Арт-дневник 2019. Жестокий месяц апрель
02/05/2019
Кирилл Кобрин
6 апреля 2019
«Жизнь подражает искусству больше, чем искусство жизни», – писал Оскар Уайльд в эссе «The Decay of Lying». Набоков переделал эту сентенцию – лишь на первый взгляд парадоксальную – в своё «жизнь иногда рабски подражает искусству», упустив главное в уайльдовском mot, упустив мысль. Причём мысль сильную, живую, мысль скорее социальную, нежели ленивое размышление холёного эстета (которым ни Оскар, ни Владимир не были, конечно, однако первый хотел таковым выглядеть – и выглядел, а второй хоть и хотел, но не вышло). Уайльд развивает рассуждение на конкретном примере, ему отчасти ещё современном; речь идёт о типе красоты, прозванной «прерафаэлитской», и о её влиянии на умы – и особенно на внешний вид – некоторых представителей британской публики: «Современная Англия имела возможность воочию убедиться, как некий странный и завораживающий тип красоты, придуманный и развиваемый двумя художниками с ярким воображением, настолько повлиял на Жизнь, что куда ни пойдёшь – на частную выставку или в художественный салон – везде попадаются эти загадочные глаза россеттиевской мечты, высокая точёная шея, странная угловатая челюсть, распущенные оттеняющие кожу волосы, что он так пылко любил, очаровательная женственность из “Золотой лестницы”, цветущие уста и утомлённая миловидность из “Laus Amoris”, страстно-бледное лицо Андромеды, тонкие руки и гибкая красота Вивьен из “Мечты Мерлина”. И так было всегда. Великий художник создаёт тип, а Жизнь пытается скопировать его и воспроизвести в популярной форме, как предприимчивый издатель. (...) У них (древних греков – К.К.) было ощущение, что реализм уродует людей, и они были совершенно правы. Мы стараемся улучшить условия жизни нации с помощью чистого воздуха, солнечного света, качественной воды и отвратного вида коробок, задуманных как улучшенное жилье для низов. Все это улучшает здоровье, но не создаёт красоту. Для неё требуется Искусство…» Сюжет получается удивительный, не правда ли? Россетти и Ко в середине – второй половине XIX века делают «красивое искусство» для нового британского среднего класса, создавшего монструозную по тем временам индустрию новых городов Средней и Северной Англии, вроде Манчестера и Шеффилда. Искусство это апеллирует к миру, как бы не имеющему никакого отношения к дымящимся трубам и отблескам адского пламени литейных цехов, оно соблазнительно ностальгирует по ремесленно-рукодельному позднему Средневековью, обречённому и хрупкому, ностальгирует по духу и образам «Смерти Артура» Мэлори. Оно поставляет опиум эскапизма просвещённым заводчикам и торговцам, предлагает их жёнам и дочерям идеал Чахоточного Прекрасного, которому они будут с тихим воодушевлением следовать. Рабочие на заводах болеют и мрут от дыма, копоти, огня, машины отрывают им руки и ноги, а те, кто может себе позволить страдать по Красоте на вырученные за страдания пролетариев деньги, тоже болеют и мрут, ибо так предписано в артефактах, сделанных для их развлечения. Получается что-то вроде круга страданий и смерти – и денег, и Красоты. Мрачная справедливость торжествует – из такого лабиринта не выбраться никому. Хотя, конечно же, выход есть – чистый воздух, солнечный свет и хорошая вода, не говоря уже о человеческих условиях жизни для тех, чей труд содержит весь данный цирк, но сие не имеет отношения к Красоте, сие есть Жизнь, уродливые коробки для пристойного проживания внутри. А Красота (читай Искусство) – она о Смерти, что ли. Искусство почти неохотно подражает Жизни в том, что сохраняет хотя бы условную с ней связь, не отрывается от неё в астрал, вот и всё. А вот Жизнь жадно всматривается в Искусство, имитирует, обезьянничает. Жизнь пытается стать «красивой» – и тогда она оборачивается мертвечиной, густой штукатуркой на лице певца Кобзона, белизной и самоварным золотом убранства кремлёвских дворцов, видами Монмартра, украшающими стены грязноватого пансиона в забытом Богом городке Гриннелл, штат Айова.
