Остров как роскошь и средство передвижения

06/11/2012

Что такое роскошь? Это мы, с Чемой Мартинезом, каталонским поэтом 1973 г.р., поздно ночью сидящие на застеклённой террасе под звук нескончаемого дождя и Тома Уэйтса из моего телефона. Роскошь – это время, которое можно вот так запросто просидеть на острове Сан-Симон в Галисии, в той части Испании, что омывается Атлантическим океаном. И ты понимаешь, что уже чертовски поздно и пора идти спать, что завтра много что ещё предстоит сделать. Но с другой стороны – ведь таких вот минут в нашей жизни становится всё меньше, ведь это же настоящая fucking luxury. И поэтому мы никуда не уходим, пьём по глотку местную граппу – орухо – из маленьких стаканчиков и смотрим в тьму и дождь, за которыми не видно даже окружающей нас через метров пятьдесят воды или расположенного ещё примерно в полукилометре испанского материкового берега.

Каждое утро мы просыпаемся здесь в 9, завтракаем, а потом садимся переводить друг друга – 7 поэтов из Испании, Словении, Хорватии, Исландии, Финляндии и Латвии. Мы берём уже готовые английские переводы наших текстов и рассказываем, что мы на самом деле имели в виду в оригинале, как мы вообще думаем и как сводим слова вместе. Некоторые это делают плотными, непритязательными, но уверенными столбцами, как будто укладывая брусчатку на мостовой. Как например, словенец Бране Мозетич, чью небольшую переведённую на английский книжку Banalities я привёз с собой с острова. Вот один из его текстов:

Я ВЫБРАЛ КНИЖКУ В БУКИНИСТИЧЕСКОМ И
пошёл в соседний парк, чтобы там её
полистать. На форзаце справа в верхней
части страницы мелким почерком Юджин
надписал для Джима в январе 1988 года:
Have a lonely read. Что же такого случилось
с Джимом, что книга в конце концов очутилась
у букиниста через пятнадцать лет? Неужели
это чтение в одиночестве заняло у него столько
времени, да и Юджин, что же произошло
с ним? Я перелистываю страницу за страницей
в поисках набросанных наскоро пометок
или записей, которые бы что-нибудь рассказали
мне о ком-то из них. Хотя бы подчёркнутое
слово или коряво выведенное солнышко. Ничего,
абсолютная стерильность, как будто её никто
никогда не читал. Как будто книга ждала, чтобы
я стал Джимом, переворачивающим страницы
в тени деревьев и читающим стихи, пытаясь понять,
что же ему хотел сказать всем этим Юджин.
Вероятно, нет никакого смысла пытаться его
разыскать. Может даже, его уже нет в живых.
А где я был в то время, и разве мои
фрагментированные воспоминания –
это хоть что-то похожее на реальность?
Может, если бы я вгрызся в них как следует,
то и вытащил бы на поверхность – где я был тогда, с кем,
что делал. Но в принципе у меня такое чувство,
как будто в тот год ничего не случилось, и я
вполне мог бы быть Юджином, или Джимом и
позволить этому тонкому сборничку завалиться
за остальные книги на полке и прервать
его присутствие на много лет.

Некоторые делают это более отрывисто, свободно, насколько хватает воздуха в лёгких. Насколько хватает желания что-то сказать. В один из дней на острове мы все переводим с хорватского стих 28-летнего бородача Марко Погачара LJEPO JE. В переводе на английский это IT’S NICE. И потом стоит кому-то что-нибудь начать хвалить или говорить патетично, мы подхватывем: IT’S NICE.

