Foto

Роман Бабичев: «Свой мир я тоже видел системой...»

Ольга Абрамова

Разговор с московским коллекционером в преддверии открытия второй части экспозиции «Модернизм без манифеста»

24/11/2017

Роман Бабичев любит сравнивать свою коллекцию русского искусства прошлого века с пирамидой. Её вершина – шедевры мэтров, её основание – широкий обзор событий от модерна до модернизма, её монументальное тело – почти четыре тысячи произведений живописи, графики, скульптуры и прикладного искусства четырех сотен художников.

Нынешний 2017 год выдался для Бабичева насыщенным и плодотворным. Два юбилея – свой собственный и четверть века собирательства, пять томов подготовленного вместе с сотрудниками каталога-резоне коллекции и выставка «Модернизм без манифеста». Её первая часть только что с успехом прошла в Московском музее современного искусства, а вторая откроется там же 27 ноября.

О коллекции заговорили уже в самом начале 2000-х, после выставок в Русском музее, Третьяковской галерее и Музее изобразительных искусств им. А.С. Пушкина, где Бабичев показал часть своих раритетов. Без работ из его собрания не обошёлся и полемический проект Екатерины Дёготь «Борьба за знамя. Советское искусство между Троцким и Сталиным», и выставка «Квартира-музей» отдела личных коллекции ГМИИ, посвящённая частным собраниям, которые достойны музейного существования. Но по-настоящему оценить размах и глубину собирательской деятельности Бабичева публика смогла именно теперь. Оказалось, что Бабичев не только сформировал представительный массив произведений русских мастеров с самого начала и до 80-х годов ХХ века, но, рискнув довериться коллективу молодых специалистов-искусствоведов, сумел вместе с ними по-новому взглянуть на историю искусства этого драматического периода.

Последние три года коллекция живет в современном московском доме, по прихоти судьбы выстроенном как раз в форме пирамиды, в огромной квартире, тщательно оборудованной хозяином для хранения и демонстрации своего детища. Здесь, среди мебели ар-деко и шпалерно завешанных стен, мы и поговорили с Романом Бабичевым о том, как сын инженера и учительницы из сибирского Прокопьевска, выучившийся в Московском институте управления имени Серго Орджоникидзе и долгие годы работавший по специальности, сумел стать не просто человеком, покупающим искусство, а профессионалом и знатоком, как он собрал музейного уровня коллекцию, в чем видит её главную ценность и каким представляет её будущее.


Б.Н. Ермолаев. Девушка с гитарой. 1940-е

Вы оказались в Москве и уже навсегда в ней остались в середине 1970-х?

Да, мои родители были уверены, что мне необходимо учиться в Москве. Отец, горный инженер, учёный и производственник, привязанный к угольным бассейнам, хорошо ориентировался в реалиях нашей тогдашней жизни. Провожая меня на экзамены, он сказал, что привяжет к палке тряпку, выйдет во двор, будет ей размахивать и кричать «Ромка уехал поступать в Москву!» А когда я спросил, зачем, ответил – «Чтобы тебе стыдно было возвращаться». Вот с тех пор я москвич. Правда, несколько лет отработал по распределению в Подольске, но это рядом, и все московские радости были мне доступны.

Это же было время «развитого социализма», оттепель давно отбушевала, и впереди нас всех ждало десятилетие застоя. Как вы восприняли столичную культурную среду?

Москва меня потрясла. Я был начитанный мальчик, у меня было много увлечений – физика, математика, астрономия, но то, что обрушилось на меня в столице, раньше в моем провинциальном мире было мне недоступно. В первую очередь театр – Таганка, Современник, театр Эфроса на Малой Бронной. Я стал завзятым театралом – чтобы заработать право смотреть спектакли, разбирал декорации у Любимова и сгребал снег перед Современником на Чистых прудах. Потом кино с кинофестивалями и просмотрами по закрытым клубам, полуподпольные концерты. Самиздат, конечно, – «Сказка о тройке» за ночь, неподцензурная поэзия.

Не тогда ли родился ваш интерес к изобразительному искусству?

С изобразительным искусством было сложнее. Манежные выставки Союза художников и классическая Третьяковка не очень интересовали. Оставался ГМИИ, где импрессионисты, Сезанн, Ван Гог, Матисс. С тех пор я их поклонник и всегда шутил, что вообще-то собираю французских импрессионистов, просто у меня нет ни одного. А тогда существовал слух, что есть какое-то другое искусство, какие-то другие события, но я был вне этого, у меня было совсем другое окружение.

