Посмеяться над несмешным
В Риге сегодня пройдёт премьера первого полнометражного анимационного фильма Сигне Баумане «Камни в моих карманах»
21/08/2014
Материал создан при сотрудничестве с ABLV Charitable Foundation
Сигне Баумане – режиссёр анимационных фильмов из Латвии, которая с 1995 года живёт в Нью-Йорке. Это высокая женщина с чуть печальной улыбкой, немножко напоминающая нервных и аристократичных героинь Модильяни. С ней легко разговаривать и она умеет слушать. Мы сидим за столиком в кафе, только что закончился пресс-показ её первого полноформатного анимационного фильма «Камни в моих карманах». Когда фильм кончился, никто не аплодировал. Не знаю, почему. Может, это не принято на пресс-показах. Но может, и потому, что этот фильм не совсем обычный. Может быть, даже совсем не обычный. «Забавный фильм о депрессии» – таков хедлайн картины в Латвии. В Америке он идёт под другим «девизом» – «A crazy quest for sanity». «Безумный поиск здравомыслия, сумасшедшее стремление к нормальности». Это история самой Сигне Баумане и её семьи. В которой женщины как-то особо остро реагируют на мир и порой не справляются. Совсем не справляются. Но и мир предъявляет к ним немалые претензии, как к бабушке Сигне – Анне, воспитывавшей восемь детей в доме посреди леса без особой помощи от пожилого мужа, запершего её от всего мира из-за ревности.
Это мир, где женщины подчиняются общему мнению – «так надо», «что другие подумают», «не позорь семью». И где женщина – всё ещё что-то вроде добычи. И это ещё история человека, который унаследовал эту ранящую, раздирающую остроту восприятия окружающего «они» и собственного «я». И который понимает, что замкнуться в себе, закрыться от всего остального человечества из-за того, что кто-то называет «депрессией», а кто-то приводит медицинские диагнозы пострашнее – неправильно. Так с этим не справиться.
А Сигне потихоньку справляется. Разговаривает, шутит, улыбается, путешествует, снимает фильмы (до «Камней» она сняла 15 очень самобытных анимационных короткометражных картин). Сама ищет для них деньги, работает как иллюстратор, время от времени публикует в Латвии главы своего романа о Нью-Йорке. Она также озвучила «текст от автора» в обеих версиях своего нового фильма – в английской и латышской. «If you love animation, art, women, strange daring stories, Latvian accents, history, nature and adventure, this is a film for you!» – было написано на страничке фильма на Kickstarter, благотворительной интернет-платформе, где собирались деньги на финальный этап работы над «Камнями». А ещё там был такой текст: «Я делаю этот фильм, потому что меня притягивает и удивляет хрупкость нашего разума. Жизнь странна, непредсказуема, и я вижу юмор во всём этом. Да, я почти сломалась, но прошла через это и вернулась, чтобы рассказать свою историю. И я надеюсь, что вы посмеётесь вместе со мной».
И вот 90-минутный фильм закончен. 129 600 кадров на основе 23 000 рисунков сведены вместе. В поддержке процесса его создания поучаствовали и Латвийский Национальный киноцентр, и студия Locomotive, и американские фонды и организации. Премьера состоялась в июле на кинофестивале в Карловых Варах, фильм получил награду ассоциации кинокритиков ФИПРЕССИ. «Это не только генеалогия депрессии, но и большая история латвийской семьи, пережившей бури начала XX века, три оккупации, советскую эпоху и вот уже два с лишним десятилетия свободы», – пишет о картине побывавший на премьере в Чехии культуролог и обозреватель «Радио Свобода» Дмитрий Волчек. Когда это интервью появится в сети, состоится и премьера в Латвии. И я очень надеюсь, что прошумит море аплодисментов, в том числе и от 60 родственников Сигне Баумане, которые туда придут. Потому что это фильм о сопротивлении, простом человеческом сопротивлении. И о надежде, «которую нельзя терять, потому что она плохо ориентируется». Простите за самоцитату.
Я бы хотел начать издалека. Почему после школы вы решили изучать философию?
