Агентки жизни в пространствах смерти

Кирилл Кобрин
25/02/2016

«Германия – это дивный ландшафт, кое-где украшенный россыпью похожих на драгоценные безделушки деревенек, но запятнанный прорехами разрушенных городов и населённый шизофрениками. Здесь всё цветёт и виды прекрасны; каждый холм увенчан короной замка. Виноградники Мозеля изобильны, как и земли, которых впервые за несколько лет коснулся плуг. Девственная чистота берёз и хрупкость ивовых деревьев, клонящихся к ручьям, пастельная штукатурка крошечных провинциальных городков – словно на современной акварели, живописующей воспоминания о Средних веках. Маленькие девочки в белых платьицах и веночках гуляют после своего первого причастия. Для развлечения у детей есть ходули, и мраморные шарики, и волчки, и обручи, а ещё они играют в куклы. Их матери шьют, и подметают, и пекут, а крестьяне пашут и боронят; они ведут себя как настоящие люди. Но они не такие; они враги. Это Германия, и это весна». Конец апреля 1945 года, действительно весна, автор этого пассажа едет на своём армейском джипе на юг Германии, пока, наконец, не добирается до Мюнхена. В Мюнхене, только что захваченном союзниками, автор в компании своего приятеля, фотографа американского журнала Life Дейва Шермана, посещает дом Адольфа Гитлера, а также квартирку Евы Браун. Визит происходит 30 апреля – в тот самый день, когда хозяева этой недвижимости совершают самоубийство в Берлине. Думаю, посетители ещё не знали об этом факте, впрочем, неважно. Они перебирают разную домашнюю утварь, такую милую, мещанскую, «гемютную». Устав с дороги, они борются с искушением полежать в чистой постели Евы Б., однако вместо этого Ли Миллер – так зовут автора процитированного отрывка – решает помыться в гитлеровской ванне. Шерман хватает камеру и устанавливает её в ванной комнате; так появляется один из самых знаменитых снимков времён Второй мировой. Нет, точнее: так появляется один из самых знаменитых снимков, завершивших войну, подведя её символический итог.

Это почти совершенное произведение искусства. Идеально чистая ванная, выложенная светлой плиткой (снимок чёрно-белый и цвет плитки остался неизвестным). Слева – раковина, справа специальный столик с двумя выдвижными ящиками. Рядом – табурет, такой же светлый, как и всё остальное. У ванны брошено белое полотенце, чтобы при вытирании тела вода не лилась на пол, выложенный мелкой четырёхугольной плиткой. Пол тёмный. На столике стоит небольшая статуэтка обнажённой женщины – в пошловато-героическом вкусе Людовика Баварского, то есть в любимом вкусе Гитлера. Статуэтка изображает Красоту правильного, классического извода, арийского. Слева на бортике ванны – фотографический портрет Гитлера. Меня занимает вопрос – на самом ли деле Гитлер мылся под пристальным взором самого себя? Зачем здесь стояло его фото? Или эта ванна была всё-таки для Евы Б.? Впрочем, не исключено, что два искушённых мастера композиции, Шерман и Миллер, решили дополнить аскетическое убранство ванной комнаты прямым указанием на личность её владельца. Сложно сказать. Так или иначе, в этой обстановке Ли Миллер принимает ванну. Белоснежное полотенце безнадежно испачкано её военными башмаками, тяжёлыми, со множеством пряжек и шнурков. На табуретке лежит довольно аккуратно сложенная её военная форма. Сама Ли смотрит куда-то вверх и вбок, не в камеру, она трёт сгорбленную спину мочалкой. Спина у неё болела сильно – Миллер проделала перед этим на джипе сотни и сотни километров по фронтовым дорогам, что скверно сказалось на здоровье.