Этот выпуск Арт-дневника в аудиоформате
Последнее рассуждение я вертел в голове, наслаждаясь унылым завтраком в гостинице под названием «Счастливый Пушкин», что расположена на Английской набережной города Петербурга. В столовой комнате развешаны картины, изображающие то самогó счастливого Александра Сергеевича, то сюжеты из сочинений счастливца. Вот кот, рядом – цепь, под толстым котовьим бочком – толстый ствол дуба. Всё очень красиво. А вот и предок Пушкина, знаменитый арап, идёт в нежно-голубой дублёнке с рыжими меховыми отворотами и воротником, с непокрытой головой под ручку с самим Петром Великим, император мороза не боится, он в длинном камзоле поверх белоснежной рубашки с кружевными отворотами рукавов, на шее – белоснежный же платок, взгляд диковатый, седеющие кудри отброшены назад невским ветром, правда, вот лицо подкачало, слегка похож правитель на комика из старой юмористической телепередачи «Городок». Впрочем, передача была питерская. Царь смотрит куда-то поверх курчавой арапской головы, немного скорбно, будто терпит боль, говорят, страдал от простатита. А вот сам предок Александра Сергеевича имеет лицо Александра Сергеевича, только красивое уж слишком, до неприличия. Отметим также забавный анахронизм – идут император с арапом по невской набережной, за спиной их то ли Кунсткамера, то ли дворец Меншикова, а ещё чуть дальше – Адмиралтейская игла. Получается как в одноимённом рассказе Набокова: вместо подлинной памяти и подлинной жизни – дамский роман, прециозная чушь, китч. Мой отель – он шедевр этого дела. Потому стоит присмотреться к нему повнимательнее; ведь он же про красивое, про Красоту и про Жизнь, то есть вот и получается, что и про современный арт и его окрестности.
Начнём с названия. Отчего же счастлив наш Александр Сергеич? В карты ли ему свезло? Или сочинил что-то такое, после чего остаётся лишь хлопать себя по ляжкам да кричать «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!» Нет, нет и нет. Какие там сочинения? Знаем же мы, что вбежал он в русскую поэзию на тонких эротических ножках. Так что счастье ему, любострастнику, одно – и понятно какого свойства.
Потому отель мой есть по аспирациям и исполнению (но, надеюсь, не по утилитарному предназначению) бордель – с красными стенами и с соответствующей живописью, с тяжёлыми большими кроватями – и, главное, каждый номер имеет женское имя. Моя комната зовётся «Катей». Остальные – по-всякому, от «Аннетты» до «Марии Александровны» и «Каролины». Есть искушение счесть это двойной игрой – мол, прикрываясь так называемым «донжуанским списком Пушкина», завели эстетский публичный дом, куда девушек набирают согласно соответствующим настоящим именам (а не заставляют, скажем, Кристину прикидываться Полиной), и каждая работает в комнате имени себя. Но данная идея сильно отдаёт временами крепостного права, особенно последними десятилетиями XVIII – первыми декадами XIX века; тогда просвещённые помещики не бежали подобных затей, думаю, какой-нибудь Николай Еремеевич Струйский мог придумать такое. Впрочем, он жил до Пушкина.
Думаю, здесь, на Английской набережной, дело обстоит не так. То есть не совсем так. Делали не бордель, а Прекрасное, Культуру, Историю. За всё это отвечает в данной конкретной стране Пушкин. Пушкин – Прекрасен. Пушкин есть Культура. Пушкин есть История. А кто же ещё? Соответственно, в городе Петра, в городе Пушкина, на той самой Английской набережной, что за углом от Новой Голландии, от дворца Бобринских, надо сделать отель под названием «Счастливый Пушкин» – ибо Пушкин просто обязан на том свете радоваться: всё удалось! Город стоѝт, государей уважают, держава на страх и уважение соседей возродилась, денежки у публики водятся (кое у какой её части, конечно, но всё же), соответственно, всё отлично, и пора начать, наконец, радоваться жизни самым красивым образом.