Все самые важные вещи в моей жизни произошли случайно. Анимация, философия... Я не знаю, почему так происходило, и теперь, когда я смотрю на это с дистанции времени, я думаю – да, конечно же, всё так и должно было быть. Вроде бы. Но почему здесь такую важную роль сыграл случай?
Если задуматься, чем же я хотела в принципе в своей жизни заниматься, то сразу всплывает история о том, как я научилась читать. Я, кстати, начала читать на русском, потому что жила в то время на Сахалине. И мне показали, что каждая буква означает. И я сидела и как-то эти буквы собирала, но не могла увидеть слова за этими буквами. И в какой-то момент буквы вдруг как будто раскрылись передо мной и появились слова. Я отчётливо помню, было около половины двенадцатого дня, моя мама собиралась на работу, она преподавала во второй смене, моя сестра тоже ходила во вторую смену, и я дома оставалась одна. Я сидела, когда они ушли, и солнце передвигалось постепенно через нашу квартиру, а я читала эту книгу. Детская книжка какая-то, наверное, про зайчиков и про лисичек, но когда я закончила её читать, то поняла, что хочу быть писателем. Я уяснила для себя, что какой-то человек написал эту книгу и что он вошёл в мой мозг. И что он не только вошёл, но он вызвал целую революцию в моём мозгу, и я хотела такую же революцию произвести в мозгу другого человека. Я хотела…
Уже тогда?
Да, уже тогда, в 7 лет, я хотела зайти в мозг других людей. О, вы тоже зелёный чай взяли! (Оба одновременно наливают друг другу в чашки из своих чайничков, которые только что принёс официант.) И все говорят тебе: ты же не можешь стать писателем в 8 лет, скажем, тебе надо набраться опыта, что-то узнать, что-то пережить. И вот когда тебе стукнет 40, тогда ты сможешь что-то сказать. Это, конечно, так себе совет. Сейчас я бы сказал ребёнку – пиши, что чувствуешь, это же интересно.
Свежесть взгляда – как раз то, что теперь всех интересует.
Именно. И в школе я поняла, что ничего такого нельзя говорить, что полагается мечтать о том, чтобы стать космонавтами или шофёрами. И я говорила, что хочу стать агрономом или что-то вроде этого. Чтобы просто…
Появилась маска?
Маска, да. А то ведь все издеваются над тобой. (Смеётся.) Когда честно говоришь, что хочешь. Но я продолжала писать, написала свою первую историю, когда мне было 8 лет. Историческую новеллу. Про историю Латвии в немецкий период, там была романтика, побеги, любовь, секс – всё такое. Потом уже, в старших классах, я публиковала свои стихи, рассказы, эссе – в разных латвийских газетах. Но параллельно уже задумывалась, чему же мне учиться дальше, чтобы стать писателем. Пойти на филологию? Как-то «масло масляное». И я решила изучать историю, но не в Латвии. Мне хотелось поехать учиться в какой-то очень большой город. И я отправилась в Московский государственный университет, чтобы поступить на историческое отделение. А там был конкурс 20 человек на место и на вступительном экзамене надо было писать сочинение по-русски. Мне тогда поставили пятёрку за содержание и тройку за грамматику – я не прошла, конечно. Вернулась в Ригу и решила попробовать поступить отсюда, в Латвийском университете мне подсказали, что существует система так называемых «нацкадров», но для Латвии, как оказалось, в том году выделили места только на философский факультет МГУ. И уже через 2 дня начинались экзамены, и сочинение можно было писать по-латышски. И я подумала – ну ладно, поучусь, а потом переведусь. И я всё сдала на одни пятёрки, причём конкурс был всего пара человек на место… никто в Латвии не хотел ехать в Москву учиться, только я и пара ещё… придурков. (Смеётся.) И вот я поступила на философский, и в первые же месяцы я поняла, что это – самое то! Образование, которое учит формировать своё мнение, своё мировоззрение.
