Слёзы над пролитым молоком
Разговор о контекстах и перемещениях с российско-шведской художницей Наташей Данберг
23/05/2019
Александра Артамонова
В новой работе Наташи Данберг нет ни людей, ни растений, ни живых, ни мёртвых: есть длинный многометровый стол, накрытый к празднику в бывшем цеху металлургического завода в шведском городе Авеста. Это артистическое пространство называется Verket, повод праздника – восемнадцатая ежегодная выставка современного искусства, приуроченная к столетию восстановления прав города, сама выставка называется Festen, или The Celebration, или «Торжество», «Чествование». Кураторы проекта предложили художникам представить собственные взгляды на такие понятия и явления, как щедрость, гостеприимство, коммуникация, идентичность, развлечение, изменение климата. «Последний ужин» Данберг – скульптурная инсталляция, обращающаяся к эпохе Возрождения с «Тайной вечерей», здесь вдруг лишившейся всех людей за столом, и к керамическим обманкам натюрмортного жанра, утратившим цвет и богатство угощений, но сохранившим самое главное качество – функцию иллюзии и притворства. Накрытый стол Данберг монохромен, предельно аскетичен, не располагает к посиделкам и, собственно, ловит зрителя на крючок. При ближайшем рассмотрении понимаешь, что десятки скомканных, чистых и грязных салфеток, застывших в ожидании гостей (кажется, что все ещё вернутся), – не сервировочный текстиль, а фарфор, остатки белоснежных пирамидальных пасх – не что иное, как обелиски, посвящённые безымянным и безликим героям, что сам торжественный ужин – не что иное, как тризна, только поминать уже некому и некого. Единственное живое свидетельство относительно недавнего присутствия гостей – лужи пролитого кофе, успевшие высохнуть до гущи, но и они на поверку оказываются простой землёй. Этот «Последний ужин» удивительным образом пересекается с первыми работами художницы: видеоперформансом «Не плачь над пролитым молоком» и одноимённой серией фотографий, в которых на белую скатерть льётся уже настоящий кофе из настоящего дорогого сервиза, по-настоящему расстрелянного из настоящего ружья. И первые работы, и последняя – посвящение всем жертвам современных колониальных войн, постиндустриальной депрессии, всем лишённым пристанища и обречённым на бездомность. Работа над «Последним ужином» будет продолжаться.
Фрагменты инсталляции «Последний ужин» (2019) в арт-пространстве Verket, которую можно посмотреть там до 17 сентября
Для Данберг важны темы бездомности, беженства, покинутости, оставленности и памяти. К этим явлениям раз за разом она обращается в своих фильмах и фотографиях, исследует их проявления в частной и общественной жизни через метафоры флоры, делает невидимое – видимым. Много лет Наташа Данберг живёт и работает в Уппсале – небольшом университетском городке, в котором преподавал естествоиспытатель и медик Карл Линней. Есть сад Линнея, есть скульптура, посвящённая великому учёному, авторства шведского художника Роланда Перссона: книжный шкаф, населённый книгами, растениями и зверями. Упоминание Перссона в контексте разговора о Данберг кажется важным по нескольким причинам. Во-первых, он овладел в совершенстве искусством иллюзии, о котором мы говорили выше: его растения, появляющиеся в городе или выставочных пространствах, – огромные тыквы, покоящиеся на матрасах, груды белья, насквозь проросшие гигантским алоэ, рой насекомых, собравшихся под стеклянным козырьком, и так далее – до невозможности реальны и кажутся живыми, но на самом деле оказываются силиконовыми скульптурами, захватывающими всё пространство. Во-вторых, для Перссона также не существует границы между природой и человеком. Но там, где у Данберг – тихая, едва заметная, но всё же жизнь, у Перссона – увядание и умирание. Объединяет художников, как бы это ни звучало, именно любовь к нежелательной природе.
Из проекта «Сепарация»
По мнению художницы, человек равен растению, а политика, экономика, общество для неё немыслимы чем-то отдельным от животного и растительного мира. В проекте «Сепарация» герои не люди, а растения, вырванные с корнем и помещённые на белый фон. В «Частной сфере» нет фотографий людей, живущих на улице, но есть изображения тёплых стёганых засаленных подушек и одеял, прорастающих цветами, травами. Впрочем, не только ими. Изношенное постельное бельё, ветки, лепестки, пластиковый лом и мелкий уличный мусор – безукоризненно работающий образ, говорящий о том, что бездомность делает с городскими улицами, – в таких условиях они становятся личными спальнями. В серии «Портрет» перед мятым белым фоном оказываются растения, урны, городские скамейки – вещи заурядные, обычно исключённые из поля зрения, становятся видимыми.