Перед Мюнхеном Ли Миллер побывала в Дахау. Там Миллер видела, что сотворила милая мещанская парочка, невольным гостеприимством которой ей пришлось воспользоваться. Ли Миллер смывает в гитлеровской ванне грязь гитлеровской мерзости и пошлости, которую наша героиня – вполне предсказуемо – распространила на Германию и немцев вообще. Увиденное в Дахау (а до того в Кёльне, Париже, Сен-Мало, Лондоне) потрясло её не только тем простым и прямым обстоятельством, что, мол, есть же люди, которые принимают решение истребить других людей от мала до велика и делают это спокойно, сосредоточенно и даже с огоньком. Тут важно другое. Ли Миллер обнаружила эстетическую пропасть между собой (и миром, в котором она привыкла жить) и милыми мещанами, перебившими половину населения Европы. «Часть посуды (в доме Евы Браун – прим. К.К.) была выдержана в современном сельском стиле, другую часть составлял белый фарфор, расписанный мелкими голубыми цветочками. Мебель и отделка помещений упорно навевали мысли о простом универмаге, как и всё в самом нацистском режиме: безликое, но соответствующее среднестатистическим представлениям о хорошем, не лишенном некоторого артистизма вкусе…» Этот текст Ли Миллер был опубликован в журнале Vogue в июле 1945 года под названием «Гитлериана». Статья, откуда я взял предыдущую цитату, – там же, но раньше, в июне, с заголовком «Германия: война, которая победила». Как это ни странно звучит, Миллер была военным корреспондентом гламурного издания в 1944–1945 годах, а до того, почти с самого начала Второй мировой, она трудилась там же фотографом. Её военные работы – вместе с некоторыми материалами, освещающими биографию Миллер до 1939 года и после 1945-го, – выставлены в лондонском Imperial War Museum. Выставка называется «Ли Миллер: война женщины» («Lee Miller: A Woman's War»). Странным образом фотограф, сделавший тысячи снимков, известна прежде всего благодаря фото, на котором она выступает в качестве модели, а не автора. Впрочем, этому есть свои основания.

Ли Миллер родилась в 1907 году в небольшом городке в штате Нью-Йорк в довольно благополучной семье. Благополучие – по крайней мере, незыблемые моральные принципы американского среднего класса начала прошлого века – оказалось довольно неустойчивым. С юной Миллер произошли две истории, одна чудовищная, одна странная. Обе, как мне кажется, связаны. Когда Ли было семь лет, её отвезли к знакомым переночевать, и там девочку изнасиловал некий взрослый мужчина. Происшествие не только дикое, но и загадочное, ибо никаких мер против мерзавца семейство Миллеров не приняло. Более того, насильник заразил девочку гонореей, так что мать Ли (по профессии медсестра) вынуждена была тайком начать болезненный и унизительный курс лечения. Психологическим лечением дочери занялся отец. Он – вообще-то обычный инженер и менеджер – увлекался фотографией и всяческой эстетской чепухой; так что в голову ему пришла совершенно блестящая мысль начать фотографировать несчастную Ли обнажённой. Весь этот гиньоль продолжался довольно долго – сохранились отцовские фото голой Ли Миллер в возрасте 18–20 лет. Миллер пришлось держать всё произошедшее в глубокой тайне, которая вскрылась лишь после её смерти. Так или иначе, как только появилась возможность, она покинула родительский дом и отправилась в Нью-Йорк. Ли Миллер была божественно красива, настоящим ангелом во вкусе фицджеральдовского «века джаза», оттого найти работу ей оказалось несложно. Миллер работала моделью в нескольких модных магазинах, некоторое время подвизалась в кафешантанных оркестрах и танцевальных группах, пока, наконец, её не заметили в американском Vogue. Так Ли стала одной из самых узнаваемых девушек Америки.

