплевать на русское искусство. Ты живёшь один раз, в одной стране, которую ты выбрал в зависимости от того, какие у тебя цели в жизни. Я в какой-то момент решил жить в России, может быть, не всю жизнь, но уже двадцать два года назад. И, как только приехал сюда, понял одно: единственный слой общества, который меня интересует, – это художники. И я сразу попал в эту среду и в Москве, и в Питере. Через два-три месяца после того, как я приехал сюда в 1989 году, я уже знал Звездочётова, Мироненко, «Чемпионов мира» и так далее. И через полгода в Питере я познакомился с Бугаевым, Монро, Тимуром Новиковым. Тогда это были единственные доступные для меня в эмоциональном плане люди. Это были люди, которые были мне нужны, чтобы чувствовать себя хорошо в этой стране. Тогда было ощущение, что именно они меняют курс страны. Я решил, что лучше жить с такими людьми, чем с теми, кто только смотрит телевизор. Сегодня эта ситуация изменилась. Я не думаю, что молодые художники сильно влияют на политическую жизнь страны, но они влияют, как ни крути. И это приятно.


Дубосарский & Виноградов. Мишки. 150 х 200. Холст, масло. 2008

Мои предки – достаточно бедные люди, для которых, однако, очень важной была концепция наследия. Концепция наследия – это когда ты начинаешь понимать, что ты не первый человек на Земле, что те традиции, которые ты сегодня одобряешь и ценишь в области поведения, религии, цивилизации, созданы до тебя. Это вещи, которые я люблю, они достаточно буржуазны, но на самом деле они не столько признак буржуазности, сколько признак цивилизации, того, во что мы верим, таких понятий, как религия, толерантность. Все эти ценности мы можем поддерживать, если мы понимаем важность наследия. И когда ты понимаешь, что наследие – это не только то, что делали твои предки, но и то, что сделано всей цивилизацией, всем обществом, которое было до тебя, ты понимаешь, что если ты веришь в эту цивилизацию, то твоя задача – тоже каким-то образом её продлить. Для этого существует не один путь, их несколько. Один из них – поддерживать творчество молодых художников, чем я и занимаюсь. И даже не важно, есть ли у меня дети, вопрос не в этом. Я не делаю коллекцию для того, чтобы передать её им, я делаю коллекцию для того, чтобы мои прапраправнуки вспомнили, что у них был крутой прапрапрадедушка, который не прожил свою жизнь зря, который продолжал цивилизацию, в которой родился, и она сохранилась, потому что он этим занимался.

Я люблю жить и общаться с людьми, с художниками, потому что жизнь только в этом. Нужно быть уверенным, что ты создал некое наследие, и готовить это наследие для будущего.

Культура и развитие искусства – это в конечном итоге очень тесные непонятные отношения между сумасшедшими людьми, которые являются художниками, и сумасшедшими людьми, которые являются меценатами и коллекционерами. Эти две группы больны. Но у художников есть чёткое понятие о том, что они действительно смотрят на мир другими глазами и имеют право показать нам этот мир так, как они его видят. Коллекционеры и меценаты тоже страдают от болезни, и каждый коллекционер имеет свою болезнь. Кто-то хочет иметь всё. Это фрейдовское понятие о фаллосе, желание иметь полный организм. Мы понимаем, что это невозможно, но тем не менее такое стремление есть. Бывают другие коллекционеры, они испытывают восторг от безумства художника, которое им не дано, и они приобретают произведения этих сумасшедших существ, потому что процесс их создания им недоступен. Я не художник, я никогда не брал в руки карандаш, потому что это не моё. Я понимаю, что это просто безумство – оно принадлежит определённой категории людей, от которых я в восторге. Есть люди, которые понимают, что исторически искусство связано с роскошью и создание коллекций – это в основном прерогатива королей. Они считают, что для того, чтобы стать королём, надо коллекционировать. Таковы были амбиции Медичи в начале XVI века, таковы были амбиции Лодовико Моро в Милане во времена Леонардо да Винчи. Одни из этих людей были банкирами, другие – генералами. У каждого есть свои амбиции, которые можно реализовать через искусство. И вы не можете вылечиться от коллекционирования. Эта болезнь неизлечима. Не дай вам бог стать коллекционером.