Я не иронизирую. Отель «Счастливый Пушкин» есть воплощение той самой культурной политики национальной идентичности, которую нынешняя российская власть противопоставляет современному искусству, самой идее современности. Ведь «современное искусство» – оно про социум и состоит из социального, оно принципиально «некрасиво»; как говорят дуры, мечтающие красиво гулять по красивому Монмартру в красивых широкополых шляпах, оно «неэстетично». Да и современность тоже некрасива – ибо она современность, ибо она жизнь, она живая. В районе «Счастливого Пушкина» современность присутствует – спешат по делам студенты и преподаватели Смольного колледжа, в Новом Адмиралтействе что-то такое происходит непонятное, но происходит, не строительство, конечно, но копошатся там люди, в конторах сидят тётеньки и дяденьки, ходят обедать в малозаметные столовки, кучкуются у подворотен гастарбайтеры, курят, смеются, почти у угла, у площади Труда с выходящим на неё дворцом великого князя Николая Николаевича, – египетская кебабная. А вот и джентрифицированная Новая Голландия с её пустоватыми затеями. Вообще, начало апреля, солнце, и для этого времени даже очень тепло – оттого всюду пыль, смешанная, как заметил один мой юный знакомый, со взвесью из высохших фекалий домашних животных и людей, ведь снег растаял и утёк/испарился, а отходы жизнедеятельности организмов остались и носятся в воздухе. В общем, всё это жизнь – и джентрификация, и фекалии, и чудовищный трафик, и египетские кебабы. То есть согласно классификации Оскара Уайльда – Жизнь. А Искусство (читай Красота) – в отеле «Счастливый Пушкин». Оттого место это так важно, оно – один из столпов нынешней русской жизни. Один столп – Жизнь. Другой – Искусство. И первый больше подражает второму, нежели второй первому.
Во дворе отеля «Счастливый Пушкин» – а отель этот представляет собой лабиринт розово-красных коридоров, выстеленных синими коврами с золотым и коричневым узором, причём лабиринт, состоящий из двух строений, которые разделены двумя проходными дворами, так что по пути на завтрак следует проследовать через дворы, потом выйти наружу на улицу, после чего снова зайти в дом – спрятался литой бронзовый (или ещё какой металлический, сказать сложно) фонтан. Он и стал для меня главным местом Искусства в городе на Неве. Двор узкий, к тому же заставленный машинами. Солнце заглядывает сюда только искоса, та часть, где расположился фонтан, – мёртвая зона для обстрела солнечными лучами.
Соответственно, там ещё снег, грязный. Получилась странная серо-белая с чёрным субстанция, из которой вырастают музы (хотя, м.б., и не музы, ибо числом меньше), которые будто прячутся от ненастья или от не доходящего сюда солнца под такой тарелкой, похожей на НЛО, она и есть чаша фонтана, из тарелки торчат геральдические чудища, чьи пасти предназначены для исторгания воды по окружности на землю. Получается, что под чашей фонтана музы (или кто там) спасаются от фонтанной же воды. Метафора, символ или даже аллегория чего-то, что я ещё не распознал – да и вряд ли распознаю, ибо завтра уезжать. Так что оставлю это на когда-нибудь. Над чашей – столб, из него торчат четыре львиные морды, из их пастей предполагается то же самое – потоки воды. Наконец, над их головой, на манер гриба – ещё один столб, из него наверняка бьёт вверх струя самая торжественная. Три уровня водолейства, конструкция не очень сложная для былых времён, но нынче кажущаяся избыточной – на фоне тупых автомобильных морд и вообще незатейливости местной (да и всякой) жизни. Сложно даже сказать, новодел/копия ли фонтан, или нечто старинное, но хорошо восстановленное; в любом случае – штука хорошая. Отмечу также в руке одной из муз что-то сильно напоминающее бейсбольную биту. Но это уже точно аллегория – к «бандитскому Петербургу», этому недавнему историко-культурному феномену. Кстати, площадка вдоль дома, в конце которой стоит фонтан – нечто вроде садика, хотя сейчас, под снегом и грязью, не разобрать; даже, рискну предположить, садика камней; вырастить что-либо интересное в вечной тени сложновато.
Так вот, это и есть идеальный образ места, которое так называемое Искусство/Красота занимает в так называемой Жизни сегодня. То есть оно есть, и отмахнуться от этого факта невозможно. Происхождение его смутно – как и происхождение данного фонтана. Устроено оно затейливо – как и фонтан. Смысл почти утерян – как и причина появления бейсбольной биты в руке музы. Но – ещё раз – оно существует, торчит из грязного талого снега в окружении пыльных машин в углу двора отеля под названием «Счастливый Пушкин». А в «Счастливом Пушкине» – уже чистая Жизнь, та самая, что обезьянничает, представляя Красоту. В нём на стене ангелочек из педофильской фантазии делает селфи.