Ли Миллер через фотообъектив Мэна Рэя. 1930

Продолжая сниматься для журнала, она перебралась во Францию. Здесь начался уже совсем другой период её жизни: ученичество у сюрреалистов, роман с Мэном Рэем, который научил её фотографии. Ли Миллер участвовала в оформленном Мэном Рэем знаменитом «Белом бале» в поместье аристократического семейства Печчи Блант, она же сыграла роль в первом фильме Кокто «Кровь поэта», а Пикассо нарисовал её портрет. Журнал Time, где появилась большая статья о Мэне Рэе, сопроводил публикацию фото полуобнажённой Миллер, назвав её обладательницей «самого прекрасного пупка в Париже». В 1932-м Миллер вернулась в Нью-Йорк, завоевав всех – или почти всех – на левом и правом берегу Сены; впрочем, дома она недолго высидела и уже в 1934-м вновь объявилась в Париж, откуда направилась в Каир в сопровождении своего новоиспечённого мужа, Азиза Элуи Бея. Всё как всегда – прекрасные модели и восточные толстосумы. Жизнь в обществе англоязычных экспатов в Египте, в компании агатакристивских тётушек и отставных полковников колониальной службы явно не понравилась Миллер, хотя именно здесь развилась её фотографическая страсть. Так что уже в конце тридцатых мы находим её вновь в Европе, то во Франции, то в разъездах по юго-восточной части континента – в компании британского художника-модерниста и коллекционера Роланда Пенроуза. Ли Миллер сошлась с ним быстро и, казалось, должна была расстаться столь же стремительно, как она обычно делала. Надо сказать, что она исповедовала настоящую сексуальную свободу, весьма далёкую как от патриархальных представлений её родной страны, так и от мачистских представлений многих американских арт- и литературных экспатов в Париже, вроде того же Мэна Рэя или, прости Господи, Эрнеста Хэмингуэя. Я не уверен, избегла ли Ли Миллер сомнительного удовольствия пересечься где-то в Европе с туповатым изобретателем телеграфного прозаического стиля, но вот его блестящую третью жену Марту Геллхорн она точно встречала в 1944 году во Франции. Между прочим, брак Геллхорн и Хэмингуэя распался из-за того, что этот удивительный сочинитель мужественных историй не мог простить жене её журналистской работы. А Марта Геллхорн была самым известным военным корреспондентом-женщиной в мире.

Ли Миллер встретила Пенроуза – и, несмотря на всяческие подвохи и драмы дальнейшей жизни, осталась с ним до самой смерти. С Элуи Беем они разошлись ещё в конце тридцатых, а официально развелись уже после войны, когда Миллер решила родить ребёнка и по такому случаю выйти замуж за своего партнёра. Пока же, сразу после начала Второй мировой, она переехала в Британию и поселилась с Пенроузом в доме в лондонском Хэмпстеде. Их дом стал одним из богемных бастионов Лондона военных времён – здесь много пили, много говорили и даже много танцевали. Но Ли было мало – и она решила начать войну против Гитлера. Тем паче, что остров, где она оказалась, находился в смертельной опасности. Франция позорно капитулировала, почти вся Европа оккупирована немцами, люфтваффе утюжат бомбами Британию, Сталин, поделив с Гитлером Восточную Европу, с благодарностью поставляет ему продовольствие и топливо, США делают вид, что всё это их совершенно не касается. Страна, где Ли Миллер почти случайно поселилась, осталась один на один с враждебным миром. Так что наша героиня взяла фотоаппарат и пошла на войну. Война велась прямо за крыльцом её дома, в Лондоне.

