Арт-дневник 2018. Ни Весны, ни Прекрасного

03/04/2018
Кирилл Кобрин

 1 марта 2018

Опять в самолете, теперь из Лондона в Ригу. Вырвался из метелей брекзитерского острова, который, кажется, погружается не только в снег, но и в ничтожество, причём в последнее сознательно погружается. Нет, всё хорошее вроде на месте: книжные, музеи, турецкие и индийские забегаловки, рынок на Ridley Road, люди, которых считаешь хорошими, такими и остались. Выпивали в Сохо с Оуэном Хэзерли, в Montagu Pyke, это бывшее третье помещение клуба Marquee, там The Clash играли и кое-кто ещё. Сейчас это один из сетевых пабов Wetherspoon, хоть и дороже, чем, скажем, Rochester Castle у нас в Stokey, но для Сохо ещё терпимо; хотя жуть, конечно, даже здесь пинта уже четыре фунта. Но дело не в этом. Оуэн, как всегда, прекрасен, рассказывал о том, что собирается писать книгу о… Харькове, городе очень специальной культурной традиции. Вот ведь как. Я вскинул брови, но был поставлен на место. Окей, будем с нетерпением ждать книжку. Оуэну ведь уже удалось то, что почти никому в Британии не удавалось, – сделать не-матрёшку из советского и постсоветского материала («Landscapes of Communism»). Но всё же тоньше он чувствует своё британское. «The Ministry of Nostalgia» вроде вещь проходная, как сам он считает, но отличная. Кто бы на русский её перевел (мы в «Неприкосновенном запасе» кусочек опубликовали, но небольшой). Нет, не реклама сочинения приятеля, действительно интереснейшая книга, сюжет которой – нынешняя неолиберальная ностальгия в Британии по временам послевоенного социализма, эпохе талонов на еду и вообще всякой экономии, Blitz Spirit, ностальгия как феномен очень характерный, как своего рода – это уже моя интерпретация, не Хэзерли – товаризация социализма, прежде всего, его образов, визуальных и звуковых. Отсюда и дикая популярность военного лозунга (на самом деле так и не пущенного в своё время в оборот и только недавно вспомненного) Keep Calm and Carry On, и хипстерская мода на бруталистскую архитектуру, и, конечно же, хонтологическая музыка, жидкие разлюли первых синтезаторов, голоса из старых пропагандистских фильмов, всё-всё-всё, что есть в лейбле Ghost Box. Да, и тут, конечно, подвёрстывается нынешняя Россия и вообще всё постсоветское, утонувшее в кислотных ностальгических соплях, вот что важно. Министерство Ностальгии функционирует нынче чуть ли не в каждой стране.

Всё так, всё прекрасно в Лондоне, как и раньше, разве что дорожает еда и алкоголь, но дух другой, странно. Будто подгнило что-то в морозилке за несколько месяцев, вынули, оно оттаяло и припахивает. Какие-то психи всплыли из задворок – впрочем, роскошных – жизни и принялись рулить. Вустеры сбежали от своих Дживсов и оказались министрами и медийными звездами. Понадобилось двадцать лет, чтобы Cool Britannia стала Pathetic Britannia.

И, будто специально, попал как бы на брекзитерскую выставку; точнее, мне так сначала показалось, а потом нет, другое, интереснее. С чего я решил, что она брекзитерская? Ну, наверное, место. Royal Academy, институция хоть и не шибко консервативная, но название обязывает – как и соседство, Королевское общество антиквариев и проч. Всё джентльменское, тори. Да ещё рядом Берлингтонский жилой комплекс, что-то вроде пансиона для богатых английских холостяков: живёшь себе в квартире, но никаких хлопот, убирают, обслуживают, кажется, даже кормят. Но не только холостяков, последние лет двадцать Исайя Берлин с женой там обитали; впрочем, это уже какой-то набоковский вариант. Выжил бы Берлин в Монтре? Выжили ли бы В.В. и Вера на Пикадилли? Но вообще идея такого безбытного, а значит, безгрешного жилья мне нравится; жаль, денег нет и не будет никогда.