Причём если анализировать ту советскую систему, Москва в ней была глазом, и как обычно бывает в человеческом теле – что у него под самым глазом, зрачок не видит. Поэтому здесь было больше независимых и критичных преподавателей, им большее позволялось, чем, скажем, в Латвии. И там были интереснейшие люди, которые не были открытыми диссидентами, но они говорили – учись видеть, учись смотреть, учись задавать вопросы. Умение видеть мир и задавать вопросы – это главное, что я получила от своего образования, хотя все детали уже забылись – что там именно Кант сказал или Гегель.
Возможно, существенный урок, который можно получить при таком образовании – это и то, как много систем взглядов и точек зрения сменили друг друга в человеческой истории, и как много их существует и теперь, параллельно…
Да, ты как будто учишься видеть мир, развитие культуры и ход событий с точки зрения птицы – немного «над событиями». Можно ведь всё воспринимать очень эмоционально, например, конфликт израильтян и палестинцев. Но если взглянуть чуть более «сверху», в ином масштабе, то ничего особо удивительного тут нет. Если задуматься, какова природа человека, как организовано общество, как религия на него влияет…
Но после окончания занятий философией почти сразу появилась анимация. Т.е. словами больше не хотелось заниматься, хотелось перейти на образы?
Как я уже говорила, лучшие вещи в моей жизни произошли случайно. И я, и мои сокурсники после пяти лет изучения философии понимали: то, что сегодня – абсолютная правда, может оказаться полной ерундой уже завтра. И мы не могли представить – как можно этак, с авторитетом, навязывать кому-то мысль, какую-то точку зрения, понимая, что уже завтра она не будет правдой. И очень многие с моего курса полностью поменяли вектор. Вот, скажем, Валдис Пельш, который выступал в группе «Несчастный случай», а потом стал звездой российского ТВ. Тоже, кстати, латвийский «нацкадр». Или Ирина Богушевская, моя хорошая подруга, которая стала известной певицей. И вот настал такой момент, когда уже через четыре месяца надо было возвращаться в Латвию и преподавать здесь философию, а мы с Ириной сидели и думали, какую бы я могла найти «альтернативу». И она мне сказала, знаешь, мне очень нравятся эти твои закорючки, зарисовочки в тетрадках, которые ты рисуешь вместо того чтобы записывать лекции. Я очень их люблю и хочу увидеть их в движении. Попробуй анимацию.
А для меня вся эта анимация была где-то на периферии внимания. Конечно, я видела какие-то фильмы, ну а кто их делал, не люди же, гномы какие-то, кто-то там, какие-то карлики… (Смеётся.)
Или волшебники…
Да. И вот она сказала – займись анимацией. И я подумала – да, это интереснее, чем преподавать философию. Она дала мне вырезку из газеты – объявление о том, что студия ищет аниматоров. Я позвонила, но они меня сразу поймали на латышском акценте – тогда же, чтобы работать в Москве, нужна была московская прописка. И Ирина тогда позвонила туда сама, и они договорились, что через неделю в 10 утра туда надо прийти и принести своё портфолио. И я тогда села и всю эту неделю прорисовала, и именно тогда я поняла: вот то, что мне по-настоящему нравится. В те времена, когда я думала, что хочу стать писательницей, я садилась за стол, минут 15 писала, а потом мне хотелось либо покушать, либо в туалет, либо погулять, либо собаку погладить. И я тогда мечтала, вот бы найти такое занятие, в которое можно погрузиться, и только «это» знать и чувствовать, 4 часа или 8 часов подряд! У нас на факультете была одна немка из Восточной Германии, которая так увлечённо училась, что не обращала никакого внимания на еду. И у неё цинга началась! Она говорила: «Мне неохота тратить время на еду вместо книг». И я думала – вот бы и мне так… Но философия не позволяла мне позабыть весь остальной мир. А вот когда я начала рисовать, поняла – это моё. С утра встаёшь, начинаешь, потом поднимаешь голову – а уже 8 часов прошло. Для меня это было как любовь с первого взгляда.
Какими вы видите своих персонажей? Какими вы их рисуете?