На выставке в Imperial War Museum довоенный раздел называется «Женщины перед Второй мировой». Перед нами мир женских журналов, мир Vogue, но перемешанный с миром модернистской богемы. Собственно, здесь – эстетические и этические основы фотографа и человека Ли Миллер, те батарейки, на которых она с такой бешеной энергией функционировала последующие шесть лет, самые насыщенные годы её жизни. Довольно странная смесь, сегодня она кажется то невозможной, то банальной. С одной стороны, что может быть дальше моды и всяческой гламурной жизни с её богачами, яхтами и pink martini от суровых подвижников модернизма, этих аутистов, потных параноиков, неопрятных пьяниц? Один мир открыт и манит, другой – отталкивает любого чужака, с особым презрением относясь к «буржуа», по крайней мере, пока этот чужак не даст денег. Но с другой стороны, мир модернизма всегда был тесно переплетён со светской жизнью, с модными штучками и даже с массовой прессой. Один из трёх главных титанов модернистской литературы – светский аматёр, написавший великой роман о бездельниках из высших классов. Тулуз-Лотрек рисовал постеры, как и Альфонс Муха, Пикассо всегда дружил с нужными людьми из элиты, Дюшан с Максом Эрнстом и вовсе были арт-жиголо. Более того, современная реклама без модернизма немыслима, один из её отцов – Сальвадор Дали. На самом деле никакого противоречия здесь нет. И модная индустрия с массовой прессой, и модернизм – всё это порождение «современной эпохи», modernity, две её черты, сочетание и баланс которых породил современный образ жизни с недоступным доступным миром моды и доступным недоступным миром искусства и литературы. В основе этого мира – несмотря на все соблазны коллективизма – крайний индивидуализм и опора на собственные силы. Мода противостоит массовому производству одежды, богема – массовому классовому обществу, сложное искусство модернизма – искусству народному, мещанскому и популярному. Конечно, в разные эпохи было по-разному, но credo Ли Миллер сформировалось в конце 1920-х – в 1930-е именно в таком виде. Добавим к этому, что гламурная жизнь и модная индустрия стали неожиданным источником феминизма нашей героини – феминизма не отвлечённого или теоретического (до написания «Второго пола» оставалось ещё два десятилетия), а практического. Миллер воспринимала мир женщин как особый, с его законами и всем остальным, но она видела в нём не область второсортного снисходительного интереса, а столь же сложную и важную, как и мужской мир, вселенную. Это видно и на её фото 1930-х; однако в полной мере специальный миллеровский феминизм проявился в годы войны.

Тут следует сказать ещё два слова об амбивалентной позиции, которую Ли Миллер придумала для себя. В той жизни, довоенной, мужчины с фотоаппаратами снимали женщин. Побывав моделью, Миллер решила сама стать фотографом – не исчезая на самом деле из объектива аппарата. То есть она не совершила обычной глупости борцов за права, которые предпочитают просто сменить свою позицию на ту, которую алчут. Миллер решила доказать, что можно быть и фотографом, и моделью – и тем, кто фотографирует, и тем, кого. Более того, в конце концов, она – не переставая быть фотографом – превратилась ещё и в репортера, в специалиста по словам. Всю предыдущую жизнь её снимали обнажённую или полуобнажённую, демонстрируя власть над её телом; сейчас, вовсе не отказываясь от права соблазнять природной красотой, Ли Миллер взяла на вооружение инструменты «культуры», «прогресса», «техники» – фотоаппарат и пишущую машинку.