Помимо места выставки – её тема, конечно. «Карл Первый – коллекционер искусства». Тут и монархия, и скрытый упрёк собственным цареубийцам, ну, и вообще что мы хоть и отдельные и на острове (и скоро вовсе отчалим от Европы, поплывём, как «Катти Сарк», станем окончательным Лапуту, как Сингапур какой-нибудь), но изящное всегда ценили, его творцов поддерживали, артефакты собирали.

В общем, я оказался кругом неправ, хотя с подозрением сначала посматривал на публику, которой, кстати, было полно, что странно – тема весьма далёкая, а на улице шло дело уже к нулю, дубак усугублялся резким ветром. Но нет, пришли, и конечно, не те, что ходят на современное искусство, да даже и на модернизм с авангардом прошлого века. Много пожилых пар, просто пар, явно приехавших в Лондон погулять в выходные, подростки, причём сами, без педагогического конвоя, туристов мало, почему-то только французы (из-за Генриетты, печальной вдовы Карла, сестры Людовика XIII? Вряд ли галльское тщеславие по поводу галльского прошлого зашло так далеко).

Антонин Ван Дейк. Карл Первый в трёх ракурсах. 1635-36 

И сама выставка отлично сделана; каждый зал тематический, причём сквозной логики нет – то собрание собранного Карлом арта по странам и периодам (Италия, Германия с Фландрией), то то, что висело в конкретных покоях дворца, откуда беднягу, кстати, и повели отрубать голову. Тёмно-серые и тёмно-зеленые стены, отличная подсветка объектов, в меру драматичная, делающая плохое искусство выносимым, среднее – хорошим, хорошее – уже почти гениальным. Куратором пришлось нелегко, Карл собрал очень много всего, из этого многого немало было распродано и разошлось по разным уголкам цивилизованного мира, кое-что погибло, как водится; тем не менее осталось и в Royal Academy представлено столько, что заглянув на полчаса, я под конец заставил себя ускорить темп и ушёл часа через полтора. И среди этого многого много искусства, на сегодняшний взгляд, никакого; но ведь на взгляд Карла и его современников, чуть ли не только такое и было искусством. Условные позднеренессансные и барочные мифологические и библейские полотна, парад плоти, драпировок плоти, вооружения, призванного плоть умерщвлять (чужую) и защищать (свою), родные, друзья и спонсоры художников, вписанные в сюжеты про Давида или Психею. Плоть представлена более всего Рубенсом; его вообще сложно терпеть, но здесь особенно, вещи все дежурные, поточные. Рубенс приехал в Лондон сначала как дипломат, а потом его, кажется, Ван Дейк пристроил уже по изобразительной линии. А Ван Дейк при Карле Первом был по этой линии главный авторитет.

И всё равно выставка сделана так, что массовая арт-продукция эпохи Контрреформации не раздражает, наоборот, наводит на размышления. Тем более что рядом висят вещи отличные. Скажем, много Гольбейна-младшего, который за сто лет до Ван Дейка был при английском дворе как бы протовандейком. Нарисовал всех или почти всех. Как раз известных его портретов Карл не собрал (или они после разошлись по разным местам), но висят полдюжины других. Удивительно вот что: Гольбейн будто не людей изображал с как бы персональной личностью и соответствующей психологией, нет, он изображал социальные функции. Вот это бесценно. Но не только портреты. Странная вещь «Noli me tangere» (1526–1528), неловкая то ли от неловкости самогó художника, то ли от того, что сам он картину рисовал не всю, детали отдал ученикам (Ван Дейк по этому принципу настоящую портретную мануфактуру завёл). Сюжет известный: Мария Магдалина приняла Христа за кого-то другого и хочет вступить с ним в тактильный контакт. Тот отпрянул и твёрдо попросил, мол, не трогай меня, «noli me tangere». Так вот, у Гольбейна Христос будто стоит в боевой позе карате, ладони вверх, взгляд твёрдый и напряжённый. А Мария Магдалина, похоже, издевательски раскланивается. Я бы назвал эту картину «Ссора с сэнсэем».