ЭТО ПРЕКРАСНО

Это прекрасно – вдыхать весенний воздух на реке Соче
и при этом не быть с похмелья.
втягивать в себя капельки из родника и плыть в их брызгах.
отлично себя чувствовать – это прекрасно.
иметь достаточно сил для любой формы веры, не вредящей другим,
и потому не иметь её.
так же прекрасно жить на Босутской улице
и верить, что она существует.
по утрам заходить в магазин и покупать краюху хлеба, есть его
над газетами, найденными среди прочей почты.
прекрасно, когда почта тебя находит и когда ты можешь
найти почту. находить вообще – это прекрасно.
отыскать знакомое лицо, проходя мимо стадиона
или второсортного университета. насмешка – прекрасна.
прекрасно отыскать точку.
давно потерянный нож для масла, который стал бархатным.
батальон парадных ангелов опускает железные уши,
и это уже граничит с ужасом. всё граничит с ужасом,
и это тоже прекрасно. от подошвы штиблет отлепить жвачку,
зло, что нарушает твоё равновесие и объясняет тебе гравитацию.
Ньютон прекрасен. Бродский прекрасен.
баррикады – это сердце искусства, и оно неподкупно.
когда играет идеальный панк когда на экране Анна Карина когда случается
лунное затмение когда поднимаются флаги когда
расступается мёртвое море. гулять – это прекрасно. и тонуть.
что прекрасно для меня, для других опасно.
во все лёгкие дышать напоённым соснами воздухом. говорить по-хорватски.
кататься на коньках. можно и в обратном порядке.
прекрасны окна, если открыв их
можно прикоснуться к облакам. гора Мосор прекрасна.
прекрасно ходить, подниматься и верить в вершину, знать
в каком году кончилась война когда день освобождения чтить
женский день день матери любить фиалки,
раздеваться. падать. быть уверенным, что падаешь, и внезапно рвануть.
просыпаться. резать. стрелять бесцельно длинными очередями твоего имени,
быть систематично трагичным.

А ещё Марко немного похож на капитана Немо, который когда-то посещал окружающий нас залив. На самом острове есть памятная доска в его честь.

Капитан искал здесь сокровища с затопленных английским флотом испанских галеонов. Метрах в двухстах от острова прямо в воде возвышается памятник – Жюль Верн, стоящий на постаменте, в то время как из-за его спины выходит чугунный аквалангист, навечно застывший по пояс в воде, – тот самый капитан Немо. Но и сам Марко на пару секунд вполне может превратиться в памятник.

Все мы – памятники чему-то. И это вполне может быть что-то, произошедшее в детстве. Громко захлопнутая крышка пианино, отцовская рука, заполняющая кроссворды, спина мамы, стоящей за плитой. Разве они не достойны памятника в нас и разве мы – не памятники им?

Сердце Шопена

Я помню пальцы моей сестры
на чёрных и восковых клавишах
домашнего пианино,
её ноги ступали
по педалям тихо,
как если бы они шествовали через сон.

Каждый день она училась играть
Шопена, снова и снова,
пока я делал домашние задания или играл
на полу рядом с ней,
под её длинными волосами
и небесами нотных листов.

Каждый вечер ноктюрны рождались
из деревянных молоточков,
мы слышали, как они гнездились
в углах съёмной квартиры семидесятых годов,
скользили в поздний час
как великолепные птицы, приближающиеся к пропасти.
Однажды в июне, когда бабушка
мыла клубнику на кухне,
Баркарола всплыла из пустоты,
качающаяся, прозрачная –
она никогда не исполняла её так прежде,
и когда музыка кончилась, мы продолжали молчать,
мы узнали, что такое тишина.

На следующий день она ушла из дома.
Я помню мать,
плачущую за обедом, руку отца,
хлопающую крышкой пианино,
безутешные рыдания металла.

Потребовалось время, чтобы музыка прекратилась.
Я ещё слышал хрупкие отзвуки
от стен, потолка, через вентиляционные отверстия,
в тёмной прихожей, в водопроводных трубах,
под водой в наполняющейся ванне.

