Арт-дневник 2018. Начало года

17/01/2018

Предисловие

Я веду дневник уже почти тридцать шесть лет, чем ужасно горжусь, пусть и веду неаккуратно, с провалами иногда в год-два. Главное, что он есть, всегда под боком, ждёт, когда я справлюсь с ленью, возьму ручку и напишу что-нибудь. Да-да, ручку, я веду рукописный дневник; когда очередная тетрадочка кончается, складирую её к прочим, по их коллекции можно изучить историю советской, российской, европейской – а сейчас и китайской – писчебумажной промышленности примерно с конца семидесятых по настоящее время.

Дневник я веду для себя, оттого и бумага с ручкой. Дисциплина вдвойне – фиксировать (это раз), фиксировать от руки, чтобы не потерять навык бытовой каллиграфии (это два). Я никогда не перечитываю записанного за все эти годы; как знать, быть может, и не перечитаю никогда. То есть дневники так и сгинут после моей смерти никем не открытые. Собственно, таков мой замысел. Хотя, конечно, заветные тетрадочки я не прячу в сейф; любой из окружающих может тайком открыть и прочесть пару страниц. Полагаюсь на прочность моральных устоев друзей и близких, но если кто-то и дал слабину, то ничего интересного в этих тетрадках не нашёл. В юношеском дневнике, как положено, шум и ярость по поводу несовершенства мира, мечты понятного возрастного свойства и проч. Позже – уже отчёты о прочитанном, прослушанном, просмотренном; позже к ним прибавились новогодние резолюции, а также сожаления по поводу ушедших из жизни друзей и знакомых. Иногда что-то про деньги и погоду. Недавно заметил, что внутренних рецензий стало меньше, фактически они исчезли.

Последнее обстоятельство и побудило меня начать в 2018 году ещё один дневник. Электронный и не о себе и своих делах, а о мире. Но не такой, что вели братья Гонкуры, Кузмин или Лидия Гинзбург. И не бумажный, а айпадный. Со вторым обстоятельством всё ясно: я везде таскаю с собой это великое изобретение компании Apple. В него вношу всякие заметки о наблюдаемом. Вот и подумал, мол, не организовать ли их хронологически? Why not? Теперь что касается «о чём». Меня уже давно занимает такая нехитрая мысль: мир, в котором мы живем, есть не театр, как утверждал Шекспир, а арт-объект, причём объект именно contemporary art. Если внести немного теологии, то ещё и объект концептуального искусства: мы придумали Бога, который, подобно «персонажному автору» московских концептуалистов, управляет миром, предварительно смастерив его. В моих словах никакого богохульства: ведь если Бог есть, то он уж точно играет в совсем иную игру, не так ли?

В общем, если Ролан Барт в «Мифологиях» ввёл в огни рампы семиотику повседневной жизни, то я, будучи гораздо скромнее, просто думаю обо всём, что вижу, слышу, читаю, ощущаю, как о феномене – уж простите за высокий слог, тут другого слова не подобрать – contemporary art. Тут не старая добрая «эстетизация мира», отнюдь, скорее, наоборот, деэстетизация искусства. Ещё проще: я пытаюсь превратить жизнь в хронологически организованное пространство, территорию, причём территорию арта, арт-территорию, по которой – переиначим известное высказывание одного обер-прокурора Синода! – бродит любопытствующий человек. Ниже – заметки этого бродяги об увиденном и подуманном.