Ганс Гольбейн (Младший). Noli Me Tangere. 1526-1528. Royal Collection of the United Kingdom

Карл собирал много итальянцев, и это зрелище никакое, зато есть и немцы с фламандцами/нидерландцами, хотя их меньше, конечно. Как это часто бывает с теми, что рисовали севернее Альп, некоторые вещи выглядят таинственно современными, такое с Вермеером сплошь и рядом происходит. В Royal Academy весьма нынешним был мужчина, изображённый неким немцем (наверное, всё же немцем, принципиально гуглить не буду, это нынче любой может) по имени Johannes Froben. Начало двадцатых годов XVI века. Простая одежда, без модных тогда беретов и камзолов с разрезами, похожа на тёмное пальто времен Золя и Мопассана, коричневый шарф (конечно, это не шарф, если присмотреться, а воротник, но нам же важно первое впечатление, мы же не искусствоведы, а странствующие любители прекрасного безо всякой казённой надобности) и – особенно – ультрамариновый фон. Стоило бы поговорить серьёзно о том, что значит «выглядеть современным», когда речь об арт-объекте пятисотлетней давности, а то и старше. Привычный нам цвет (или тип цвета, скорее; импрессионисты научили нас совсем другой палитре)? Поза? Одежда? Выражение лица или даже сам тип лица? Там была одна такая вещь, неожиданный для Бронзино портрет («Portrait of a Woman in Green», 1530–1532) – у женщины на нём удивительный взгляд, который можно датировать концом XIX – началом XX века, живописью того времени, конечно, и чуть позже, в сторону Серебряковой. Вопрос простой: почему конец XIX – начало XX века для нас (для части «нас», конечно, причём части незначительной, но «мы» ещё как-то держим под умеренным контролем дискурс, важный и для других) есть современность? А, скажем, начало XIX столетия – уже нет? Дело же не в каких-то жалких семидесяти, скажем, годах. Античность нам ближе раннего средневековья, высокое средневековье понятнее времен «пламенеющей готики». Просто мы начали думать и видеть мир таким образом, каким мы думаем и видим мир сейчас, именно тогда, в эпоху расцвета модерности и ядовитого позднего романтизма. Оттого всё тогдашнее сегодня исключительно актуально: марксизм, расизм, фрейдизм, модернизм, телефоны с автомобилями, звукозапись с кино.

Аньоло Бронзино. Портрет женщины в зеленом. 1530-32

То же самое и со вкусом. Нам уже не понять сегодня вкуса Карла и Генриетты; остаётся лишь либо хихикать, либо пожать плечами и пройти мимо. Скажем, восьмой зал выставки, The Queen’s House, то, что висело в покоях королевы, изобилие невыносимой большого формата живописи с тщательно и обильно изображёнными розовато-белыми женскими телами (особенно старался некто Orazio Gentileschi, он, как написано в пояснительном тексте, подвизался при дворе Карла). Что это? Зачем? Так ли мы – по «20 лет спустя» – представляли Генриетту? Особенно тут удивителен Гвидо Рени с его «Туалетом Венеры» (1620–1625). Какой-то лесбийский gangbang, так бы сегодня прочли сию картину.

В общем, хорошо, что ноги сами привели меня в Royal Academy, есть ещё чутье, слава Богу, не всё испарилось в пересушенном воздухе дешёвых крылатых скотовозок. И вот, летишь в одной из таковых и думаешь следующее: 

– А ведь Карл Первый, наверное, был первым настоящим коллекционером искусства среди британских монархов (Алиенора Аквитанская не в счёт, тогда собирали не искусство, это считалось чем-то другим, да и вообще Алиенора и все вокруг, включая её супруга Генриха II, были французы, только титул сбивал с толку: «Король Англии» / «Королева Англии»). Есть ли тут связь между этим фактом и тем, что Карл был не только первым в этой стране, но и единственным (пока), которого торжественно, как бы законно убили его собственные подданные?

– Пуритане, отрубившие Карлу голову, были малоприятными ребятами; искусство и словесность они вытаптывали тупо и с огоньком. Это был своего рода христианский Талибан, что ли.

– Меж тем почти все, за исключением нескольких честных эстетов историографии, считают пуритан с Кромвелем «прогрессивными». А Карла – «нехорошим», «реакционным» и всё такое. На кой чёрт нам такой прогресс? – вот вопрос. 