Какими принципами вы руководствуетесь при покупке работ и каковы ваши последние приобретения?

У меня нет особого принципа в выборе работ. Единственное правило – работа должна быть очень важной для меня в историческом, политическом смысле, связана с историей искусства или с какими-то воспоминаниями.



Ольга Чернышёва. Лук. 98 х 137. Фотография. 1997

На протяжении последних двух-трёх я лет собираю только молодых художников, за исключением двух-трёх авторов, которые уже есть у меня в коллекции. Например, я недавно приобрёл одну очень важную работу Дубосарского-Виноградова, где маленькие волки и ребёнок на траве. А в основном я собираю молодых художников, либо тех, которые прошли через проект «СТАРТ», либо тех, с кем я познакомился по другим каналам.

Я много путешествую, и это даёт мне возможность видеть то, что в Москве не всегда увидишь. К примеру, в здании «Известий» была ярмарка параллельно Арт-Москве, и там появились два художника из Воронежа, Иван Горшков и Кирилл Алексеев. Я тогда купил у Кирилла сразу пять или шесть объектов и сказал Горшкову, что как только появится ещё что-то, я хочу посмотреть. И он пригласил меня на выставку в «СТАРТ», где были его роскошные скульптуры, и я купил у него одну скульптуру, потом ещё две, потом ещё три живописи и двадцать рисунков. Это воронежская банда, школа, которую начинал Жиляев. Ребята были здесь, но я поехал в Воронеж, чтобы там выбрать лучшие работы.

Я купил две работы у девушки из Кемерово, которая училась в Питере, Татьяны Ахметгалиевой. Потом на какой-то выставке я увидел работы Андрея Кузькина, который представлен галереей «Открытие», и у него я приобрёл две маленькие скульптуры и живопись. Ещё от Кузькина у меня есть два металлических ящика, в которые он упаковал свои вещи. Мне кажется, что это одна из главных работ последних десяти лет в России. Его отношение к наследству – для меня очень важный момент.

Я приобрёл очень много Чтака, но уже давно, первые его работы я купил в 2006 или 2007 году. Потом приобрёл в галерее Paperworks его роскошную картину, которая была в каталоге Московской биеннале в прошлом году. Когда я был в Италии, я вдруг обнаружил, что у него была выставка, кажется, в 2009 году и что практически ничего не продалось. Я тогда купил всю выставку прямо в Италии.

В проекте «СТАРТ» я купил работы Яковлевой и Ани Жёлудь – и живопись, и металлические вещи с цементом, цветочные горшки, десять штук, не меньше. Ещё я очень люблю Юлю Косульникову из Питера, у меня есть три её большие картины.

В Перми я увидел роскошные работы двух девчонок, которые делали бомбы-неваляшки, и сразу купил три таких бомбы.

Как вы относитесь к современным технологиям в искусстве, собираете ли работы, сделанные в новых техниках?

У меня есть несколько видео, тоже из молодых художников. Первое видео, которое я приобрёл, было, кажется, от «Синих носов», где голые девушки лежат на бильярдном столе. Ещё у меня есть видео Монро, есть роскошное видео Булдакова, «Краштест» в трёх частях.

Но я очень люблю живопись, и не только потому, что это буржуазно. Несмотря на то что многие говорят, что живопись умерла, я думаю, что всё это бред. Как ни крути, есть определённая категория художников, для которой языком является живопись, просто надо это признать.


Валерий Кошляков. Пейзаж с рекой. 300 х 360. Холст, битум, фольга, акрил. 2006

А как относитесь к концептуализму?

