Foto

На стороне подростка с тонким художественным вкусом

(Е-Е) Евгений Козлов. Ленинградский альбом
Галерея Navicula Artis, Санкт-Петербург
14 октября – 12 ноября, 2017

20/10/2017
Вера Заварзина

 «В Ленинграде конца 60-х годов один юноша … наделённый тонким художественным вкусом и восприятием, однажды представил себе, как лучшие в духовном, интеллектуальном и визуальном смысле девушки и женщины вдруг замечтали о нём, хотя не только…» – таким вступлением Евгений Козлов предваряет серию рисунков под названием «Ленинградский альбом». От лица создавшего их школьника художник посвящает их «всем юношам и мужчинам мира в XXI, XXVI, XXXIX и LXIV вв.»

По словам куратора и супруги художника Ханнелоре Фобо, на выставке в Navicula artis впервые представлены все 256 листов «Ленинградского альбома» – словно страницы из блокнота для эскизов, который одновременно служил подростку дневником. Многие из них необходимо показывать с обеих сторон – на изнанке, по контуру просвечивающего рисунка, аккуратным «школьным» почерком со смешными переносами художник записал воображаемые беседы со своими натурщицами – одноклассницами, учительницами, соседскими девчонками. Они стесняются, спорят, обижаются (конечно, не взаправду), смешно растягивают слова и изо всех сил стараются понравиться художнику.

 

В юношеском воображении причудливо переплетаются высокое искусство и советский быт. На первых страницах натурщицы ещё неловко расположены в окружении предметов коммунальной повседневности. Постепенно неуклюжие попытки композиции превращаются в сложные многофигурные построения. С каждым рисунком мальчик-художник становится смелее: он (предельно вежливо!) просит моделей принимать те или иные позы, искуснее моделирует тела, одновременно всё увереннее овладевая аппаратом собственной фантазии, оттачивая эротическое воображение. Натурщицы тоже становятся раскрепощённее. Их лица приобретают черты красавиц с обложек советских журналов, прически становятся сложнее, позы – изящнее, наклон головы – рассчитаннее. Словно аллегорические женские образы классического искусства, они наделяются значимыми атрибутами из повседневной жизни, которые не лишены и сексуального подтекста, – телефонами, зеркалами, музыкальным проигрывателем, велосипедами и коньками. Случайные зарисовки превращаются в длинные истории. Красавицы демонстрируют мальчику тонкости лесбийской любви, среди них появляются femme fatale и совершенно фантазийные, почти гермафродитные образы. Девушки смотрят на художника, более того – начинают говорить. Сначала они немногословны, но очень скоро вступают в продолжительные беседы, время от времени игриво обращаясь к юноше. Иногда он сам оказывается среди действующих лиц.

 

В «Ленинградском альбоме» очень много от литературы. И дело не только в тексте, который появляется в рисунках Козлова не сразу. Есть история о подростке, который тайком от родителей рисует по ночам, есть форма дневника с синтезом изображения и слова, интимного и публичного. Кого заботит соотношение вымышленного и реального, когда речь идёт о фантазии? Странными кажутся споры вокруг этих рисунков и попытки развеять искусно созданный художником миф – дескать, «мальчик не мог наблюдать запечатлённые сцены в реальности», «14-летний школьник не способен создать изображения такой степени откровенности». Скажем, читатель Сэлинджера охотно идентифицируется с 16-летним подростком, а не держит в голове факт, что автор опубликовал свой роман в 32 года.

Никакая сексуальность в принципе невозможна без фантазирования; в том числе без фантазий о теле. Воображаемая девочка спрашивает воображаемую учительницу: «Правда, я красивая?» Даже этой, воображаемой, необходим другой, чтобы удостовериться в собственном существовании, собственной привлекательности. Мальчик представляет, как взрослые девушки, собираясь на встречу, наряжаются и красятся для него. Это фантазии о фантазии. Придуманные Леночка и Елена Владимировна обсуждают «Его» с восхищением. Это фантазии о фантазии о собственном теле.