Из проекта «Частная сфера»
Мы поговорили с Наташей Данберг о том, как переезд в другую страну и соотнесение себя с природой изменили визуальную стратегию художницы, почему растения – тот самый Другой, при помощи которого возможен разговор о проблемах общества, и как частное проникает во все общественные сферы жизни.
Расскажи, как тебе удаётся всё это сочетать: лиричные, очень нежные, связанные в том числе и с личной мифологией истории с такими стерильными, холодными и отстранёнными фильмами, допустим, о войнах и протестах?
Меня полностью устраивает этот лозунг, ставший за десятилетия старинным – «Личное – это политическое»: моя частная жизнь политична, но важно помнить, что и политика нередко бывает частным делом, а не общественным. Если мы обратимся к некой хронологии моих работ, то будет видно, что сперва появлялись работы «политические», сделанные на стыке документального и художественного, но все они продиктованы моей личной историей, как, например, фильм «Мой солдат» про ребят, вернувшихся из Афганистана. Когда я заканчивала школу в Москве, очень многие знакомые парни, бывшие одноклассники, пропадали на той войне. А когда я переехала в Швецию, то открывала уже здесь газеты и видела в них статьи, риторикой сильно похожие на то, что я читала в журнале «Огонёк» середины восьмидесятых: там речь шла о важности шведской миссии в Афганистане.
Или работа «На волоске», которую я создавала в период начала и развития войны на Украине, то есть в тот период, когда буквально всё висело на волоске, и зритель видит, как в этой женской косе появляются самые разные вещи – от тонких красных нитей, нежных живых цветов до траурных чёрных лент и более тяжёлых предметов, и как эта коса из белокурой становится сперва тёмной, а потом седой. Но этому предшествовала опять же личная история: однажды в фотоальбоме я увидела детскую фотографию своей матери, на которой у неё белые волосы, хотя я всю жизнь, до того момента, пока она не поседела, помню её темноволосой. Это изменение цвета – тот ключ, который помогает показать ход времени.
Из проекта «На волоске» (2015)
А как твой личный опыт соотносится с работой The Others – фильмом, который ты сняла по заказу Музея полиции? И расскажи, что это была за работа.
Да, это была интересная ситуация. Представь, что государственная организация обратилась к художникам и предложила им поучаствовать в выставке, которая посвящена самым грубым ошибкам, совершённым шведской полицией за всю историю её существования. Грубо говоря, о том, что полиция делала не так: не так разгоняла демонстрантов, не так расследовала преступления, вообще не расследовала некоторые преступления, связанные с экологией, и так далее. У меня было полгода, чтобы придумать свою работу, и я читала много разных книг, посвящённых поведению специальных войск в экстремальных ситуациях: диссертации, статьи, какую-то научную литературу, художественную и так далее. Кроме этого я читала разные книги-инструкции по поведению для правых и левых. И в ходе этого исследования обнаружила, что эти люди по разные стороны баррикад очень похожи: они должны поддерживать друг друга, помогать, придерживаться этого правила «один за всех и все за одного», но оставаться безымянными и безличными. Да, у них есть лидер, но когда доходит до реального процесса, то никто не узнает, кто этот лидер… В общем, я подумала и решила снять историю о двух женщинах: одна протестует, другая – охраняет порядок. И получилось, что в этих двух героинях похожести больше, чем инаковости. Примеряя эту ситуацию на себя, я поняла, что не могу решить, кем сама буду в этой ситуации – я уверенно чувствовала бы себя и в той, и в другой роли. А что касается того исторического события, то обе этих группы хотели не диалога, а столкновения: полицейские хотели наказать, а протестующие, чтобы быть услышанными, хотели драки. Теперь я часто говорю: перечитайте «Мать» Горького, там всё уже об этом рассказано.
Кадры из видеоработы The Others (2015)
Какую роль ты примеряла на себя в так называемом «афганском проекте»?
Я записывала интервью с молодыми шведскими ребятами накануне их поездки на войну и после возвращения оттуда. Работа получилась огромная, наполовину художественная, наполовину документальная, и очень сложная для меня. После неё я решила, что, наверное, постараюсь работать более образно. К тому же тогда я не знала, что в мире случится Украина, случится Сирия. Но они случились, и эта работа актуальна сейчас – она посвящена всем колониальным войнам, продолжающим происходить в ХХI веке. А в тот момент мне больше не хотелось сидеть и заниматься только документалистикой: она отнимает слишком много сил и эмоций, к тому же мне казалось, что такой способ рассказа о чем-либо устаревает, и я решила, что буду говорить об этом метафорично.