Когда же и они исчезли,
явилась новая тишина, не та, что сродни отсутствию,
но напряжённая тишина, уставившаяся в затылок воспоминанию,
та, которую можно услышать, когда дверь закрыта,
яйца взбиты и тарелки вымыты,
баллоны с газом передвинуты, голос позвал меня к столу,
политиканы заговорили по телеку,
и кусочки и обрывки разговоров, споров и смеха
плывут над балконами многоквартирных домов.
Даже когда я больше не скучал по ней,
я слышал пустоту
которую она оставила в нашем доме
когда она ушла из пепельно-серого города
в поисках другого дома
или другого вида счастья.

Молча отец справлялся со своими кроссвордами,
а мать пела, пока убирала дом,
начало одной и той же песни.
Я не знал ещё тогда об этом, но я похоронил,
как когда-то похоронили сердце Шопена в Варшаве,
сердце ребенка в пианино,
когда она уехала
и оставила нас там позади,
в одиночестве.

Это стих Чемы Мартинеза, того самого каталонца, который перелистывает газеты, чтобы узнать результат очередной игры любимой футбольной команды (конечно, это Barsa). Ещё у него недавно было своё издательство, но оно осело на грунт, как продырявленный тараном кризиса благородный фрегат. Мы обсуждаем с ним строчки Уэйтса и Коэна и стихи нашего общего латвийского знакомого – Юриса Кронбергса.

Но это мы делаем вечером, после чтений галисийцам и прогулок по прибрежным городам. А днём мы штурмуем более насущные для нас на этот момент строчки финки Мэрйи Вирулайнен, исландки Маргрет Лоа Йонсдоттир и столь похожей на кинозвезду галисийки Йоланды Кастаньо – наших коллег по мастерской поэтического перевода на острове Сан-Симон.

Когда-то здесь размешался портовый карантин, потом во время Гражданской войны в Испании на острове была франкистская тюрьма для политзаключённых. Одновременно тут (на пространстве в 250 метров в длину и 84 метра в ширину) содержалось около двух тысяч человек, и это трудно себе представить. Здесь сейчас семеро нас плюс ещё пара гостей и человек пять, которые тут работают постоянно, присматривая за островом и его постройками. Это примерно в сто раз меньше, и, кажется, самому острову этого вполне достаточно.

Теперь на нём, частично перестроенном в 2006 году на средства местного и европейского бюджета, проходят разные культурные проекты и мастерские. А собрать нас здесь придумала (и организовала для этого всё необходимое) Йоланда Кастаньо, которую поддержала международная организация LITERATURE ACROSS FRONTIERS и галисийские партнёры.

И вот мы, её гости, гости Галисии, острова и близлежащего городка Ридондела, переводим на этот раз с галисийского, снова через английский и пояснения самой Йоланды:

HIGHWAY TO HEAVEN

Следы невероятных контуров остаются на шоссе,
изворотливые линии, которые обрываются прямо у ограждения.

На что будут похожи мои хрупкие прелести
если их размажет по кровавому ветровому стеклу,
и на что будут похожи мои груди
если они уже никогда
не обвиснут?

II.

Капсула, содержащая только.

Между этим и ничем бесполезное движение.
Секундная невнимательность, глупая трещина шанса и
розовый груз моих костей
в придорожной
канаве.

Бабочка холода проскальзывает передо мной,
мои глаза следуют за её полётом и
я счастлива.

Раз два, раз два, раз
два.

III.

Если именно в этот момент
моя трасса пересечётся с малейшей неудачей
и моё молодое везение сразу поддастся,
никто не увидит ничего
сомнительного или подозрительного
в сверкающей прелести
моего тела на обочине.

IV.

Ночью шоссе напоминает видеоигру.
Беспросветная тьма вокруг не смущает меня.

Как пульсация
моя молодость, линия кокаина, которая
иногда
изгибается.

Позади моей орбиты рули машин приходят в возбуждение.

И я разгоняюсь так же быстро
как жизнь покидает этот стих.

А мы в воскресенье покидаем остров, который 7 дней подряд продвигал нас сразу по 7 языковым направлениям в 7 персональных историй, оставаясь при этом на месте, в заливе Виго.

(Все фотографии и переводы – С.Т., кроме «Это прекрасно» – Анны Ростокиной и автора).