Некоторое время редакция Vogue отклоняла предложения Миллер, предпочитая услуги штатных фотографов-мужчин. Но в конце концов они сдались – мужчин забрали в армию, к тому же их бывшая модель предложила невиданную доселе тему: «женщины на войне». То есть тема была и раньше – тут и последний поцелуй перед отправлением эшелона на фронт, и медсёстры, и даже монашки, молящиеся за победу и за упокой души героев. Но в 1939-м была уже совсем другая жизнь, в которой женщины стояли у станков, боролись с пожарами, водили машины и даже ходили строем. Оружие им в руки ещё давали довольно редко, но сделать вид, что – как и в Первую мировую – победа варится на кухне, а не на сталелитейном заводе, было невозможно. Плюс Vogue ведь журнал о женщинах и для женщин, соответственно нужно было, не теряя шарма и изящества, подстроиться под совсем не изящные военные будни. Фотографу Ли Миллер это удалось прекрасно. Она работала где-то на пересечении темы «военной моды», «новых женских профессий» и репортажной съёмки; её героини то позируют в элегантном платье на фоне руин разбомбленного лондонского района, то водят по небу прожекторами в поисках «юнкерсов», то маршируют на место сбора местного ополчения, а то просто беззаботно отдыхают от праведных трудов, возвращаясь как бы в ауру довоенного Vogue'а. Её фото можно назвать «пропагандой», но это пропаганда особого рода – она не победу пропагандирует и не «наших», которые вот-вот доблестно забьют «ненаших», нет, перед нами пропаганда системы ценностей западного европейского, уж простите за банальность, демократического общества, которое вступило в схватку со скопищем (невидимых на фото Миллер) упырей. Перед лицом Абсолютного Зла женщины Миллер ведут себя самым привычным способом – и только так и побеждают. И с ними побеждает вся страна. Ли Миллер удалось незаметно стереть границу между «обычной жизнью», «гламурным миром» и «высоким искусством» – конечно, на время и не до конца (стирать их навсегда никто никогда не хотел и не хочет), – но эффект получился удивительный. Впрочем, сама война стёрла эти границы; в одном из выпусков Vogue Миллер опубликовала несколько фото того, в каких условиях работает их редакция, сопроводив коротким текстом: «Снаружи: несколько ночей подряд бомбы падали то тут, то там в радиусе двадцати ярдов. На этой улице, куда выходит наше окно, уже появилась новая воронка и разрушен ещё один пролет галереи. Мы сами вовремя обнаружили и извлекли бомбу с часовым механизмом. Внутри: весь наш офис усыпан осколками битого стекла. Ударная волна порой ведёт себя причудливо – только взгляните на этот стакан, который даже не треснул, из которого не пролилось ни капли воды. Хотя пятью этажами выше весь пол засыпан толстым слоем земли и мусором, обрушившимся на нас через повреждённую крышу. В подвале: здесь мы работаем, когда смотрящий со своего поста на крыше предупреждает, что нужно спуститься вниз. Мы продолжаем обсуждать редакционные планы, делаем макеты разворотов, пишем. Наша фотостудия теперь размещается в помещении винного погреба. Наши эксперты моды продолжают прочёсывать магазины. В тесноте, в обстановке, где нет места церемониям, но достаточно места для доброго отношения друг к другу, сотрудники Vogue, как и остальные лондонцы, проводят время, а с наступлением ночи укладываются спать в этом бомбоубежище». Публикация называлась «Назло всему происходящему Vogue всё еще здесь». Назло всему происходящему жизнь была всё еще здесь.

В 1944-м Ли Миллер удалось раздобыть удостоверение военного корреспондента, и она отправилась, вслед за союзными армиями, высадившимися в Нормандии, на континент. Это были уже совсем другие обстоятельства – Британию бомбили, но на её землю не ступал сапог врага. Здесь же сапог этих было множество, а местные жители не всегда понимали, чьи сапоги вражеские, а чьи свои. Миллер продолжает свою тему «женщины и война», хотя то тут, то там появляются её фото с одними мужчинами. Ничего не поделаешь, война, на ней сложно избежать снимков с ранеными сержантами и бравыми капитанами – особенно если ты случайно оказался возле осаждённого союзниками Сен-Мало. Но женщин всё равно больше. За Сен-Мало Миллер наказали и даже посадили под домашний арест, но дело того стоило – на выставке висит фото старой улицы этого города, где лишь при внимательном разглядывании можно обнаружить краюшек лица старухи, которая с опаской выглядывает из-за дверного проёма. Зато, уже начиная с Парижа, женщины представлены в полный рост – прекрасные резистантки, которые сопротивлялись нацистам в мышиных мундирах не только с помощью оружия, но и сложными прическами и пёстрыми избыточными платьями, их противоположность, коллаборантки и подруги оккупантов, униженные, бритые наголо, первый показ мод в Париже сразу после освобождения, многое другое. Победа над нацистами и их приспешниками – это победа жизни над постыдной страшной нежитью; для Миллер это очевидно, и только ради этого стоило вести войну с Гитлером. Это не война «американцев» или «британцев» с «немцами» – это действительно отпор, который жизнь, пусть страшноватая, несправедливая и несовершенная, дала смерти. Именно поэтому вид мирной, на первый взгляд не затронутой войной Германии так поразил Ли Миллер, когда она вместе с армией союзников пересекла в начале 1945 года немецкую границу. Это потом она увидела почти стёртый с лица земли Кёльн, а чуть позже – другие города, но пока она едет на своем джипе и видит вот это: «Девственная чистота берёз и хрупкость ивовых деревьев, клонящихся к ручьям, пастельная штукатурка крошечных провинциальных городков – словно на современной акварели, живописующей воспоминания о Средних веках. Маленькие девочки в белых платьицах и веночках гуляют после своего первого причастия. Для развлечения у детей есть ходули, и мраморные шарики, и волчки, и обручи, а ещё они играют в куклы». И сразу после этого Миллер оказывается в Дахау.