Концептуальный художник, на мой взгляд, – это такое явление, которое может появиться только там, где не существует философии. В странах, где есть мощные философы, таких, как Франция, нет концептуализма. Ни один художник не может выразить через искусство больше, чем выражает философ, который пишет текст. Концептуализм существует в России и в Америке, где по разным причинам нет философии. В России философии не было во времена СССР и нет до сих пор, но зато есть философы, которые поняли, что единственная доступная форма для того, чтобы их мнение могло появиться в обществе, – это искусство. Поэтому они стали художниками. Но я не уверен, что это на самом деле искусство. Поэтому у меня очень мало вещей, которые напрямую связаны с концептуализмом. Я философ по образованию, и я всегда очень тяжело воспринимаю работы, которые в конце концов могут быть всего лишь иллюстрацией философских текстов. Это так в случае с Кошутом, например. У нас с ним был очень жёсткий разговор давным-давно, двадцать восемь лет назад. Тогда я сказал ему, что его последняя работа – это всего лишь иллюстрация к тексту Деррида на тему критики Фрейда. И он очень сильно возмутился, потому что это была правда, это действительно было просто красивое оформление мнения Деррида в виде картин с неоном. Это не всегда бывает так в случае с художниками-концептуалистами, некоторые работы Монастырского являются исключением. Но тем не менее такой момент есть.


Юрий Альберт. Из серии «Работы со старыми текстами 1981–1982». 60 х 50, 4 части. Холст, трафарет, акрил. 2007 

Я не думаю, что любой художник – философ. Нужно понимать, что искусство есть, к примеру, и в жесте. И жест – это не обязательно идея. У моей супруги однозначно есть энергия жеста, которая очень сильно впечатляет и провоцирует эмоции. И я думаю, что в этом тоже состоит цель искусства: не шокировать, а просто сообщать эмоции, которые дают вам возможность размышлять дальше. Это не значит, что в этих работах есть идея как таковая. Эмоции появляются тогда, когда между двумя идеями появляется мостик, и искусство позволяет строить эти мостики. Когда вы смотрите на фотографии Ольги Чернышёвой, на эти шапочки бабуль, можно начать философствовать о том, что это концептуальные работы, социальное искусство. А мне эти работы очень близки, потому что я никогда раньше не обращал внимания на эти шапочки, я стал смотреть на них только после того, как увидел работы Чернышёвой. И эмоции, которые я получаю каждую зиму, когда вижу эти или похожие шапочки, на которые я обращаю внимание только благодаря художнику, открывшему мне новые эмоциональные возможности, – это прекрасно. Зимой выхожу на улицу и вижу зелёненький «кактус» или «гриб», и эта эмоция появилась благодаря искусству. Но была ли идея у Чернышёвой, я не знаю. Может быть, она просто снимала шапочки.


Ольга Чернышёва. В ожидании чуда. 80 х 125х10. Лайт-бокс. 2000

Как вы думаете, почему в России так мало собирателей современного искусства?

В России, к сожалению, в течение семидесяти лет пытались построить страну, которую так и не достроили. Была концепция, которая не реализовалась, я имею в виду социализм. И в течение семидесяти лет страна жила разрушением прошлого, разрушением отношения к наследию, и поскольку в конце этого периода не было революции как таковой и не было анализа того, что произошло, сегодня никто не спокоен относительно своего прошлого. Никто не может чётко сказать, что у него в семье никто не был связан с НКВД, с уничтожением этой культуры, этого наследия. Уничтожили все церкви, все алтари, все усадьбы, все родственные связи. Уничтожили всё, чтобы создать нового человека, который так и не появился. Я думаю, что главная проблема в России сегодня как раз в том, что не сформулирована концепция наследия, потому что не может быть чётко сформулирован вопрос, кто наши предки. Таким образом, очень сложно заниматься тем, что делают коллекционеры современного искусства, а именно – строить будущее. Когда я жил в западном Берлине в 1981 году, у всех левых молодых людей была одна проблема, которая в Германии решилась и которая так и не была решена в России. Там решили вопрос следующим образом: они понимают, что их предки какое-то время поддерживали Гитлера, всю эту систему. Но задача сегодня не в том, чтобы их осуждать, а в том, чтобы не допустить такой же ситуации, если в стране вдруг появится новый амбициозный политик, который будет двигать её в таком же направлении. В России это вопрос никто не задавал, поэтому пока и не собирают современное искусство.