21 апреля 2019
Завтра – день рождения Набокова и Ленина; сегодня – Игги Попа. Ну, и сегодня Пасха. По такому случаю какие-то уроды убили на Шри-Ланке сотни людей; удивительна всё-таки тупая тавтологичность мышления извергов – христиан изничтожать в церквах в праздник воскресения, мусульман – в мечети во время намаза, ну, а накануне Песаха следует поджигать синагогу, не иначе (на днях в России было). Ну, и дальше согласно той же логике – охоту на детей, подростков и учителей надобно устраивать в школе, конечно же. Зло бывает умным только в фильмах про Джеймса Бонда, да и то так себе; но в реальности оно идиотичнее рекламы Спотифая.
Так или иначе, колокола над Гризинькалнсом звенели, и я даже в окно видел несколько человек, которые двигались в направлении церкви, хотя нет, конечно, в направлении парка, доказательством чему – наличие младенца в коляске у молодой семейной пары и скейтбордов у группы подростков. Ну, с коляской ещё как-то понятно, что делать в храме, а вот с дощечкой на колёсиках – хлопот не оберёшься.
Так что остаётся сидеть дома и вспоминать религиозное искусство, приличествующее сегодняшнему празднику. Именно – не церковное, а религиозное, либо по интенции, либо по форме, что ли. В Лондоне, к примеру, был на выставке под названием Life Death Rebirth; так сказать, Рождество и Пасха в одном флаконе. Художников на выставке два – Микеланджело Буонарроти и Билл Виола. О первом мы знаем очень много, о втором – в общем, немало, так что представлять их тут не нужно. Разве что такое: странное совпадение – я буквально две недели назад прочёл повесть своего любимого француза Матиаса Энара (Mathias Enard) «Поведай им о битвах, правителях и слонах» в английском переводе Шарлотт Манделл (Charlott Mandell), как всегда, отличном. Переводчице повезло: название повести есть цитата из киплинговской Life’s Handicap, вещи в наши времена не очень популярной в силу джингоизма и прочих неприятных черт её автора (но писатель Редьярд Киплинг все же был хороший, надо сказать, а вещь эта так на русский и не переведена, жаль). В общем, на английском книга Энара называется безупречно-аутентично: «Tell Them of Battles, Kings and Elephants». Жаль только, сама повесть так себе, я даже расстроился – после чтения великого «Компаса» ждал большего. Здесь же привычный учёный ориентализм Энара превратился почти в байки а-ля Милорад Павич; ещё чуть-чуть, и пришлось бы отшвыривать прекрасно изданную Fitzcarraldo Editions синюю книжечку и изрыгать проклятия. Нет, всё же такого не произошло, читать можно, но ничего особенного. А происходит в «Битвах, правителях и слонах» следующее – молодой Микеланджело Буонарроти сбежал из Италии из-за неприятностей со своим главным заказчиком, Папой Римским, и тут появляются два посланца от османского султана Баязида Второго и зовут молодого гения в Стамбул – спроектировать мост через Золотой Рог. Первый проект был сделан самим Леонардо, но султану как-то не приглянулся. Микеланджело едет – уж слишком большое ему предложили вознаграждение, а он на мели, проводит в Стамбуле месяц или более того, сначала хандрит, никуда не выходит, рисует, как сумасшедший, много, очень много, потом начинает оглядываться по сторонам, в том ему помогают приставленные толмач и помощник визиря, поэт Месихи (загадочный великий Иса Месихи (Mesihi of Pristina)!), намечаются сразу три сюжетные линии – творческая (разрешилась успешно, проект моста нарисован и принят султаном) и две любовные, гетеросексуальная и гомосексуальная. С последними вышла беда, как читатель и ожидал, прекрасная андалузская певица убита великим турецким поэтом из Приштины, Микеланджело, которому так и не заплатили, бежит обратно в Италию, Месихи продолжает пить, курить опиум и сочинять стишки, но вскоре его покровителя, визиря, убьют, потом случится землетрясение, которое навсегда прекратило едва начавшиеся строительные работы, в общем, всё кончилось скверно для всех, кроме разве Микеланджело, он-то потом жил долго, плодотворно и неистово. Да, а Баязида Второго сверг собственный сын и отправил в изгнание, где старик благополучно скончался от яда – как считают некоторые. В общем, вещь экзотическая, подозрительно красивая, хотя, конечно, детали там изумительные и точные. Да и вот ещё смешно: Микеланджело не моется, вовсе, совсем, от него исходит тяжкий дух застарелого пота и Бог знает чего ещё, чистоплотные жители Османской столицы недоумевают, пока, наконец, приставленные к итальянскому гению люди не притащили его, с похмелья, в баню. Там ему стало хорошо. Я вспоминаю это потому, что недавно ещё одного беглеца, Джулиана Ассанжа, выковыряли из эквадорского посольства; хакерский гений не мылся месяцами, вонял, как сто козлов, а в припадке сварливой ярости швырял собственное дерьмо на стены посольских комнат и коридоров. Говорят, больше всего радовался нынешнему исходу многолетнего ассанжевого сидения в посольстве обслуживающий персонал.