В тот период появилась работа «Не плачь над пролитым молоком»?
Да. Какой в русском языке у этой поговорки эквивалент?
Наверное, «слезами горю не поможешь».
Ну да. В Швеции ещё такой смысл: мне бы твои проблемы, ну, разлилось и разлилось, вытри, и пойдём дальше. Вообще, я убеждена, что после того, как художник сделал свою работу и показал её публично, он больше не имеет права предъявлять претензии, что кто-то понял её неправильно. Искусство невозможно понимать неправильно – его можно понимать по-своему, каждый имеет право на собственное толкование. Для меня эта работа – о катастрофе. Но ужас заключается не в том, что разбились чашки, кофе с молоком разлился и закапал пол, а в том, что разбился частный, личный мир этой женщины, которая готовится к приходу гостей: накрывает стол дорогой скатертью, достаёт сервиз, расставляет посуду, а потом в один момент это всё разлетается вдребезги. И мужчина, который расстреливает этот стол, он же не только солдат или воин, он ещё тут в такой роли беспощадной судьбы.
Кадр из видео «Не плачь над пролитым молоком» и вид на экспозицию с ним в Художественном музее Уппсалы (2015)
Как ты думаешь, почему истории людей, прошедших современные войны, во всяком случае, в России, меньше всего беспокоят политиков и журналистов, но больше всего небезразличны, допустим, режиссёрам, которые работают в постдокументальном жанре, художникам, перформерам и так далее?
По моему мнению, в этой очень сложной и трудной профессии остаются только мужественные люди. И я считаю, что художники – очень храбрые. Многим политикам и журналистам приходится оглядываться на работодателей, спонсоров, рекламодателей. Их, возможно, и волнуют эти проблемы, но действуют они с оглядкой. А художнику не нужно оглядываться. Знаете, если говорить о классическом искусстве, то в нём каждый портрет – это подвиг. Например, автопортреты Ван Гога – это огромное самокопание, вытаскивание своего больного «я» на публичное обозрение. И те работы современных художников, которые висят у всех на виду, они ведь не только о том, что нужно что-то показать, они ещё и о том, что внутреннее нельзя держать, его надо выпускать на волю.
А если бы ты продолжила жить и работать в России, те общественные обстоятельства, ситуация в культуре и искусстве, ситуация в политике повлияли бы на то внутреннее, что необходимо выпускать на волю, и на твою визуальную стратегию?
Что и как ты делаешь, очень сильно зависит от того, в каком месте ты живёшь. Я переехала из Москвы, огромного города, в маленькую Уппсалу, университетский городок с населением в двести тысяч человек. И здесь, впрочем, не только здесь, но и в Стокгольме, люди настолько близки к природе, насколько жители Москвы далеки от неё. Природа буквально везде. Ты ребёнком пошёл в школу, а тебя учат, как зовут всех птиц, как называются деревья и травы, как различить следы на снегу, даже по телевизору есть такая смешная детская передача про какашки – как понять, какому животному принадлежат экскременты. Все живут в этом. И я вдруг увидела поля, леса, небо и воду, но не просто как пейзаж, который мелькает в окне электрички, пока едешь из Москвы на дачу, а как часть мира. Наверное, благодаря этому у меня природа стала символом человека – последнего я сейчас пытаюсь полностью исключить из своих работ и заменить ветками, травами, берёзами, вырванными с корнями. Если бы я жила в Москве, этого бы однозначно не случилось. Моя самоидентификация как художника произошла здесь.
Ещё мне повезло с кругом общения: я все время занималась искусством, но параллельно ещё и работала. Я преподавала в старших классах одной маленькой и замечательной школы, там мы с коллегами собирались после уроков в учительской и разговаривали о гуманизме. Я работала графиком в одной редакции, и там тоже был прекрасный коллектив, в котором можно было обсуждать права человека и другие вещи. Наконец, была работа бильдредактором на местном телевидении, и она тоже дала мне очень многое. В Швеции государственные каналы не имеют права показывать супернасилие в прайм-тайм: идёт очень большой охват аудитории, у экрана могут оказаться дети и те люди, которым это видеть не нужно, поэтому ты чётко должен знать, что можешь пустить в эфир, а что нет, и ты по-другому начинаешь относиться к визуальной информации. Например, я беру огромную фотографию из Алеппо, начинаю её детально изучать, вижу, что вот сюда оторванная рука попала, сюда – оторванная нога, и понимаю, что не могу это выпустить в эфир: люди придут домой, включат свои телевизоры с хорошим разрешением и это разглядят. Моя работа заключалась в том, чтобы отбрасывать всю эту кровищу. Это очень серьёзное отношение к границе допустимого визуального насилия в государственных средствах массовой информации. Я уважаю эту страну за то, что в ней этические нормы и демократия – не просто слова, а принципы. Если бы я продолжала жить в России, в Москве, то не уверена, что относилась бы к этому так серьёзно.