С тем я и лечу сейчас из Лондона в Ригу. Посмотрим, что будет здесь.

4 марта 2018

Пить в одиночестве в Гризинькалнсе зубровку (ничего романтического, просто за тридцать лет забыл вкус, опрометчиво решил освежить) и в сотый раз пересматривать «Stop Making Sense». Концерт великий, что говорить, иначе не пересматривал бы. Вот что кокаин животворящий с богемой Восточного берега делал (делает ли сейчас?). Драйв и всё такое. Собственно, две только мысли остались от сотого просмотра. Первое. Весь драйв – вживую, не в записях – сделан чернокожими музыкантами, «голый» (в смысле, stripped of session musicians) Talking Heads не канает в смысле энергии и проч. Обычный белый постпанк, милый, умный, как всё нью-йоркское, ничего больше. А тут получилось совсем другое. Второе. Не мысль, сожаление. Куда испарился арт из поп-музыки? Чтобы и потанцевать, и не посожалеть о потере эстетической невинности? Вот вопрос. Ушли те времена. Мухи арта отдельно, котлеты поп-музыки – сепаратно.

Да, но Psycho Killer – тут не нужно было ни белокожих, ни чернокожих музыкантов. Бирн соло с драм-машиной. Белоснежный кокаин и грязноватый Нью-Йорк второй половины семидесятых. Этот брак совершался на небесах.

10 марта 2018

«Орбита» выпускает фотоальбомы, стильные, как всегда, один из последних сижу сейчас, листаю. «Rīgas līcis». Это какой-то визуальный Баллард, но лишённый сегодняшнего контекста, без которого не было бы Балларда и особенно баллардианства. То есть в Crash или Concrete Island там понятно – поздняя модерность, бездушный капитализм, превративший высокую науку сначала в высокую технику, а потом в технику профанную, в мир техники, автобанов, автостоянок, супермаркетов, заправок, мотелей, ennui пригородов. Дивному новому миру должны соответствовать дивные новые обыватели, вроде роботы, но с человеческой плотью, впрочем, подверженной садистическому расчленению и всяческим манипуляциям, см. Atrocity Exhibition. Вне того позднего индустриального мира, в котором Баллард писал, в котором разворачивалось действие его прозы, в котором отчасти и мы до сих пор живём, всё это имеет совсем другой смысл, пустой, чистая фикция, гениально, впрочем, сочинённая на пустом, опять же, месте. Кстати непонятно, то ли мир субурбии и шопинг-моллов создал Балларда, то ли Баллард определил наше отношение к миру субурбии и шопинг-моллов. Хорошо, не «наше» отношение, моё и некоторых известных мне людей. Но как читается баллардовский (не баллардианский, это другое) мир за пределами определённого устройства сознания и жизни, жизненного пространства и проч.? Скажем, как я увидел Китай, то – если сознательно забыть местную экзотику – Баллард есть ключ к пониманию этой страны, взятой как вечное сейчас, как протяжённый в вечности ad hoc. Но Филиппины или, скажем – с другой стороны, – Греция, нет. Нет баллардианского ennui, этого следствия пустоты вдоль и вокруг бетонных контуров зданий и трасс, и в Палермо, где я был чуть больше года назад. Там скука другая, порой тоска, но не та, ибо сущность пустоты совсем иная. Тоска, которой предается Мастроянни в «Разводе по-итальянски». В России Красноярск – баллардовский город совершенно. Про Москву я и не говорю, её нынешнюю Баллард будто на том свете сочинил, насмотревшись Первого канала и постсоветских сериалов. Есть наверняка такое подразделение ада, где крутят только русское телевидение 24/7.