Сложно сказать, мылся ли Микеланджело в зрелом и потом в почтенном возрасте, но работал он, кажется, всё больше и больше. В последние тридцать лет жизни он много рисовал два сюжета – Богоматерь с младенцем Христом и Пьету. Почему именно они – понятно, если вспомнить большие проекты художника; так что рисунки – либо наброски, либо предварительные штудии тел и позиций тел, либо неиспользованные варианты. Специалисты пишут, что Микеланджело любил дарить их друзьям и близким, в частности, знаменитой Виттории Колонне. Весной 2019 года четырнадцать из этих рисунков повесили в Royal Academy of Art, сопровождая видеоинсталляции Билла Виолы.
Идея, на первый взгляд, неплохая – выставить рядом двух художников, которых разделяет около пятисот лет; но, конечно же, и убийственная для того из них, кто помладше. Как возможно выдержать конкуренцию с, быть может, главным гением западного арт-канона? И даже если как-то выдержишь, что-то такое в его компании скажешь своё, то ведь обвинят в пижонстве, а то и наглости, мол, тоже мне, «Гомер, Мильтон и Паниковский»! Но на самом деле на Life Death Rebirth произошло обратное. Дело в том, что в контексте, в котором Христос – рождающийся, умирающий и воскресающий – оказался просто обычным человеческим существом, да ещё поставленным в несвойственные ему обстоятельства – ведь на выставке в Royal Academy of Art он не «воскресает», а «перерождается»; вместо линейного времени – циклическое; вместо эсхатологии – круговая обречённость; вместо старого доброго христианства – экуменическая New Age Religion, типа гуманистическая смесь всего и вся душеполезного. Именно она проходит сегодня в качестве «гуманизма» в западном обществе; «чистые» великие религии слишком сложны, жёстки, жестоки и требуют слишком больших усилий, чтобы следовать им – даже не физически, а интеллектуально. Любой, кто пытался понять смысл Святой Троицы или беседы Арджуны со своим колесничим, скажет это. Зато можно намешать немного христианства с буддизмом, добавить щепотку даосизма, жмень иудаизма, поперчить исламом, полить кастанедой, перемешать ложкой, выструганной из отборной чакры, под сладкое пение тувинских шаманов. Получается нечто духовное, про универсального, всеобщего человека, коим являемся все мы – а на самом деле никто.
В этом поле Билл Виола сильнее Микеланджело. Мимо рисунков старого итальянца посетители перемещались как бы по обязанности, ибо положено сначала скользнуть взглядом по темноватой графике, сюжеты там знакомые до боли по школьным учебникам и посещениям бесчисленных музеев, вот Христа оплакивают, вот Христос возносящийся, вот он совсем ещё младенец, всё прекрасно и гениально, но непонятно, о чём и для кого. Выполнив обязательную часть программы, большинство публики в Royal Academy с некоторым даже облегчением (впрочем, боязливо скрываемым) переходили к наблюдению за видео Виолы, за тем, как некто то появляется у бассейна в кущах сада, то исчезает, то всплывает на поверхность воды, то уходит вглубь, медленно летят брызги разнообразных красивых водяных потоков (Виола обожает эту стихию), вот медленно набухают и восстают волны, то багряные, то бурые, то изумрудные, то тёмно-синие, в общем, немного зловещий, но невероятно прекрасный эмбиент, нечто вроде соответствующей электроники безукоризненного уровня. Все такое… дистиллированное, чистое, технологичное, мёртвое, простое и красивое. Если это и Life Death Rebirth, то имеющее отношение к триумфу современного редукционизма, сведшему ключевой сюжет любой религии – рождение, смерть и воскресение бога – к судьбе каждого из нас, появляющегося на этот свет в роддоме и отправляющегося на тот свет в больнице, хосписе или доме престарелых. Под «нас» я имею в виду, конечно, явное меньшинство населения земли, обычных интеллигентных white middle-class, от скуки и по необходимости поддерживать социальный статус слегка интересующихся «искусством», даже и «современным». Остальным 70–80% населения Земли до всего этого дела нет никакого – и совершенно справедливо.