Я много читал – история искусства Нины Дмитриевой, Ревалд и его «История импрессионизма» и «Постимпрессионизм». Любимый магазин «Дружба» на улице Горького снабжал пёстрым набором альбомов – от искусства средних веков, Босха и Брейгеля, до Леже и Вазарели. Многое добывал из книг о западном «антиискусстве», ведь чтобы разоблачить, нужно было сначала описать, разобрать, на каких принципах существует то или иное направление загнивающего буржуазного искусства, а потом уже «срывать маски». «Сюрреализм» Андреева, брошюру в бумажной обложке, прочитал несколько раз, она до сих пор в моей библиотеке.

Понятно на этом фоне, какое впечатление произвела на меня первая встреча лицом к лицу с искусством нонконформистов. Это случилось в 1975-м на выставке в павильоне «Пчеловодство» ВДНХ. Даже эзотерик Кандауров с его сюрреалистическими фантазиями меня тогда ошеломил – что говорить о Плавинском, Рабине или Целкове. Это было как удар, и мне стало страшно интересно.

Но моим первым настоящим Вергилием в мире искусства стала моя подруга Таня Астраханцева. Сейчас она уже доктор наук и занимается проблемами стилеобразования в искусстве XX века, а тогда окончила МГУ, специализировалась на дулевском фарфоре и с энтузиазмом знакомила меня с азами искусствоведения. От неё я узнал, и что такое ордерная система, и как можно описывать и анализировать памятники искусства, и что такое пластическая форма. Она меня ввела в непознанный мир, который меня пленил навсегда.


Т.И. Купервассер. Автомобиль перед домом. Конец 1920-х

С чего началось ваше собирательство – это была случайность, настоящая любовь, трезвый расчет или что-нибудь другое?

Стремление души. Всегда очень хотелось жить рядом с произведением, хотелось создать свою среду, создать свой мир для себя. Я любил собирать в детстве минералы – кварцы, халцедоны, агаты – или марки – это было не просто желание владеть, это был способ познания. Я воспринимал окружающее как данность, не особенно сопротивляясь, но и не разделяя большинство установок. Мне была интересна другая жизнь.

Уже после выставки на ВДНХ, в студенческие годы, я попал в дом Александры Вениаминовны Азарх-Грановской, сестры второй жены Фалька. Она была замужем за режиссером ГОСЕТа Алексеем Михайловичем Грановским и жила в бывшем доме ВХУТЕМАСа на Мясницкой. И сам дом, и квартира, и лежащая в кровати, но при этом нарядная и накрашенная пожилая дама, и, главное, настоящий Фальк на стенах произвели на меня сильное впечатление. Помню, как она говорила: «С Модильяни меня познакомил Эренбург…» Правда, эта встреча не имела практических последствий. У меня не было денег.

Прошло больше десяти лет, прежде чем я смог подступиться к осуществлению своей мечты. Для этого в России должен был смениться социальный строй, моя рутинная жизнь преобразилась, и я, работая на совместном российско-германском предприятии, получил возможность покупать искусство.

Я стал присматриваться к тому, что мог себе позволить, и, конечно, хотел начать с нонконформистов. Раздобыл несколько телефонных номеров художников, но любви не случилось. Я звонил без рекомендаций, меня просили перезвонить позднее, года через полтора. Видимо, мои доллары показались авторам менее вдохновляющими, чем деньги множества иностранных дилеров, наводнивших в те времена страну.

И вот тогда знакомые художники меня позвали к вдове Ростислава Барто, талантливого тонкого мастера. Там было очень красиво – Барто собирал японскую мебель, – и в первый же раз я купил 36 работ. Это и было начало, мой первый художник.

Был ли у вас план, представление о будущей коллекции, или всё диктовал материал.

Нет, никакого особенного плана не было. Я не мечтал о том, что будет через 25 лет. Коллекция наполнялась жизнью и росла вместе со мной. Был какой-то эстетический круг, в который входили нужные мне мастера. Это точно не было старое искусство XVII–XVIII веков. Западное искусство было мне недоступно физически – у меня не было возможности смотреть его в необходимом объёме и количестве. Я не смог бы научиться отличать подлинник от подделки, как я могу это делать теперь в отношении «моих» художников. Я могу отличить подлинник не только по художественной манере автора, но и по тому, как – естественным или искусственным образом – состаривались элементы картины – холст, подрамник, гвозди, грунт, красочный слой, как выглядят кракелюры. Я просто натаскался. Я теперь разбираюсь во многом – даже в школах поддельщиков.

Важную роль в рождении моей коллекции сыграла выставка 1991 года «Московские художники 20–30-х годов» в ЦДХ. Там я понял, что с этими мастерами мы звучим в унисон.