Hilaire-Germain-Edgar Degas. After the Bath, Woman Drying Herself, circa 1890-5. Photo: The National Gallery, London

31 декабря 2017

В последний день года дочищаю оставшиеся дела, дочитываю недочитанное. Отчасти для порядка, отчасти от скуки: запретил себе работать 31-го. Когда-то давно беззаботно бухали в этот день, а сейчас что делать? Здесь, в Чэнду, и подавно: у них свой Новый год, через полтора месяца, сегодня жизнь как обычно, разве что воскресенье. Солнце, но гулять не пойдёшь; даже лукавый китайский апп о погоде определяет состояние воздуха: Unhealthy. Значит, в общечеловеческой реальности это караул, и из дома надолго лучше не высовываться. Так что самое время переносить дни рождения близких и друзей из старого ежедневника в новый (из итальянистого элегантного серо-голубого в чёрный, скучный китайский), писать дневник, отвечать на завалявшиеся где-то в подвалах googlemail письма и дочитывать запасенное в Instapaper за 2017-й. И вот эссе Джулиана Барнса о Дега в London Review of Books. Формально – рецензия, причём сразу на три выставки и одну книжку. Именно эссе, причём такое, как Барнс умеет писать, элегантное, немного грустное, как бы чеховское, если бы Чехов дружил с Гонкурами, Золя, Ренаром, собирал Мане, Ренуара или Дега. Чеховская интонация английского эссе франкофила, так, что ли. Да, но прежде всего английское эссе, логичное, ясное, в словарь пришлось заглядывать только пару раз, причём один из них – безуспешно, в Оксфордском слова нет. В общем, там выставки Дега в кембриджском Fitzwilliam Museum, в Лондоне в Национальной галерее (она до мая, обязательно схожу, когда вернусь в Европу) и в парижском Д’Орсе (эта до 25 февраля, но тогда надо специально ехать; всё-таки моя любовь к Дега слабее моей лени и прижимистости, этой, надо сказать, чисто русской смеси). А книга знаменитая, в своё время наделала много шуму: «Дега и его модель» Элис Мишель. Она вышла лет через десять после смерти Дега, и в ней всё загадочно. Во-первых, мы до сих пор не знаем, кто же был автором. Под псевдонимом Alice Michel скрывается некто, записавшая(-ший) рассказы бывшей натурщицы Дега – Полин. Ходили слухи, что это некая романистка «Рошильда», также скрывавшая своё имя; она была соредактором и сооснователем Le Mercure de France, издания, где опубликованы рассказы Полин о художнике. Сейчас книгу перевели на английский (на «американский английский», ядовито-невинно замечает Барнс). Все эти мероприятия – к столетию смерти Дега; ему повезло отправиться на тот свет в год Великого Октября.

Это действительно эссе; как обычно у Барнса, который знает эпоху Второй империи и Третьей республики, кажется, лучше, чем кто-либо тогда и после, в тексте множество персонажей, большинство – его любимцы. С Жюля Ренара он начинает, продолжает Лотреком, Ренуаром, Сезанном, Моне, Джорджем Муром, Уистлером, Малларме, Золя, Мопассаном и даже Пюви де Шаванном. Последний там довольно забавно присутствует. «Полин» (если она существовала; в любом случае у Дега было несколько натурщиц с таким именем) рассказывает «Алис Мишель», что старый художник был груб, вспыльчив и всё такое, хотя иногда менял тон и становился милягой. Пожилой человек, что тут скажешь, к тому же слепнувший; кто с годами становится лучше? Да, к старости Дега ещё и антисемитом стал. Но при всём при том он никогда не пытался сделать натурщицу любовницей; хоть и грубиян, но Дега был джентльмен в каком-то смысле. There wasn’t any Weinstein stuff going on – слегка пародируя американский английский, пишет Барнс. Как известно, отсутствие харвивейнштейновщины было в то время редкостью в арт-мире. Барнс приводит историю, которая меня развеселила (а что положено делать 31 декабря, как не веселиться?): «Совсем непохоже, к примеру, на Пюви де Шаванна, который обычно говорил натурщицам: „Не хотела ли бы ты посмотреть на член великого человека?”». Надо же, совершенно отстойный живописец, но предвосхитил наше время; нынче бы он рассылал такие вопросы в Твиттере или преследовал ими секретарш. Впрочем, сладкий живописный шаваннизм, он идеально вписывается в сегодняшние интеллигентские представления о «прекрасном» – то есть если людей спрашивать честно, обещая не выдавать, а то они начнут тереть вам уши про Энди Уорхола или Ротко.