Я самоучка, меня никто не учил искусству, меня никто не ломал и т.д. Я ничего не знаю о том, как «надо» нарисовать. Я рисую, как чувствую. Когда я рисую, как чувствую, это значит, что я рисую саму себя. Т.е. если хотите познакомиться со всеми моими характерами, знакомьтесь со мной, и вы всех увидите. Какой я человек? Ну, немножко забавный, funny, немножко серьёзный. Но если опять, с «высоты птичьего полёта» посмотреть, то, наверное, скорее забавный, чем серьёзный. (Смеётся.)
А студия, в которую вы пришли на собеседование, что это было?
Это была, кажется, студия «Пилот». Я туда пришла со своими рисунками. Они тогда работали в помещении одной отреставрированной церкви. И вот художественный директор студии смотрит мои рисунки, а я пытаюсь не сказать ни одного слова, чтобы он мой акцент не уловил. Он посмотрел всё очень внимательно и сказал: «Знаете, вы – не аниматор, вы – режиссёр: вы рисовать не умеете, но у вас идеи очень хорошие, вы здорово думаете. Но у нас своих режиссёров навалом. А анимировать вы не можете – нет образования, техники, ничего у вас нет. Пять лет пройдёт, пока вы всему научитесь. Всё, извините, до свидания». Вежливо, но непреклонно со мной попрощался.
А я такой человек – если за что-то ухвачусь, то не отстану. Как бультерьер – если уцеплюсь за ногу, меня не стряхнуть. И вот я уцепилась «за ногу анимации». Поехала в Латвию и стала там всем показывать свои рисунки. А я знала каких-то людей, которые в художественной среде вращались, и они говорят – вот есть студия Rīga, позвони туда. Позвонила, договорилась с Ансисом Берзиньшем и Розой Стиебре о встрече. И они посмотрели на мои работы и сказали – да, ты – режиссёр, но у нас нет места режиссёра, даже места аниматора нет. Да и анимировать ты точно не можешь. Но давай начинай – будешь раскрашивать плёнку какое-то время. А потом, может, какое-то место режиссёрское освободится. И я сказала – хорошо, хотя совершенно не представляла, что это за занятие.
Когда я пришла в первый день… а я ведь обученный философ, меня учили зарабатывать деньги словами, концепциями, головой. А тут мне дают кисточку в руки и говорят: попадай между этими двумя линиями, чтобы ничего за их пределы не выходило. А у меня как у философа руки из задницы растут! Я ничего такого не могу. Но они как-то очень надеялись на меня. Хотя все эти плёнки, которые они мне давали первое время, пришлось выбросить, они никуда не годились.
И вот я так начала работать – с самого низа своей профессии. И мне моё занятие не очень нравилось, один час тянулся как три дня. Но время прошло, и сейчас я могу сказать, что лучше меня это никто не делает. И я этим занималась и в Америке, когда работала у Билла Плимптона. Он меня принял, хотя у меня не было разрешения на работу в США. Очень мало платил, но платил за час. И я могла работать и дома, поэтому приходила к нему в студию, забирала огромные пакеты с плёнкой и шла к себе. А я очень ленивый человек, мне хочется всё побыстрее закончить. И когда я беру эти пакеты с плёнкой, то я их дома раскрашиваю безумно быстро и безумно точно. В результате сочетания нужды и своей принципиальной лени я стала самой лучшей в этой сфере. Но потом оказалось, что этот навык никому не нужен. Технология изменилась, и в 2005 году я сама сняла свой последний фильм на плёнку. А все остальные ещё до меня перешли на цифровой формат.
А как это делалось тогда, с плёнкой?
На Рижской киностудии технология была такая: аниматоры рисовали на бумаге с дырочками, чтобы можно было всё сложить вместе, как отчёт какой-нибудь. Они рисовали карандашом. Потом это отдавалось проводчицам, обычно это были именно женщины. Они брали перо, чернила, накладывали на рисунки аниматоров плёнку и обводили всё это чернилами. Причём надо было делать это очень точно – нажимать пером не слишком легко, но и не слишком сильно. Потом плёнку переворачивали на другую сторону и отдавали красильщицам. У них есть баночки с краской, пронумерованные. И есть образец, где отмечено: эта часть – краска 5, волосы – краска 4 и т.д. Сами цвета выбирает художник, а красильщица смотрит – ага, волосы – краска 6, находит баночку, красит, потом ждёт, когда высохнет, наносит следующий цвет. Но она не сидит-ждёт, конечно, она кладёт плёнку на полочку, и пока занимается другой.