Козлов много и часто говорит о духовности своего искусства – возможно, неизменный крест на каждом листе его «Альбома» призван напоминать об этом. Сам художник в интервью сравнивает позу одной из девушек с Венерой Боттичелли. Другие рисунки напоминают о «Трёх грациях», о «Весне». В этом есть своеобразная ирония. Кто, если не подросток, позволяет себе увидеть сексуальность в классическом искусстве, реабилитировать замыленную наготу? От лица мальчика-подростка – начинённой гормонами бомбы замедленного действия – художник волен обращаться к тем сторонам искусства, которые остаются под запретом для взрослого зрителя. «Взрослое» содержание работ Козлова оказывается совершенно не взрослым.

 
На выставке в галерее Navicula artis 

Иногда те или иные события случаются как нельзя вовремя. За час до прихода в галерею я стала свидетелем разговора между преподавателем и студентом. Студент говорил о своём желании написать курсовую работу о подростковом кино, и преподаватель посоветовала ему прочесть «На стороне подростка» Франсуазы Дольто. Неудивительно, что во время работы над рецензией текст Дольто был открыт в соседней вкладке.

Как и в книге французского психоаналитика, где вопрос о подростковой сексуальности красной линией проходит сквозь текст, сексуальность в рисунках Козлова не вынесена в отдельную главу, она одинаково неотделима и от искусства, и от прозаических сторон жизни в позднесоветской коммунальной квартире. Мир советского мальчика-подростка – это исследование сексуальности там, где «секса нет», поиск языка, на котором можно говорить об «Этом». Но из-за картонной стенки коммуналки нет-нет да и доносятся загадочные звуки, красивая соседка выходит из общей ванной комнаты в более коротком, чем прилично, халатике, а, открыв альбом с репродукциями Боттичелли – ведь юноша «наделен тонким художественным вкусом и восприятием», – можно под благовидным предлогом долго рассматривать обнажённую женщину. Забавно, что и Дольто обращается к Боттичелли как к художнику «ранней юности тела».


«Будучи способом выражения желания, фантазия становится также местом защиты», и различные виды этих защит «неразрывно связаны с мизансценой желания, в которой изначально присутствует запрет» (Ж.Лапланш, Ж.-Б.Понталис. Словарь по психоанализу). Надо сказать, что – особенно ясно это становится после чтения Дольто – подросток, которого рисует Козлов, – удивительно благополучный субъект. В условиях запрета – родительского, идеологического, морального, в конце концов – фантазия разрешает конфликт, высвобождая сексуальность в виде весёлой радости чистого творчества, удовольствия, игры. Это некий идеал, не оторванный от реальности, но скорее интегрированный в неё в форме прекрасной утопии – когда «и хорошо, и красиво». Отсюда все эти коньки, и велосипеды, и западный мотив «е-е», звучащий из проигрывателя.

Несколько работ из цикла «Век XX», ставших частью выставки, с ещё большим энтузиазмом воспевают эту новую свободу. Созданные в начале 2000-х, они словно все пропитаны духом 1990-х – но не «бандитских», «лихих» и «страшных». Напротив, в них есть какая-то безбашенная радость от того, что наконец стало «можно», и красивые девушки из «Ленинградского альбома» попадают в мир блестящих наклеек, западной музыки, ярких цветов и фильмов про роботов.

Работы Козлова, забытые и вновь ставшие объектом внимания после появления их на Венецианской биеннале 2013 года, очень странно воспринимаются в России – об этом свидетельствуют прилагаемые к ним эпитеты «перверсивные» или «порнографические». Оставим за скобками сложные отношения российской цензурной мысли с понятием «порнография». Ещё Фрейд дал понять, что сексуальность в гораздо большей степени определяется субъективностью смотрящего, чем содержанием рассматриваемого. В том факте, что подростки предаются сексуальным фантазиям, удивительно лишь то, как старательно принято закрывать на это глаза. В этих условиях Козлов так искусно выстраивает свою систему фантазий, что просто не оставляет зрителю шанса не идентифицироваться с его работами. И поверить в миф художника – единственный шанс получить от «Ленинградского альбома» настоящее удовольствие.