В общем, лежу я на чужом просевшем чёрном диване в съёмной квартире в китайском городе чёрт знает где 31 декабря и развлекаю себя creme de la creme английской эссеистики о creme de la creme европейского искусства. Это уже какой-то такой старомодный эстетизм, что хочется задать себе вопрос – на самом ли деле со мной всё это происходит? Слишком похоже на колониальный роман, то ли Грэма Грина, то ли кого ещё. Только теперь получается, что я приехал не из метрополии в колонию, а наоборот. Ведь здесь, в Китае, Сингапуре и прочих подобных местах – будущее, а у нас, в Европе, – прошлое, ещё относительно актуальное, но в той лишь степени, в которой за него заплатят деньги (сейчас или потом, неважно) люди из краёв будущего. Эта мысль меня тоже развлекает.

Но главное другое. Что-то такое во Франции происходило с (конечно, приблизительно) 1830-го по 1930-й. Нигде не было такой удивительной концентрации великого арта и великой литературы. Политически годы не самые лучшие для Франции: три революции, Наполеон III и его жалкий крах, эта несчастная Первая мировая. Но вот со стороны самого интересного, самого главного, это время от Делакруа до Дюшана, от Нерваля и Бодлера до Пруста и Валери. А между ними даже не десятки, а, пожалуй, целая сотня имен. И всё это туго переплетено; такая ткань, даже не просто «культурная», а ткань жизни, что ли. Собственно, эти люди придумали большую часть нашего визуального и текстуального обихода. Это, кстати, остро чувствовал Беньямин, но для себя ограничивал данный период лишь Второй империей, 1850–1860-ми. Правильно делал; всё это целиком в голове уместить невозможно было бы. Что Барнс понимает, оттого вытягивает из этой ткани лишь отдельные ниточки, но подробно разбирает, с какими другими они там были сплетены.

М-да. А здесь пустота, чёрный диван, за окном Unhealthy, нормальное красное вино в магазине стоит в полтора раза дороже, чем в Лондоне. Сымитировал богатую культурную жизнь: заказал себе на Амазоне книгу эссе Барнса о художниках, что вышла в 2015-м. Будет ждать меня в Лондоне. Называется Keeping an Eye Open. Хороший лозунг. Будем держать глаза открытыми весь 2018-й, несмотря ни на что.

А.П. Остроумова-Лебедева. Фейерверк в Париже. 1925. Бумага, цветная ксилография. 37,3 × 45,8. Третьяковская галерея

1 января 2018

Ну вот, слава Богу, начался. Кажется, первый раз в жизни отмечал НГ в одиночестве. Понравилось. Ещё больше понравилось, что здесь не было фейерверков, по крайней мере в той части Чэнду, где я живу. Конечно, на китайский Новый год их будет полно, но я уже уеду. Не знаю, почему, но меня злят салюты и фейерверки. Что люди хотят показать или доказать, расстреливая небо? В кого они там целят? В Бога? Он давно умер – а по другой версии, он вечен и никогда не умрет. В общем, получается бессмысленный перевод боеприпасов. Или же люди посылают ему, Богу, сигналы, мол, мы здесь и умеем радоваться? Но он и так знает, всеведущий же. Или они освещают столь затейливым и хлопотливым образом небо, чтобы вглядеться: нет ли там кого? Но и здесь промашка; как известно, Гагарин летал и никого на небесах не обнаружил. Остаётся одно: фейерверками и салютами проецируют наверху то, о чём мечтают, отчаянно мечтают, находясь внизу. Ну, или то, что они воображают по поводу небесной жизни. Тогда это уже род наскальной живописи первобытного человека: технически более сложно, конечно, но по интенции – то же самое. То есть стрельба по небу – род примитивного по сути, но сложного по исполнению искусства. Тогда возникает вопрос «зачем?» Ну, ведь и так в мире полно искусства: старого и нового, какого хочешь. Видимо, не хватает – особенно тем, кто в музеи и галереи не ходит или ходит крайне редко. Праздничная стрельба в небо – истинно популярное искусство, пожалуй.