Из фотопроекта «Частная сфера»(2017)
Мне кажется, что смена места, обстоятельств и оптики позволила иначе смотреть на людей. Этим замечателен твой фотографический проект «Частная сфера», который посвящён совершенно социальной теме – бездомным на улицах твоего города, но ты показываешь их через Другого – через растение, с корнями вырванное из земли и помещённое в иную среду. Плюс обращаешься к сказочной истории – девочке, которая заглянула в ледяную постель и увидела под снежным панцирем зелёную нежную траву. Кроме этого, охапки цветов, трав, веток вперемешку с мусором – оградительной лентой, каким-то пластиком, – запелёнутые в грязные стёганые одеяла, выглядят очень трогательно. Или другая серия: «Сепарация», когда ты снимаешь цветы на фоне мятой белой ткани – создаёшь такой метафорический портрет переселенца, мигранта, того, кто вдруг лишился корней.
Да, на местных улицах много бездомных – это люди, которые приехали из Болгарии или Румынии, есть ещё цыгане, они все попрошайничают, потом уезжают домой, а потом снова возвращаются. Довольно остро стоит вопрос торговли людьми: некоторые из этих бездомных попрошайничают сами по себе, а некоторые работают на хозяев неких кланов. Но как бы ни было, когда они там сидят, а ты проходишь мимо, то невозможно видеть их как объекты – как грязный кулёк или комок вони. У меня никогда не получается пройти мимо и не быть задетой. Что мне сделать? Купить хлеб? А он точно сам его съест? А может, дать ему денег? Если дам, он точно отдаст их барону, а если не дам – его побьют за то, что он ничего не заработал. Вот эта дилемма постоянно присутствует. У меня была мысль делать документальные работы с ними, но потом я решила, что нет, я буду создавать другую историю. Или проект «Сепаратор» – это серия широкоформатных фотографий, которые при ближайшем рассмотрении больше похожи на графику. Но фотографируя растения на фоне мятой ткани, я исследую не только контраст между живым и неживым, но между образным изображением листьев и ветвей и абстрактным рисунком, который создают складки. Меня это очаровывает и завораживает. Иногда я помещаю в это изображение землю, чёрные пятна почвы, практически рисую ей. И это не только концептуальная связь, хотя она, безусловно, очень важна, но и визуальный контраст. Я разбрасываю землю на ткани, растираю её, потом стираю, и так до тех пор, пока не становлюсь довольной результатом.
К тому же я пытаюсь убрать вербальность и язык из своих произведений. Мой муж профессиональный переводчик, когда мы сидим и разговариваем, то понимаем, сколько вещей в принципе непереводимы, и я стараюсь отказаться от того, что требует перевода. Но есть же ещё и чисто практические вещи: мне, например, важна композиция, свет, цвет, ритм, и вот ты всё это собрал, потом начинаешь вставлять субтитры, и всё – они начинают портить и уродовать изображение (смеётся). А так да, другая сторона любого языка в том, что он не только включает, но и выключает.
Перформанс «Madame Frankenstein» (2016)
У тебя за годы жизни и работы в Швеции был опыт исключения?
Да, такие вещи до сих пор происходят. Сейчас я неплохо знаю шведский, работаю, преподаю, интегрирована в профессиональное сообщество, но выключение происходит в разных ситуациях. Но в самом начале я бы сказала, что эти исключения не столько языковые, сколько бытовые: тебе непонятно, что нужно делать, а что нет в детском саду, роддоме, магазине и так далее. Это непонимание происходит на уровне традиции, а не на уровне языка. С тех пор у меня появилась привычка всё умножать на десять, тогда я получаю эквивалент понятной русской ситуации.