Её презрение (нет-нет, не ненависть, а именно презрение) к немцам, ставшее результатом этих нескольких месяцев, носит, как ни странно, отнюдь не этический характер. Миллер не моралист, она не осуждает тех, кто убивал, и тех, кто поддерживал тех, кто убивал. Она фиксирует последнюю стадию нацистского рака как болезнь эстетическую, порождённую жалким обывательским вкусом, массовым производством «милых вещичек» и общей немецкой «гемютностью». В этом смысле показательна фотография девушки-самоубийцы из высокопоставленной нацистской семьи. Воплощение гитлеровской мечты об абсолютно арийской женщине, сильной, беловолосой, нордической – вот она лежит на диване, мёртвая, приняв заранее обдуманную позу. Собственно, лежит не просто мёртвая девушка-нацист, лежит сама смерть, главный предмет поклонения Гитлера и компании. «Я никогда не видела столь прекрасных ухоженных зубов», – бормочет Ли Миллер, грязная, уставшая, пахнущая бренди и табаком, без которых она не протянула бы и недели такой жизни, и едет дальше. Здесь нечего говорить и не о чем жалеть. Эти люди заранее выбрали смерть – и получили её в результате. Ужас заключается в том, что между исходным и конечным пунктом они истребили миллионы других людей, тех, кто этого выбора не делал.

Собственно, вот эту грязь, эту смерть смывает со своего прекрасного тела Миллер в гитлеровской ванне. Своим жестом она как бы расколдовывает себя – и окружающий её мир. В мире живут оставшиеся в живых люди, они страдают, они должны иметь право на дальнейшую жизнь. Тем более, что их – во имя той самой жизни – пытаются убить, сейчас, уже после конца войны. Болезнь не завершилась, ей заразились победители, они теперь – в Германии, Чехословакии, Венгрии, Румынии – пытаются сделать то же самое, что до того делал Гитлер. Они изгоняют население с насиженных мест, они пытают, они загоняют в концлагеря, они опять призывают в Европу смерть. Поснимав в этих местах еще года полтора, Ли Миллер возвращается в Хэмпстед, к Пенроузу.

На этом жизнь Ли Миллер – фотографа закончилась, и началась самая долгая и самая тяжёлая часть жизни Ли Миллер – человека. За пять военных лет она расплачивалась потом до самой смерти – терзаемая алкоголизмом, депрессией, социофобией. Миллер спрятала все военные снимки на чердаке дома Фарли Фарм в Восточном Сассексе, куда они с мужем переехали в конце сороковых. Хотя в Фарли Фарм иногда и заглядывали бывшие герои модернизма, о фотографе Миллер не вспоминали – и она тоже не вспоминала. Постепенно, уйдя окончательно в частную жизнь, Ли Миллер увлеклась гастрономией; по свидетельствам её знакомых, она превратилась в прекрасного повара, который бросил вызов унылой английской кухне того периода (унылость этой кухни усиливалась тем, что до второй половины 1950-х продукты в Британии были строго рационированы). В каком-то смысле это был ещё один вызов, брошенный жизнью нежити, только уже на уровне вкуса. Примерно в те же самые годы в Британии другая великая женщина эпохи модернизма и войны, Элизабет Дэвид, начинала кулинарную революцию. Благодаря Миллер и Дэвид – и только им! – в стране, где в 1957 году оливковое масло можно было купить лишь в аптеках, ибо его рекомендовали в качестве средства от отита и ожогов, сегодня можно не знать о существовании fish & chips и йоркширского пудинга. Сама Миллер видела в своей кулинарной деятельности продолжение сюрреалистической революции, что в каком-то смысле верно – на салаты и рататуй в те годы в Британии смотрели примерно так же, как любитель Констебля смотрел на писсуар Дюшана.