Balthus (Balthasar Klossowski). Thérese Dreaming. 1938. © 2018 Artists Rights Society (ARS), New York. Под петицией за изъятие этой картины из экспозиции MET в декабре 2017 года в Нью-Йорке было собрано почти 10 00о подписей

***

Хотя бурно не праздновал, но положено же первого января предаваться лени. Я попытался и выдержал несколько часов. Читать не очень хотелось, музыки в новогоднюю ночь переслушал, решил покопаться в YouTube, посмотреть что-нибудь недлинное, не «художественное». Наткнулся на документалку о Бальтюсе, сняли лет 20 назад, если не больше. Как обычно – тем более, если речь о чём-то, с точки зрения обывателя, controversial – в фильме бесконечное множество умолчаний, мутных мест, помпезных банальностей. Сам Бальтюс ещё красавец, хоть и за восемьдесят, взгляд хищный, высокомерный, всё-таки отчасти поляк и отчасти аристократ. Курит небрежно-надменно. Но за всем этим скрывается удивительная непристойность, тихая глубинная скандальность и, конечно же, убеждённый аморализм в духе Батая и прочих (включая брата Бальтюса писателя Пьера Клоссовски). К старому греховоднику ходит девочка лет 15, модель, похожая на всех девочек на его картинах начиная с тридцатых годов. Такое впечатление, что Бальтюс завел специальный селекционный центр. И забавное – всегда в таких глупых фильмах о художниках бывает, о модернистах и авангардистах, конечно, про остальных снимают другое – герой высказывается в том смысле, что все интерпретации арта вредны, не нужны, сбивают с толку и важно только его чувство и его глаз. Потом герой начинает ругать Фрейда и психоанализ, мол, вот он, источник порчи. И буквально уже через минуту в фильме начинают – другие люди, специально приглашённые, – работы Бальтюса интерпретировать, приплетая фрейдизм. Такие вот плохиши. Но вообще Бальтюс сегодня был бы невозможен: ведь уже подняли вой в Нью-Йорке, мол, уберите его из музейной экспозиции, неэтично и вообще утеха педофилов. Могу поспорить на немалую сумму, что в ближайшие лет пять они доберутся и до Набокова. Чувствую себя Христом, распятым меж двух разбойников: справа – идиотические святоши требуют запретить всё живое, слева – идиотические поборники Равенства, Справедливости и Идеальной Моральной Чистоты того же самого требуют, но иными словами. Куда тогда денется всё, что я люблю: барочная жестокость, ориенталистский кич, похотливый ребёнкофоб Хармс, да, собственно, почти всё – от Шекспира до Люсьена Фройда? В какие запасники утащат, оставив на назидание публики варёную капусту морализма?