У Билла Плимптона всё было немножко по-другому, он тоже всё рисовал на бумаге. Но потом копировал это на плёнку с помощью специальной копировальной машины.
А сейчас всё проще – я беру-рисую, потом сканирую, обрабатываю в фотошопе, даю своим красильщицам. На свои проекты я приглашаю людей с хорошим вкусом и говорю им – выбирайте сами цвета. Но последнее слово за мной, конечно. Я должна этот выбор одобрить. А раскрашивают они в компьютере. Там тоже есть своя специфика, конечно…
А первые ваши работы были рекламные?
Я тогда училась анимации. Училась таймингу. В анимации ты же не можешь взять камеру и обвести ею так запросто всю сцену. За каждым кадром – масса работы. Ты должен всё продумать. Когда снимаешь актёров, ты говоришь: покажи пальцем на прохожего. И человек показывает. И ты прочитываешь это движение. А аниматор создаёт этот жест сам из своей головы. А каждый жест имеет свой смысл, связанный каким-то своим образом со временем и амплитудой его исполнения. И чтобы жест прочитывался, ты должен чувствовать это своим телом, этот тайминг. Ты каждый раз замечаешь какой-то интересный жест в жизни и фиксируешь его, такой вот у нас есть профессиональный маразм. И я пыталась учиться всем этим вещам. И сделала некую зарисовку о каких-то там лягушках и носках. Даже не знаю, почему они у меня связались вместе. И я сделала такой сюжет на 30 секунд. Ансис Берзиньш мне тогда сказал – а предложи это как рекламу для фабрики носков Aurora. И я туда пошла, встретилась с их директором по маркетингу. Такая красивая-красивая русская женщина, мы с ней очень хорошо поговорили о личной жизни, такие интересные у неё были истории. И она сказала – давай мы возьмём это как рекламный ролик. И вроде бы где-то когда-то его показывали.
А потом я сделала свой первый фильм – в 1991 году, «Ведьма и корова». (После паузы.) Даже не знаю, я так много говорю, может ли это всё для кого-то иметь значение?
Для нас сейчас – имеет. А сколько вы сделали фильмов в Латвии до отъезда в Америку?
Три. Ещё «Туфельки» и «Золото тигров». А потом я уехала. И уже через какое-то время я сделала здесь ещё два фильма со студией Rija. Это были «Женщина» и «Ветеринар». Так что всего в Латвии я сняла пять фильмов.
Кадр из фильма «Дантист». 2005
А отъезд в США – это было желание перенестись в какой-то более масштабный мир? Или это было некое эмоциональное решение?
Там очень много всего совместилось, трудно отделить одно от другого. Но что больше всего меня туда влекло – это желание проверить свой потенциал, узнать, что я могу. Могу или нет. В Латвии в то время я не могла этот потенциал до конца раскрыть. Мне казалось, что незадействованный потенциал – мёртвый, давящий груз.
Вы говорили о жестах и их значении для аниматора. А в Америке они, наверное, оказались немного другие?
Я ведь уехала в 1995 году, тогда тут была совсем иная повседневная культура, чем сейчас. И когда я уезжала, здесь, конечно, на улице никто друг другу не улыбался. А там идёшь по улице, куда-то завернул, до кого-то случайно дотронулся – человек поворачивается и улыбается. Он как бы признаёт, что что-то произошло, но с ним всё окей. Или заходишь в закусочную, и человек за прилавком тебе улыбается. А ты думаешь – что это он? Что у меня там, может, сзади что-то висит, что-то не так? И вот я прожила там два года, тоже стала улыбаться. И как-то в Риге ехала в троллейбусе, наткнулась в нём на одну бабушку и автоматически ей улыбнулась, а она как заорёт: «Что тут смешного?! Что улыбаешься?» Вот так – забыла, что улыбаться нельзя.