Ли Миллер умерла в семьдесят лет в полном забвении. Через некоторое время после её смерти сын Миллер фотограф Энтони Пенроуз обнаружил на чердаке Фарли Фарм коробку с фотографиями. Благодаря сыну Миллер мы знаем о ней то, что мы знаем. И это знание делает нас сильнее.

P.S. Приложение об Элизабет Дэвид.

Элизабет Дэвид (девичья фамилия Гвинн, 1913–1992) родилась в семье с английскими и ирландскими помещичьими корнями. Её отец Руперт Гвинн был депутатом парламента от консервативной партии, сама Элизабет выросла в сассекской усадьбе XVII века, а в тридцатые годы училась в Сорбонне. Когда ей исполнилось 25 лет, Гвинн и её женатый любовник Чарльз Гибсон-Кауэн решили сбежать из Британии; они купили большой катер, на котором намеревались плавать вдоль берегов Средиземноморья до тех пор, пока не надоест. Однако уже через несколько месяцев началась Вторая мировая война. Любовники заметались по югу Европы, спасаясь от стремительно продвигавшихся немецких войск. Из Антиба они переехали на Корсику, с Корсики – в Италию, куда они прибыли в тот самый день, когда Муссолини объявил войну Великобритании. Катер конфисковали итальянские пограничники, а парочку выслали в Грецию. Элизабет и Чарльз оказались на острове Сирос, где – под грохотание начавшейся войны – не без приятности проводили время британские экспатрианты, среди которых был писатель Лоренс Даррелл. Назойливые немцы заявились и сюда, однако британцев успели эвакуировать на Крит, а потом – в Египет. Элизабет явно наслаждалась приключениями, отдавая должное и случайной компании богемных беженцев, и прелестям средиземноморской жизни – солнце, кухне, вину.

В Египте Элизабет Гвинн некоторое время прожила в Александрии (в компании того же Даррелла, который позже в своем знаменитом «Александрийском квартете» воспел этот город), затем переехала в Каир, где рассталась с Гибсон-Кауэном и сразу вышла замуж за подполковника Тони Дэвида. Через восемь месяцев подполковник отправился служить в Индию, оставив жену работать в местном отделении британского министерства информации. Кажется, этим их брак и закончился. Тем не менее Элизабет Гвинн превратилась в миссис Дэвид.

Несколько лет она вела странное существование тогдашних европейских изгнанников в Северной Африке: за деталями этого образа жизни отсылаю читателя к «Касабланке» и «Александрийскому квартету». Меняла любовников, веселилась, много читала, многому училась – совсем не тому, чему её учили в Сорбонне. Средиземноморье с его красками, вкусами, запахами стало её страстью; оттого столь невыносимым оказалось возвращение в 1946 году в серый полуразрушенный немецкими бомбами Лондон с продуктовыми карточками и повсеместным протестантским запахом варёной капусты. Тогда Дэвид начала кулинарную революцию.