Э.М. Криммер. Две крестьянки. 1929–1932

Возможно, в них я увидел тот самый модернизм, о котором читал в книгах. На этой выставке я сделал знаменательное для себя открытие, о котором уже много рассказывал, – почитав этикетки, я вдруг понял, что работы живут не только в музеях, но и в домах наследников. Наученный горьким опытом, я обзавёлся проводниками – мне, к примеру, много помогала Н.В. Баркова, искусствовед и сценарист фильмов о художниках, – и отправился за сокровищами. Сначала меня принимали в Москве – Лентуловы, Шевченко, Кравченко, потом вместе с коллекционером Ю.Носовым мы отправились в Санкт-Петербург за так называемой «ленинградской школой». Коллекция быстро росла, потому что я покупал сразу большими сериями. Вот питерцы до сих пор на меня обижены, что я «забрал» у них львиную долю ленинградской школы. Потом я увлёкся скульптурой, и, наконец, в коллекцию пришли художники оттепели – Васнецов, Андронов, Никонов – и отдельные нонконформисты – Краснопевцев, Вейсберг, Гросицкий.

Кстати, о коллекционерах – есть ли у вас кумиры или образцы для подражания среди людей, занимавшихся или занимающихся собирательством.

Кумиров нет, но я искренне восхищаюсь корифеями – Щукиным, Костаки, Шустером, Савицким. Я никогда себя с ними не сопоставлял. Это великие люди, которые доказали всем, что та сфера деятельности, которой я себя посвятил, достойнейшее и полезное для общества занятие. В доме Георгия Дионисовича Костаки я не бывал – он уехал в мою бытность студентом. Я в восторге от его азарта и энергии, пусть из-за него мне и не досталось классического авангарда – он здорово поработал. Игоря Савицкого я тоже не видел, изучал его блестящее собрание по альбому «Авангард, остановленный на бегу». С коллекцией и личностью Соломона Шустера знакомился по его эссе в номерах журнала «Наше наследие».


В.А. Гринберг. В парке культуры и отдыха (На Кировских островах). 1932

И на выставке, и прежде я слышала много уважительных отзывов о проницательности и точности вашего коллекционерского взгляда. Александр Боровский, перефразируя Мандельштама, даже аттестует его как «хищный глазомер простого собирателя». Как вы обрели своё saper vedere умение видеть?

Прежде всего увлечённость, даже фанатизм. Я отдался собирательству целиком. Перестал быть экономистом и стал профессиональным коллекционером. Не сразу, не в 1990-е, позже. Я ложился с книжкой по искусству и просыпался с книжкой по искусству. Я ходил в музеи. Мне очень помог младший брат, художник Сергей Бабичев. Я считаю, что у него абсолютный глаз – как бывает абсолютный слух. Он научил меня смотреть на картину в целом, он рассказал мне о силовых линиях, напряжении и движении в картине, о пространстве и других категориях. Смею надеяться, что и мне природа отпустила какого-то природного чутья – изначального качества, которое можно было развить. А уж я постарался.

Очень часто ядром вашей коллекции называют ленинградскую живопись 1920–1950-х годов, которой посвящена вторая часть выставки, открывающейся в Московском музее современного искусства. Справедливо ли это, и почему так получилось?

Нет, по-моему, несправедливо. В моей коллекции две равнозначные части – московская и петербургская, по объёму они примерно одинаковые. Этот штамп возник после того, как работы из коллекции приняли участие в выставке «На берегах Невы», которая состоялась в музее личных коллекций ГМИИ. Надеюсь, первая часть нынешней выставки позволила и московский раздел коллекции увидеть в новом свете. А если я так же эффектно покажу скульптуру, которую начал собирать чуть ли не первым, то, очень возможно, будут говорить, что вот она – главная ценность коллекции Бабичева (смеётся).


М.Б. Казанская. Автопортрет с голубой повязкой. 1930-е

Вашему собранию, на мой взгляд, очень повезло, когда вы пригласили для работы над каталогом-резоне и выставкой молодых искусствоведов. Не разочаровались ли вы в результате?

Я очень доволен. Блестящие статьи, тонкие описания. Мои соавторы – Надя Плунгян, Александра Селиванова, Валентин Дьяконов, Ольга Давыдова, Мария Силина – принесли в коллекцию дух современного искусствознания.

Я люблю систематизировать всё. Свой мир я тоже видел системой и последовательно его строил. Мне это очень помогло, когда дело дошло до издания и выставки. Пока я создавал для коллекции дом, я очень многому научился. Думал о цвете стен, освещении. Долго развешивал работы по темам – Союз русских художников, модерн, «Бубновый валет», ленинградцы…

Когда задумал каталог, начал искать авторов статей. Меня не устраивала привычная трактовка, основанная на житейских биографиях, которой часто грешат работы наших историков искусства. Мне хотелось обновлённого взгляда на русское искусство XX века. Взгляда как бы сверху, с точки зрения его участия в мировом художественном процессе. Хотелось подняться над бытом и посмотреть, где Европа и где мы, как наше искусство встраивается в общую картину. Мне хотелось, чтобы моих любимых художников оценили по заслугам, не называя эпигонами и не прописывая по разряду «третьего пути» и «тихого искусства».