Культура любой страны создаётся очень узким кругом людей, это может быть аристократия или буржуазия. Россия, которая сейчас является гордостью россиян, – это то, что строили в основном десять семей, у которых было очень чёткое понятие о наследии.


Анатолий Осмоловский. Хлеба. 50 х 40. Дерево. 2007

Могут ли институции заменить частных собирателей?

У меня есть подозрение, что если искусство развивается не стараниями коллекционеров, а за счёт амбиций кураторов, когда-то появится проблема. Коллекционирование – это как психоаналитика. Когда у вас есть проблема, вы идёте к психоаналитику, и вы ему платите достаточно большие деньги, ложитесь, рассказываете. Но тот факт, что вы платите, – очень важный момент для Лакана. С искусством то же самое. Вы идёте к сумасшедшим парням, художникам, и каким-то образом приобщаетесь к их работам, приобретая их. И вы чувствуете себя намного лучше. Но если вы куратор, вы не тратите свои деньги. И тем не менее, вы имеете большую власть. И вам нужно доказать, что вы лучше понимаете мир и творчество сегодняшнего дня, чем другие кураторы, которые полные идиоты, которые ничего не понимают. И я не исключаю, что эта борьба может вылиться в ситуацию, при которой художников наблюдают, и они создают работы и делают проекты в каком-то направлении, которое определяется только амбициями куратора. Это достаточно опасно. Я уверен, что искусство – это как психоаналитика. Платишь – получаешь. А если ты получаешь и не платишь, не уверен, что тогда система функционирует. Я начинаю не верить во всех этих псевдокритиков, псевдокураторов, для того, чтобы их собственное желание власти было реализовано, делают выставки, толкающие художников в какие-то направления, не являющиеся их истинными направлениями. Уже после Второй мировой войны во всём мире, во всех музеях начали собирать современное искусство. Всё это постепенно развивалось до того момента, когда Жан-Юбер Мартен сделал выставку «Les Magiciens de la terre» («Маги земли») в Центре Помпиду в 1989 году. Мартен в этой выставке выступил как главный демиург мира, он уже не куратор, а суперхудожник. Но у него нет палитры с красками, у него есть огромное количество других художников, творцов, и он выбирает их и создаёт выставку, которая сама по себе является объектом искусства, целой инсталляцией. И кто он теперь: куратор или новый художник в новом масштабе, который использует уже не краски, а произведения других художников?


Павел Пепперштейн. Социализм вернётся! 141 х 423. Холст, акрил. 2006

Я никогда ничего не заказываю. Я смотрю, что делают художники, и выбираю из того, что есть, то, что мне кажется в определённый момент и в определённом контексте наиболее характерным. И я плачу деньги, неважно, много или немного. И я могу объяснить, почему я это купил. Организм моей коллекции существует, развивается, что-то уходит, что-то меняется. Но он очень чётко отвечает моей концепции жизни и мира и концепции создания наследия для будущего. Не уверен, что эта ответственность есть у кураторов. Куратор получает зарплату и занимается своим делом для борьбы за власть, чтобы стать самым крутым куратором. И в этом контексте кураторы позволяют себе вещи, в правильности которых я не уверен.


Для видеоблога Arterritory Пьер-Кристиан Броше рассказывает о своих любимых русских художниках начала ХХ века. 

 

Сайт проекта Пьера-Кристиана Броше, посвящённого представлению современного искусства в 7 российских «провинциальных» городах:
newrules.ru