На свете есть мало вещей столь же унылых и печальных, как сформировавшаяся к XVIII веку английская кухня – разве что производная от неё ирландская (завтраки не в счёт!). Варёные капуста, морковь, картофель, тушёное мясо – в лучшем случае, в худшем – fish & chips из газетного кулька на улице: вот всё, на что мог претендовать обычный подданный короны в 1946 году. Напомню: продажа мяса, масла, яиц и кое-каких других продуктов была строго рационирована. Всё остальное за еду не считалось. Чеснок существовал вне закона, помидоры еще с XIX века называли «ядовитыми плодами», о существовании баклажанов большинство британских домохозяек и не подозревало. Про оливковое масло я уже говорил. Элизабет Дэвид в одиночку открыла военные действия – и выиграла. Её первые кулинарные статьи были собраны в книгу «Средиземноморская еда», которая вышла в 1950 году. Книга имела большой успех, и через пять лет её переиздали в карманной популярной «пингвиновской» серии. С самого начала Дэвид взялась за дело со всей возможной серьёзностью. Она прочла десятки книг на разных языках. Она ездила по Средиземноморью – ела, слушала, готовила. Она исследовала лондонские этнические лавки – единственные места, где тогда можно было купить нечто, отличное от ассортимента английских мясных и овощных магазинов. Не домохозяйка делилась опытом того, как можно вкусно и экономно готовить; энергичная, умная, образованная космополитка открывала новые – и вполне доступные – кулинарные миры. Её точному, экономному и гибкому стилю мог позавидовать почти любой английский писатель того времени; да и сейчас мало кто умеет интересно и умно рассказать о своём предмете малоподготовленному читателю. Иногда в её книгах расцветают цветы красноречия, но они не изобильны и не назойливы; ее перечислительные пассажи стоят борхесовских (написанных, кстати говоря, в то же самое время): «В еде всех этих стран всегда в изобилии оливковое масло, шафран, чеснок, резкие местные вина; на кухнях – ароматы розмарина, дикого майорана и сушащегося базилика; рыночные прилавки потрясают видом пирамид красного перца, баклажанов, помидоров, оливок, дынь, фиг и лаймов; груды сверкающей рыбы – серебро, багрянец и тигровые полосы, и ещё эти длинные иглы-рыбы, кости которых загадочно зеленеют при разделке». Элизабет Дэвид, будучи англичанкой, а значит, позитивисткой и поклонницей культа здравого смысла, не превращала свои книги в памятники кухонных экспериментов и завиральной ориенталистики; она выступала за еду простую и, так сказать, «народную» – но безо всякой романтической этнографии. Её врагом было не только протестантское уныние обеда в среднем английском доме; пижоны у плиты вызывали её неподдельное отвращение; например, во Франции перехваленной парижской «высокой кухне» она предпочитала простые провинциальные рецепты: «Это к тому же честная готовка; никакого жульничества Grand Cuisine и дорогих отелей».

Победа Элизабет Дэвид была сокрушительной, а её влияние на британскую жизнь – глубоким. Уже через несколько лет после первого издания «Средиземноморской еды» в лондонских лавках появились оливковое масло, чеснок, итальянская паста и даже баклажаны. Дэвид активно развивала успех: в 1951 году вышла «Французская деревенская кулинария», в 1954-м – «Итальянская еда», в 1955-м – «Летняя кулинария», в 1960-м – «Французская провинциальная кулинария». Её кухонные колонки и кулинарные травелоги печатались в Vogue, а потом собирались в книги с превосходными названиями вроде «Омлет и стакан вина». В 1965 году она открыла свой магазин в лондонском Пимлико. То, что сейчас в любом завалящем английском «Теско» можно обнаружить несколько сортов оливкового масла, хумус и оливки из Греции, Италии, Испании, – прежде всего её заслуга.

Чем сильнее Элизабет Дэвид наносила удары по английской готовке, тем большей патриоткой она становилась. С 1952 года до самой смерти эта космополитка жила в одном и том же доме в Челси. С конца шестидесятых Дэвид посвятила себя любимому занятию образованных английских сельских эсквайров (из семьи каковых она, собственно, и происходила) – историческим изысканиям. Она собирала материалы для труда, венчающего её литературную карьеру, и труд этот был посвящён не чему-нибудь, а английскому хлебу. Элизабет Дэвид корпела в библиотеках, посещала мельницы, пекарни и булочные, в компании подруг и экспертов сама выпекала буханки и кексы. Результатом стал шестисотстраничный «Английский хлеб и дрожжевая кулинария» – шедевр прозы нон-фикшн, кладезь учёности, здравого смысла и патриотизма. Эта книга о хлебе насущном; «насущном» во всех отношениях – историко-антропологическом, практическо-кулинарном, экзистенциальном, литературном. Всем известны труды французских и итальянских историков материальной культуры; увы, слава «Английского хлеба» не выходит за пределы довольно узкого круга просвещённых читателей.

Несмотря на перенесённый в возрасте 49 лет инсульт, Дэвид прожила очень долго. Усыпанная наградами и почётными званиями, с каждым годом она всё более уходила в медийную тень, пока не умерла в возрасте 89 лет. Сегодняшнее изобилие телеповаров и кулинарных писателей не пошатнуло её авторитета.