А в Америке вы постоянно живёте в Нью-Йорке?
Да, в другом месте себя не могу даже вообразить. Во-первых, я машину не вожу, во-вторых, вся остальная Америка меня не очень притягивает. А Нью-Йорк – мой город.
Кадр из «Teat Beat of Sex». 2007
Он повлиял на то, что вы снимали?
Конечно, я сняла там несколько короткометражных фильмов: «Дантист», «5 Fucking Fables», «Teat Beat of Sex». И как бы я могла подать заявку здесь на фильм про секс, как бы я просила денег на это у государства? «Я хочу сделать фильм, идея которого мне просто пришла в голову. Такой вот, про секс, и он будет антагонизировать людей во всём мире». Тогда делай на свои! А тут в Европе никто на свои делать не хочет, все ждут чего-то от государства. Может, новое поколение всё же поменяет этот подход. Но всё равно меня в Европе часто спрашивают – как это я сама снимаю на свои деньги? Вот так – работаю, зарабатываю и снимаю. Либо нахожу какого-то спонсора, который заинтересован в моей работе, так уже в последние годы получается. Но надежды на государственную поддержку– слабые.
Причём там ситуация такая, что демократы и республиканцы в вечной конфронтации. И всем понятно, что художники – это демократы. И если поддерживать искусство, то республиканцы говорят – вы поддерживаете своих демократов. А республиканцы предпочитают давать деньги религиозным организациям. Но демократы стали использовать ещё в 70-е годы сеть бесприбыльных организаций, которые поддерживают художников. На свой последний фильм «Камни в моих карманах» я получила часть средств от такой организации – Women Make Movies. А вообще деньги собирались долго и тяжело, я писала заявки в 30 фондов, мы делали fund-rising, когда я приглашала людей на свои просмотры. И все финансовые поступления шли через Women Make Movies.
Наверное, не случайно, что это был именно такой фонд. Потому что в том, что вы делаете, мне кажется, очень существенен взгляд женщины на мир и его вечные истории.
Я не могу изменить то, что я женщина. Хотя я очень люблю и уважаю мужчин и их «мужской» взгляд. Когда я была молодой и красивой, я думала, что мужчины – более важная часть человечества, чем женщины. А потом меня в этом разубедили сами же женщины, потому что они – очень интересные существа. И я в общем так и не понимаю, почему в мире так немного женщин-режиссёров. В документальном кино их больше, а в художественном – совсем немного.
Может быть, это потому, что режиссёр в художественном кино это всё-таки отчасти диктатор. Гениальный, умный, но всё равно диктатор.
Но тут есть разные модели. Все знают, что Вуди Аллен, скажем, не диктатор. Никаких указаний своим актёрам он не даёт. Он вручает им сценарий, а потом отходит в сторонку. Так что – как кто работает. Но, конечно, когда ты режиссёр, ты работаешь на свою славу, на своё имя. Ты должен думать, что твоя идея – самая важная в мире. И очень мало женщин на такое способны, потому что они все практичные люди. Я вот спрашивала одну знакомую – ты работаешь продюсером на Nickelodeon, почему ты сама не режиссёр? У тебя же были отличные студенческие работы. А она говорит – потому что мои идеи мне не кажутся такими важными, а когда я встречаюсь с режиссёром-мужчиной и он так прямо горит этой своей идеей, мне хочется ему помочь. И я всё могу сделать, чтобы его идея осуществилась.
И вот в этом, наверное, разница. Мы, женщины, воспитаны так, чтобы быть поддержкой. Чтобы быть командой. А мужчина – это я, это моё, это моё имя, я должен передать моё имя моему ребёнку, чтобы он нёс моё имя, и поэтому очень важно, чтобы у меня был сын. А для женщины – она свою фамилию меняет как носки. Хотя я два раза была замужем и ни разу не меняла фамилию, наверное, у меня тоже какой-то мужской комплекс. (Смеётся.)