В одном из залов выставки на одной стене висел Микеланджело, на другой, напротив, – три видео Виолы. На экране в центре мужик, похожий на самогó художника, покачивался в толще воды, как водится, то всплывая, то наоборот. Слева – рожала женщина, которую в данном нелёгком процессе поддерживал муж или бойфренд, он обнимал роженицу за плечи, вытирал пот с лица, поглаживал кудри. Процесс появления младенца на свет из чрева матери был изображён во всех деталях; что-то невыносимо винтажно-порнографическое. Справа – умирала иссохшая старушка, смотрела в экран невидящим уже взглядом, запавший узкий рот иногда жутковато улыбался, а иногда пытался ухватить немного воздуха. К умирающей пару раз подходил католический священник, то ли соборовал, то ли просто сказать пару успокаивающих слов, то ли посмотреть, не конец ли. Конец наступил через двадцать с лишним минут – одновременно с рождением младенца слева. Ни на одной выставке современного искусства я не видел, чтобы вся публика досматривала до конца почти получасовые видео. Здесь – досматривала, предварительно исполнив культурный долг перед Микеланджело и потом оборотившись к нему спиной. Эта новая примитивная простота нынешнего мира была явлена здесь как никогда открыто, ясно, мощно, всепобеждающе. И я не знаю, что со всем этим делать.
Разве что смотреть в окно на Гризинькалнс, на тупик, которым завершается улица Лабораторияс, по улице едет парень на дощечке с колёсиками, на ветках деревьев появились клейкие листочки, апрель, 21-е, парень сворачивает в открытую железную калитку и въезжает во двор школы имени философа Гердера, над берёзами высокое уже небо с серо-розовыми облаками, апрель, как писал поэт, самый жестокий месяц:
April is the cruellest month, breeding
Lilacs out of the dead land, mixing
Memory and desire, stirring
Dull roots with spring rain.
Winter kept us warm, covering
Earth in forgetful snow, feeding
A little life with dried tubers.
P.S. Копался в своем айпэде и нашел несколько заметок, сделанных на выставке Виолы и Микеланджело:
Выбор стратегии, как смотреть здесь, сначала видео, или потом, после рисунков. Микеланджело в позиции невыгодной.
На роды смотрят больше, чем на ложе смерти. Страх? Надежда?
Но почти никто не уходит, все ждут рождения и смерти. Ждут неизбежного, что и так знают. Саспенс вечного повторения.
Но самый восхитительный зал этой выставки – Five Angels for the Millenium. Пять огромных проекций в просторном зале, пустом, как сам начинавшийся миллениум. Новая Сикстинская капелла.
На рисунках Микеланджело все какие-то физкультурники, накачанные и довольно плотные, даже Христос.
На выходе с выставки на стене список спонсоров. Среди них Genesis Foundation.
Культурная роскошь агонии: спецвыпуск
В пункте слияния искусства и народа
Населённые объекты contemporary art
Интродукция: с высоты птичьего полёта
ВЫПУСКИ АРТ-ДНЕВНИКА 2018
Цайтгайст этого года: итоги
Вокруг, возможно, жизнь
Ландшафты городов и не-городов
Под влажным взглядом Кристен Стюарт
Все умерли (а кое-кого из ещё живых хочется отправить в ад)
(Не)удовольствие современности
Города жизни и смерти
Жизнь и искусство
В пригороде жизни
Ни Весны, ни Прекрасного
Слишком ранние предтечи слишком медленной весны
Глубокая зима 2018-го
Начало года. 2018