Потом я пригласил Надю Плунгян, которую знал ещё студенткой – нас познакомили Русаковы, лестно её отрекомендовав. Мы выяснили, что сходимся во взглядах, и пришли к согласию,что модернизм в русском искусстве не умирал, несмотря на чудовищные исторические обстоятельства. Года два уже мы работаем сообща. Надя собрала группу авторов, такой яркий молодой коллектив – стопроцентно её заслуга.

Наверняка за долгие годы собирательства вы накопили множество историй, «коллекционерских баек», об удивительных приобретениях. Возможно, как-нибудь на досуге вы их соберёте в книгу воспоминаний, как сделали это многие ваши коллеги-предшественники к удовольствию знатоков и любителей. Мы подождём, но взамен очень хочется услышать из первых уст, что вы считаете самым ценным, такими «топ-лотами» вашего собрания?

У меня, конечно, есть вершины, которые мне помогают поддерживать уровень коллекции, потому что если бы их не было вовсе, то говорили бы: «ну что там – средний материал». А так смотрите: очень интересный ранний Аристарх Лентулов – «Две девочки» и «Красный платок», я удачно купил их у дочери художника Марианны Аристарховны, «Аджария» Александра Шевченко, «Рабочий посёлок» Сарьяна, «Первый трактор» Георгия Рублёва, Фальк, работы ученика Малевича Криммера. Очень повезло с уникальным «Реквиемом» Дмитрия Лебедева. Скрученный в рулон большой холст сильно растрескался и был заклеен бумагой для сохранности. Я купил его, увидев лишь незначительный фрагмент живописи и поинтересовавшись сюжетом. Купил и не ошибся. У меня хорошая скульптура – Конёнков, Голубкина, Домогацкий, Андреев. Я очень люблю недооценённые рынком оригинальные гипсы.

Есть коллекции, которые строятся на дорогих, совершенных вещах, шедеврах. Их может быть немного – штук двадцать, – и это уже сложившееся собрание. Уникальность моего собрания в системности и количестве монографических коллекций (пятьдесят работ Русакова, несколько сотен – Ведерникова, большое количество произведений Кравченко, Рублёва и других), многие художники представлены ретроспективно. Получается такое исследовательское собрание, и я надеюсь, что оно поможет искусствоведам заполнить белые пятна на карте русского искусства. Мне нравится искать новые имена и редкие вещи. Но я вовсе не думаю, что я первооткрыватель – многое уже было описано и даже показано. Большая удача, когда получается предъявить действительно новое имя – вот Анатолий Микули, участник первой выставки «Бубнового валета», заиграл на нашей выставке яркими красками.


А.Ф. Микули. Пейзаж с красными домами. 1910-е

У коллекции есть своя жизнь. Вы её собирали, структурировали, и постепенно она приобрела своё лицо, свою самость. Что с ней будет дальше?

Я мечтаю, чтобы это было семейное наследие, которое бы переходило из поколения в поколение – у меня сын, дочь – она без пяти минут дипломированный искусствовед. Идеально было бы открыть музей, он наверняка нашёл бы своего зрителя и пользовался успехом. Но это нереально без государственной поддержки.

Сейчас самое для меня важное – зафиксировать коллекцию в её нынешнем состоянии. Для этого и книги, и выставки. Теперь мне проще будет рассказывать о ней заинтересованным институциям и специалистам.

Конечно, я продолжаю покупать, работать с коллекцией. Будет ли меняться её лицо? Трудно сказать. Лет десять уже я присматриваюсь к современному искусству, хожу на выставки, бываю в мастерских. Мне многое нравится – Костя Батынков (я купил несколько его работ), Алиса Иоффе, Света Шуваева, Леонид Цхе, Денис Ичитовкин и другие. Но, вообще говоря, с современным искусством у меня отношения непростые. Помню, как я просил Катю Дёготь объяснить мне, что такое современное искусство. «Вот смотри», – говорила она (и это было шуткой только отчасти). – «Если ты стоишь перед произведением и тебя что-то трогает, ты что-то чувствуешь, в твоем мозгу возникают какие-то приятные ассоциации – беги сломя голову! Это не современное искусство».

Так вот, мне важны в искусстве, кроме пластических достоинств, – протяжённость времени, пространство мира, человек.

Наверное, я настоящий приверженец модернизма. И пусть это будет моим манифестом.