Может быть, женщине-режиссёру легче как раз в мире анимации. Многие девочки или девушки что-то рисуют в своих тетрадках, какой-то свой придуманный мир. Можно сказать, что это какое-то естественное развитие…
Знаете, в Америке меня довольно часть приглашают на всякие панельные дискуссии в моей сфере. И почти всегда я бываю единственной женщиной среди участников. И это в корне отличается от ситуации в Латвии, где, когда я начинала, мультипликация была по преимуществу женской сферой. И в смысле режиссёров, и технических работников. Для мужчины это как бы было не очень престижно. А в Америке всё совсем по-другому, потому что там анимация отталкивается от культуры комиксов. Это как бы вполне cool для парней. И в американской анимации было очень немного режиссёров-женщин, и только за последние 10 лет эта ситуация потихоньку меняется.
Насчёт фильма «Камни в моих карманах» – я даже не думала, что буду делать фильм о «женской доле». Я просто хотела сделать его о том, что мне было интересно в данный момент. И о том, какая у меня сложилась история…
Это в некотором смысле диалог рассказчицы и главного персонажа – бабушки Анны, которая ушла из жизни ещё до вашего рождения.
Я не могла сделать по-другому. Это такая личная история.
А это сложнее – создавать настолько личную историю? Сложнее, чем работать с вымышленными персонажами?
И сложнее, и проще. Но если бы персонажи были вымышленные, я бы потеряла ощущение правды.
Ощущение того, как оно было?
Скорее того, как я это вижу. Меня не очень интересуют факты. Это как иногда мы ходили на вечеринки с моей сестрой. И вот мама потом спрашивала: «Ну, как там было?» И сестра говорила: «Ну, так…» А когда я начинала рассказывать – всё очень интересно, и то там, и это. А сестра говорила: «Но так ведь не было!» (Смеются.)
Мне кажется важным и то, что в фильме звучит ваш голос. Вы сами рассказываете свою историю и историю своей семьи. Интонация рассказчицы проявляется совершенно физически, мы всё это слышим напрямую. Интересно, а кто-то из ваших близких уже посмотрел этот фильм?
Маме и папе я должна была показать. У нас большая семья, когда родственники узнали, что я делаю такой фильм, все стали очень волноваться. А я работала над ним и совсем не собиралась показывать его в Латвии. Но потом вдруг всё сложилось так, что в и Латвии этот фильм тоже покажут. И я тогда заволновалась и показала его своим родителям. И вот мы сели за столом с папой, я открыла компьютер, он сидит весь такой нервный, а через 15 минут он расслабился, выдохнул и говорит: «Ну, это… это – искусство…» Он-то думал, что там будут какие-то факты, имена, года. Но для меня это не документальный фильм, это скорее стихотворение.
И всё же восемь детей вашей бабушки и их истории – это реальность или только отчасти?
Что-то кто-то сказал или пересказал. Я же не буду повторять, что «в 1995 году мне мама сказала, что одна родственница ей рассказала, что другая родственница ей передала». Это мой пересказ, моё повествование – с той точки зрения, когда я выбираю, что для меня важно. Конечно, мои родственники, а их 60 человек, придут на премьеру, и у всех будут какие-то возражения. Мол, не так это было, по-другому… А может, и не будут, не знаю, но мне страшно. Мне страшно и потому, что в Латвии непривычно, что человек так открывается…
Говорит о своих проблемах…
Это как дикие собаки, когда встречаются, они друг друга обнюхивают. И вот когда они обнюхивают друг другу задницы, они как бы проверяют, кто задрожит. Это ведь очень уязвимое место. И когда одна из собак чувствует, что она драку с другой не вынесет, она ложится на спину и поворачивается своим самым слабым местом – животом. И это признание, что я тут «самый низкий», я ниже тебя по рангу. Но та собака, которая сильнее, она, если уважает себя, никогда эту «раскрывшуюся» не укусит. Хотя не все собаки выдерживают проверку этого доверия и унижения, и иногда бросаются и кусают в живот. И я не знаю теперь, кто меня будет кусать в живот. Потому что я чувствую, что я раскрылась. И тут мне даже скорее страшно не за себя (я-то сяду в самолёт и улечу), а за семью. Конечно, имена все изменены и истории не опознать, да и фамилия моя довольно распространённая. Но всё равно – вдруг кому-то неприятно, вдруг чья-то свадьба расстроится, потому что вот у нас такая семья… Я-то свои секреты уже раскрывала, в «Teat Beat of Sex», а здесь это не только мои секреты. И кто кого теперь будет кусать?