Да, но «Rīgas līcis». Здесь ennui двойной дистилляции, возгонка из двух ёмкостей давно и бесповоротно завершившейся истории, плюс ещё и отфильтровано пижонским, как обычно, орбитовским дизайном. Этот дизайн, кстати, не хипстерский, а именно пижонский, в классическом смысле этого слова, оттого мне нравится. Хипстерские штуки всегда на что-то кивают, намекают, с чем-то играют, указывая на своё вполне закономерное происхождение из некоей почтенной традиции. Хипстер отращивает бороду вроде потому, что это cool и что другие хипстеры её носят. На самом же деле он чаще всего, сам того не понимая, апеллирует к временам, когда окладистые бороды носили уважающие себя господа, месье и джентльмены, ко второй половине XIX века, к началу высокой модерности и второй индустриальной революции, к акме колониализма. Звучит смешно, но хипстер есть часть общей западной реакции на кризис модерности, попытка хотя бы цирульной деталью намекнуть на былое величие Белого Запада и Среднего Класса. Пижонство книжного дизайна орбитовских книг, оно вроде продолжает традиции местные, латвийские, советских времен с безупречными местными чёрно-белыми фото и радиоприёмниками, простые линии, отчасти даже минимализм, нарушаемый хорошо продуманной деталью, но тут и другое. Прежде всего, другое. Это идеальный дизайн для несуществующих идеальных литературы и арта. Тут умолкаю. Но продолжаю про «Rīgas līcis».

Да, альбом как бы состоит из пустоты истории кончившейся и истории несостоявшейся. Это ennui чистейшее, где присутствуют вещи, имеющие происхождение, жесты, имеющие житейское объяснение, выражения лиц, вроде бы знакомые, но всё это столь же нам эмоционально понятно, как барельефы из Древней Месопотамии в Британском музее. Там длиннобородые цари истребляют с колесниц львов, берут вражеские города и потом лицезрят процессию поверженных жителей, что вереницей бредут мимо под конвоем, несут дары – и себя влачат в качестве дара. Вообразить их психологию невозможно; без включённости в историко-культурный контекст психология исчезает. Иными словами, им невозможно сочувствовать, этим бедным пленникам, они для меня, стоящего на первом этаже Британского музея, не люди. Антропологическая солидарность отключается в случае отсутствия хотя бы минимальной связи между двумя разновидностями андроидов – зрителя и героя арт-объекта. Странно, но вот здесь, листая «Rīgas līcis», – примерно то же самое вышло. Там такое: серия постановочных фото, где две разнополые пары (или просто двое молодых женщин и двое молодых мужчин), наряженные в стиле советских модных журналов второй половины 1960-х – начала 1980-х (ещё и парики, и накладные усы), резвятся в некоем пустом здании, судя по всему, рекреационного предназначения, но с явным официозным оттенком (собственно, санаторий Rīgas līcis). Помещение также имеет дизайн закончившейся советской эпохи, тоже идеальный, никогда в жизни не встречавшийся, там биомасса будто не предполагалась. Но не Одиссея 2001 года, ибо не чужое и не сочинённое будущее. Минимализм и пустота помещены в прошлое, но их там никогда не было, вот в чём дело, любой бывший советский вам скажет. То есть ретроспективная утопия, но по поводу того, что якобы еще не стёрлось из памяти – осев там в совсем другом, сконструированном сегодня виде. Психологически похоже на нынешние толки о забитых вкусностями и полезностями полках и витринах советских гастрономов. Опровергать бессмысленно; понятно, что ничего подобного не было. Эти разговоры напоминают придуманный Борхесом «хрёнир», «объект, созданный чистым желанием». «Rīgas līcis» не имеет такой интенции, конечно. Он как бы чистое искусство, флоберовское ни о чём, но в «Бовари» ennui Эммы – от монотонности жизни, а здесь от монотонности вымысла, что ли.