Бьорк на обложке альбома Utopia

***

После Бальтюса решил поставить последний альбом Бьорк, который специально не слушал в том году. Его все хвалили, а я был уверен, что это благонамеренная тягомотина. Потому дал себе зарок не слушать – но не сдержался, прочитав в одном музыкальном журнале следующее: «Может быть, сегодня миру и не нужна “Утопия” Бьорк, но она единственное, что сейчас нужно музыке». Как устоять против такого? Ну, и понятно, был прав, избегая. Я Бьорк особенно никогда не любил, но в последние годы она вообще меня стала сильно раздражать: какая-то феерическая (от слова fairy), романтическая гинекология. Да, это заранее понятно было. Но вот что любопытно: превращение типа продвинутой поп-музыки в звуковую живопись; вместо песен – саунд-ландшафты. Началось давно, конечно, в семидесятые, но сейчас почти мейнстрим. В 2017-м такие альбомы – из тех, что мне попались – у The National и в каком-то смысле у King Krule; первый очень хороший, второй неплохой, по-любому лучше Бьорк. То есть сегодня если не хип-хоп и ар-н-би, и не белая эстрада для реднеков вроде Тейлор Свифт, то вот такое. Я подозреваю здесь намеренную культурную (социокультурную) расфокусировку белой middlebrow-культуры вообще, довольно хитрую: пусть «они» там поют и пляшут, мы тихо сделаем для них оправу, нарисуем задник, декорируем, мы все на свете embrace с самыми добрыми чувствами – но задушим в объятиях в конце концов. Ведь мы просвещённый креативный средний класс; мы вам подарили такую возможность порезвиться; так что мы всегда незримо здесь, в случае чего – отрубим электричество. Команды лейбла «Ghost Box» делали меланхолию из звуков одержимого будущим прошлого; сейчас всё это сменилось как бы чистым настоящим, ровным, неброским. Не мир, а вечная музыка ECM.

7 января 2018

Сидя в аэропорту города, о существовании которого не знал ещё три года назад, в ожидании рейса в город, абсолютно мне неведомый всего два месяца тому, что ещё остается? Наблюдать, предаваться праздным мозговым играм. Самое тяжкое позади: вымучил дорогу из кампуса в аэропорт, пересёк весь Чэнду в лёгкой панике – туда ли везёт таксист? верно ли он понял пиньинскую фонетику белого дьявола? – потом два шмона, впрочем, по-божески, учтивее европейских и американских, без садизма; но вот между такси и секьюрити – мутное: объясниться на стойке, мол в Сямыне только пересаживаюсь, вообще-то в Манилу лечу, можно ли сразу зачекиниться на оба рейса? Полный отлуп, конечно, lost in poor translation. Окей, придётся сражаться в Сямыне, пока же расслаблюсь и поглазею по сторонам.

Аэропорт, если большой и хотя бы отчасти международный, место успокоительное, как и всё глобалистское в этом мире. Сновидческая лёгкость перемещения, безукоризненно одетые безукоризненные модели украшают витрины безукоризненно-ненужных магазинов, стекло, металл перекрытий, Crystal Palace нашего времени. Оригинал выселили когда-то из Гайд-парка, потом и вовсе сгорел, но он, никто иной, населил землю собранными на скорую руку правнуками. Путешествующему здесь не нужно напрягаться, думать, всё делается само собой. Ничтожный кофе за двойную цену в одной руке, другая везёт чемоданчик, глаза скользят от Gucci к Duffy, туалеты каждые сто метров, тоже чистые, вообще тут гигиена, её нарушают разве что потные бэкпекеры, заполняющие gap положенного романтической молодежи gap year бессмысленным передвижением по миру. Впрочем, они кучкуются в углах, спят обычно. А так благодать; примерно как в музее современного искусства или в хорошей галерее его же.