Если говорить о том, каково быть художником в России и здесь, то, знаешь, художники и в той стране, и в другой решают свои проблемы, борются с собственными демонами, остаются один на один со своими ошибками и достижениями. И со своей ответственностью. В этом они похожи. Проблемы у них одни и те же, только решаются по-разному. А когда речь идёт не о чистом искусстве, а о поддержке, рынке, то включается специфика. В Швеции, например, очень хорошая грантовая поддержка: ты можешь получить мастерскую, финансирование поездки, создания произведения и так далее. Но можешь и не получить.
Но человека ведь всё равно не получается исключить окончательно. У тебя есть перформативные работы, когда ты не только появляешься в кадре, но и становишься главным героем.
Перформанс появляется тогда, когда есть вещи, которые я не могу делегировать другому. В «Не плачь над пролитым молоком» я накрываю стол. «Мой солдат» – это моя личная катастрофа, все мои личные проблемы стали ничем по сравнению с тем, что я услышала. Фильм «Багаж» – это мой личный багаж, в этом саквояже книги, которые повлияли на меня, от Андерсена до диссертации моего мужа, оловянный солдатик моего брата, кошки, собаки, младенец, курица крестьян, с которыми я очень дружу и которые ходят на мои выставки. Там все личные, очень важные вещи, и там нет антуража для красоты. Или «Мадам Франкенштейн», где я сижу и набиваю рисом бесконечные тканые кишки или нервы, – это ведь автопортрет. Метры кишок мне были нужны для другой работы – живого перформанса «Плоть слаба», и вот я готовилась, сидела в мастерской и шила, не успевала, брала шитье с собой и доделывала дома, сидя у камина в тапочках и халате. Кишок становилось всё больше и больше, рис рассыпался по всему дому, муж и дети говорили, что хорошо бы пропылесосить. И никто не мог за меня сделать «Мадам Франкенштейн», потому что я и была эта Мадам Франкенштейн – работа поглотила меня, мой дом и мою семью. Ещё был перформанс, связанный с Афганистаном: у моей подруги была индустриальная швейная машинка, мы достали гору военных гимнастёрок и снимали видео, в котором я брала из груды аккуратно сложенной военной одежды одну, рвала её, отрывала пуговицы, бросала, а подруга поднимала и сшивала заново. Это длилось несколько часов и сопровождалось таким звуком… Мы подключили к машинке микрофон, и когда подруга нажимала на педаль, то раздавался звук, за счёт усиления очень похожий на стрёкот пулемёта. Один производит войну, другой ненавидит её.
Перформанс «Конвейер» в Художественном музее Уппсалы (2014)
Или не производит, а пытается залатать эти раны.
Возможно. Был и второй перформанс – он назывался «Конвейер» и был сделан как раз после начала войны на Украине. Мы купили очень много метров камуфляжной ткани, раскатали её в здании музея – огромная дорожка в барочном зале покрывала не только пол, но и стол, за которым сидела я и ещё две мои коллеги. Одна из нас кроила гимнастёрку, другая – сшивала, а третья давала примерить зрителям. Этот перформанс длился восемь часов – ровно столько, сколько рабочий день. И эта история была не только о бесконечном производстве войны, но и роли людей в этом производстве. Оказалось, что многие зрители очень рады гимнастёркам: как будто бы невинно, играя, они всё равно с удовольствием примеряли на себя эту роль военного. Несерьёзное отношение делало их соучастниками.
А были те, кто отказывался надевать форму?
Да, но их было немного. Некоторые люди убегали с этими гимнастёрками, уносили их себе домой. Вот такой перформанс. Я обращаюсь к перформативной форме, когда у меня нет другого способа рассказать о своей идее.
Наташа Данберг. Фото из личного архива
Какой момент определил то, чем ты будешь заниматься, каким он был?
Наверное, такого нет, всё просто как-то постепенно зрело. В России я занималась рисунком и живописью, после университета работала на телевидении в компании, которая производила документальные фильмы о работниках культуры. Тогда мне повезло работать с невероятно профессиональными теледокументалистами: я сидела в монтажной, часами впитывая их серьёзность отношения к картинке и материалу. После телевидения – была редактором в экономическом журнале, потом – графиком в газете «Сегодня» с первого дня её основания. Но это всё работа, за которую я получала зарплату, а параллельно писала картины. Не знаю, сколько бы это продолжалось, но как-то стало понятно, что больше мне на живопись не хватает терпения. Я хочу видеть результат сейчас, немедленно, а в живописи это невозможно. Это не имеет отношения к экономике, но имеет к внутреннему состоянию и эстетике, да и просто терпение кончилось.