Судя по всему, было так. Режиссёр Янис Калейс, художник по костюмам Кристине Юрьяне и фотограф Владимир Светлов 15 лет назад решили сделать серию постановочных фото в бывшем советском санатории. Попросили актёров (отлично сыграли, кстати, класс), собрали старую одежду и отправились они в Rīgas līcis. Там сделали фотосессию. Прошло 15 лет. И вот Владимир Светлов и Анна Волкова, которые ведут теперь в «Орбите» фотосерию «Общественное пространство», решили издать соответствующий фотоальбом. Чтобы как-то создать контекст не имеющему уже больше никакого контекста (кроме биографического участников), придумали, что это о советской курортной архитектуре Латвии, преимущественно Юрмалы, снабдили соответствующей статьёй и архивными фото архитектуры, плюс одним нынешним снимком Светлова. Вышесказанное, кстати, я вывел дедуктивным путем, внимательно изучив выходные данные книги и информацию на последней странице. Если туда не заглядывать, то вроде это сейчас и о людях в странных одеждах, которые приехали на костюмированное swingers party в странное место. И вправду, учитывая довольно случайный подбор вещей, надетых на героев, условный советский модернистский стиль, но с поправкой на журнал Burda, эту усладу западногерманских домохозяек (журнал присутствует, кстати, на паре снимков), то точно, то ли винтажные свингеры, то ли персонажи немецкого и голландского порно второй половины семидесятых – первой половины восьмидесятых. Вообще, всё, что происходит на этих фото, зловеще-нелепо и чудовищно-непристойно. Особенно инфернален «боржоми» (санаторий же!) в имеющих быть эротическими сценах.

И вот что получается. Кончилось позднесоветское время с его мощной и правильной (да, правильной) социальной политикой, что называется, в «сфере здравоохранения». Кончилась эпоха советского позднего модернизма, время прибалтийского варианта советского позднего модернизма; кончилось и время европейского буржуазного позднего модернизма. И выяснилось вдруг, насколько они не то что похожи, а насколько они есть разные версии одного и того же. Поэтому героев «Rīgas līcis» можно принять как за оживших моделей из советских модных журналов, так и за персонажей легендарных некогда баварских порнокомедий. Но это сейчас так прочитывается, а тогда был 2003-й, и слово «Бурда» ещё не потеряло свой заветный смысл среди определённой части населения бывшего СССР. А слово «СССР» имело смысл другой, нежели сейчас; советское еще дышало в затылок ушедшим девяностым. Сейчас 2003-й точно так же закончился, как и условный 1973-й или условный 1983-й. Листая «Rīgas līcis», мы в двойном скафандре сдохшей истории или, если угодно, в двух гробах, что вставляются друг в друга на манер матрешки. Но гробы стеклянные, прозрачные, почти всё видно. А где мы, где я, который смотрит на этот двойной гроб, держит пижонскую книгу в руках? А нигде. И я никто. Нет такой точки, откуда бы выстроить свое отношение ко всему этому сегодня. Нигдейность и ничтойность подчёркивается несуществующим в реальности английским, которым переведено замыкающее данный кусок Нирваны эссе.

16 марта 2018

Когда весна не наступает, и в разгар марта ты встречаешь полдень в регистрационном офисе министерства внутренних дел очередной страны, куда тебя занесла судьба евротрэша, лучше думать о хорошем. Нет, о прекрасном. О действительно прекрасном. Сейчас у меня в подкорке две прекрасные вещи. Первая – перечтённые эссе Джоан Дидион, написанные почти пятьдесят лет назад. Вторая – я где-то наткнулся, что да, «Улиссу» сто лет. «Улисс» делал меня счастливым все три раза, что я его перечитывал. «Slouching Towards Bethlehem» – только сейчас, когда-то я не понял ни фига. Ясный ум, ни одного лишнего слова, ритм, интонация; Дидион не было бы без кул-джаза шестидесятых точно так же, как и без Капоте. Прекрасное окружено нелепой чушью: набираю на айпэде «Дидион», а спеллчек предлагает мне «Дядино». Всё неизбежно превращается в Дядино, всё ничтожности жерлом сжирается.

Это имеет отношение к арту, причём прямое. Искусство, оно же предполагается, окей, оно предполагалось о прекрасном. Нет, даже о Прекрасном. Задам идиотский вопрос. И где оно? Где Прекрасное, что было? Нерваль, «Война и мир», форелевый квинтет Шумана, «Собака Баскервилей», Хаммершой, Пруст, Кирико, Джанго Рейнхардт, Вагинов, Мастроянни в «Восемь с половиной», Анук Эме там же, Майлз Д., Slouching Towards Bethlehem, Station to Station и Ashes to Ashes, «Кольца Сатурна»? Сплошное Дядино осталось. Нет, не истерика и не отчаяние. Пришло время создавать Новое Прекрасное. Аминь.