Понятно, я предаюсь этим мыслям, так как недавно прочёл книгу Ольги Токарчук, которую на русском неудачно назвали «Бегуны». Так до сих пор и стоит, наверное, в разделе «Книги о спорте», бедняжка, пылится, если вообще не выкинули на фиг. Жаль, отличная вещь, даже в переводе; читал на английском, на нём назвали как раз тонко: «Flights». Тут и «беглецы», и секта «бегунов», и «полёты». В ожидании своего flight приятно подумать о «Flights». Токарчук, бродяга, пишет, что её настоящий дом – это аэропорт, но не только дом, он и храм, и даже университет (кое-где пассажиров просвещают pop up-лекциями). От себя добавлю: аэропорт – идеальное пространство современного арта. Высокий дизайн реклам бутиков, в нём фотореализм, гиперреализм, поп-арт с сюрреализмом; видеоарт десятков табло, строчки бегут вниз, как в старой китайской каллиграфии, на телеэкранах мелькают слишком похожие на National Geographic и Discovery ролики National Geographic и Discovery, новости сменяются роликами любительских видеофакапов, катастрофы масштабные и катастрофы приватные, ровно нереальные в своей реальности. И конечно, перформансы – обыски, застывшие у стекла фигуры любителей глазеть на взлётную полосу, пробег жующего отпускника под тревожную объяву, мол, мистер Смит, господин Чен, воротца закрываются, просим поспешить. И главное – только бы не замечтаться за бокалом «Хайнекена», не застыть у пиджачка Kenzo – ты не вовлечён. Ну, как бы автоматически делаешь положенное, и всё; точно то же и в месте современного арта. Ты вежлив, тих, ускользающ. Всё вокруг придумано для тебя, смотри же в оба, невидимо миру развлекайся, включено в стоимость билета. Главное – не втыкать в смартфон; имей совесть. Ибо что такое совесть, как не чувство меры, что, в свою очередь, есть чувство Прекрасного?

Был бы художником, пошёл бы к олигарху и выпросил денег на такой арт-проект. Построить в каком-нибудь большом аэропорту изолированную стеклянную галерею, чтобы прорезала его вдоль, между самыми дальними точками терминалов. Можно даже стеклянную трубу. Продавать билеты, запускать посетителей, развешать объяснялки, мол, вот этот объект раскрывает острую социальную проблему безработицы, а вот этот – о неоколониализме, этот – про глобализацию, вон тот – про отчуждение современного человека, а здесь, посмотрите-ка, tribute «Менинам» Веласкеса на этой прекрасной рекламе магазина детской одежды «Alice in Pink Chains». Кстати, по такой стеклянной трубе можно не ходить, а ползать. Будет полный фан. Круче, чем Рейхстаг упаковывать.

Наблюдать снаружи тоже будет неплохо, в смысле, для пассажиров и сотрудников аэропорта. Ползут в стеклянной трубе люди, глядят по сторонам, что-то такое по ходу (по ползу!) обсуждают с важным видом, то и дело фотки делают и всё такое. Можно даже слегка поднять цены на авиабилеты. Так что денег надо просить у Lufthansa, что ли.

***

(Уже в самолете в Манилу, счастливо пересев в загадочном Сямыне) Последняя из заготовленных к чтению статей 2017-го, совсем уже глупая. Peter Schjeldahl, который когда-то писал о Бальтюсе, сейчас в «Нью-Йоркере» чуть ли не голову пеплом посыпает, мол, было дело, хвалил циника, лолитофила и антисемита. То ли дело актуальное нынче политическое искусство Кете Кольвиц и Sue Coe (это вроде как рецензия на их выставку в Нью-Йорке, в галерее Saint-Etienne)! Самое глупое на свете: хвалить одно за счёт другого. Плюс расстроил Schjeldahl: утверждает, что не был Бальтюс потомком польских графов. Нет в мире совершенства.

Жду строгой моральной оценки Набокова на фоне безупречного гуманизма Максима Горького и Билли Брэгга.

Фото: tatuirovanie.ru

11 января 2018

Вот уже два дня на пляже изучаю татуировки на голых (почти голых) телах. Кажется, мода на буковки, фразочки, цитатки уходит. Да и иероглифов на белых руках и спинах стало меньше. Буковки сдают позиции даже здесь, картинки на топе. Рулят густые рисунки, часто цветные, поп-сюрреализм. Чудища, драконы, вермишель штриховки, из которой складываются мужественные бородатые рожи. С ностальгией вспоминаю наивные уркаганские «КЛЕН» (Клянусь Любить Её Навеки) и «СЛОН» (Смерть Легавым От Ножа). От ножа! Вот же времена были. А нынче это уже не просто тату, а sci fi, дистопический фильм катастроф. Насилие, изгнанное из дозволенного публичного дискурса, постапокалиптический фантазм и нашествие новых варваров оккупируют тело человека. Сочинить эссе «Пляжные иллюстрации цайтгайста»? Или «Раскрась сам. Пляжный набор»? Зачем, впрочем. Видел, кстати, одну удачную надпись у юного представителя английского рабочего класса, по акценту – откуда-то из Манчестера. По краю левой стопы, снаружи, бихромное: Forever Punky.

Portrait of Sir Hans Sloane. Oil on canvas by Stephen Slaughter. 1736. National Portrait Gallery

***

На Sloan Square в Лондоне уже лет пять как разместилась галерея Саатчи. Когда-то там была усадьба другого – вправду великого – коллекционера, Ганса Слоана. В честь него площадь и назвали. Саатчи… ну что Саатчи, как не помню, кто съязвил про помешавшихся на арте миллионеров, «богатый человек пришёл в супермаркет». Окей, в случае Саатчи он сам этот супермаркет и построил, и товары выбрал, даже специальных людей нанял, чтобы по полочкам разложили. Слоан был другой. Он умер в 1753-м, оставив библиотеку в 50000 книг и рукописей, коллекцию монет и медалей (32000), собрание иных древностей (1000 единиц), 6000 раковин и ракушек, 5000 засушенных насекомых, 1000 чучел птиц, 300 увесистых томов гербариев, между страницами которых лежали засушенные 120000 растений, а также 12000 коробок семян и плодов, тоже высушенных. Было еще около 2000 предметов, которые иначе, как «Разное», назвать не смогли. Слоан прожил 93 года и всё собирал и собирал. Воображаю себе жизнь этого придворного лекаря трёх английских монархов, интригана, немного дельца, энтузиаста, которого всегда можно найти дома после восьми вечера, попивающего горячий шоколад (ходили слухи, беспочвенные, что это он изобрёл напиток). Коллекцию Слоан собирал сам, но пользовался услугами агентов, среди которых был авантюрист по имени Георг Псалманазар. Украсть псевдоним? В общем, Слоан собирал всякую всячину; а потом она составила основу коллекций Британского музея, Британской библиотеки и Музея естественной истории. Хотя, конечно, очень многое за два с половиной века либо испортилось, сгнило, либо просто выкинули.

За каким-то чёртом вспоминал Слоана сегодня, валяясь на палаванском пляже. Ну нет, по делу всё же. Во-первых, в прошлом году вышла его биография (некий James Delbourgo написал), толстая и дорогая; среди резолюций на 20018-й – не жаться и подарить её себе на день рождения. Дома вообще немало таких нечитаных толстых книг, своим присутствием они делают жизнь сносной. Потом я ещё думал, что вот я валяюсь тут, ленюсь, волны плещут, а Ганс Слоан бы ходил по песочку в своих тяжелых камзоле, чулках, парике и собирал ракушечки. Низко мы пали, низко. Умеем солнышку тату на голых телах казать, ничего больше. От нас останется разве что саатчевская коллекция арт-хлама; никому не нужного, как выяснится, уверен. Новый Британский музей с Британской библиотекой на наших пожитках не основать.

Ну и, конечно, вспомнил, что Саатчи придумал Young British Artists, среди них и Хёрста. А что такое Хёрст без чучел Музея естественной истории? Без черепов из этнографических отделов Британского музея? М-да, прав Атос, «мы карлики на плечах гигантов».

Отдельная тема – великое искусство старых рисовальщиков и гравировальщиков птичек, рыбок, цветочков. Вот где был арт подлинный, нужный. Надо не забыть и что-то про это подумать потом, потом, потом, после Палавана.

Гравюра из издания Lee, H. 1887. The Vegetable Lamb of Tartary: a Curious Fable of the Cotton Plant, to Which Is Added a Sketch of the History of Cotton and the Cotton Trade. S. Low, Marston, Searle & Rivington, London