Хотя сама я верю, что надо говорить о таких вещах, что необходимо уметь раскрыться. А то мы закрываемся и ощущаем, что наши чувства абсолютно одиноки в этом мире. Мы не думаем, что какой-то другой человек проходит через то же самое. И, может, кому-то поможет знание, что он не один. Я верю в то, что надо всё проговаривать, чтобы привнести свет и ясность в свою душу. Чтобы не было этих чёрных углов, где обитают страшные монстры. Разговор для меня приносит ясность. Хотя для каждого это по-своему.
Но я рассказывала это в надежде, что, может, какой-то другой человек узнает здесь и свою историю и поймёт, что он не один в этом мире. И про это можно открыто говорить. Когда я показывала этот фильм в Чехии, молодые девушки подходили ко мне и говорили: «Это моя история». И при этом они видят, что я старше их. Что есть возможность выжить и существовать со всем этим. И расцветать, и реализовывать свой творческий потенциал. А они обитают в своей 17-летней вселенной, когда им кажется, что весь мир рушится на них. Моя история им даёт надежду. И это самое главное, что я хочу дать этим фильмом – надежду. Что есть возможность не только выживать, но и жить полной жизнью, расцветать.
Мне тоже кажется, что это очень светлый фильм.
Да, мне неинтересно жаловаться. Мне интересно развлечь зрителя и дать посмотреть со стороны на какие-то вещи.
Мне кажется, что анимационный фильм – это ещё очень правильный формат для реализации вашей истории. Рисованные истории не оставляют ощущения «разыгранности», которое могло бы появиться в игровом кино.
Да, как показать в художественном кино эти чувства изнутри. Сколько я видела фильмов о ментальных расстройствах, берут эту камеру, крутят, крутят, всё смутно, всё трясётся. Но это же не то. Это не передаёт того, что в голове происходит, потому что в голове – мысли, слова, не только образы. И очень часто показывают, как это выглядит снаружи. А что внутри – в передаче таких вещей актёрское кино довольно ограничено.
И визуальные метафоры могут быть очень мощными. Скажем, муж держит жену, а она превращается в рыбу и ускользает из рук. Она – не человек, она что-то странное, что не удержать.
Это что-то из сказки.
Да, сказочное, мифологическое.
Это же целый уровень, который в нас сидит на уровне подсознания. И в такой момент срабатывает.
Знаете, и мне показалось очень странным, когда фильм ещё был в процессе создания и мы посылали заявки на разные фестивали как work in progress, и от некоторых людей, в основном это были мужчины, мы получали отказ, обоснованный тем, что фильм – unwatchable. Теперь уже его премьера прошла на хорошем фестивале с позитивными откликами да и с дистрибуцией всё в порядке. И видно, что фильм «работает» – не на всех, но на многих. И я всё ещё думаю, как можно было сказать, что его «невозможно смотреть»? Откуда это?
И моя теория на этот счёт заключается в том, что женщины, которые делают фильмы (включая и меня саму), работают на окраинах киноиндустрии. Центр – это Голливуд, вокруг Голливуда – независимое кино, где тоже большинство – мужчины. Женщинам очень сложно пробиться. Вот, скажем, получившая «Оскар» женщина-режиссёр Кэтрин Бигелоу. Сначала её карьера шла очень хорошо, но потом она сделала фильм, который «не пошёл». И она не могла получить деньги на следующий проект в течение 10 лет. Оказавшийся в схожей ситуации режиссёр-мужчина будет ждать пару лет. А здесь – 10!
И поэтому в основном женщины работают в каких-то полумаргинальных зонах кино. Делают небольшие документальные фильмы, например. А я – анимацию. Которую всерьёз вообще не воспринимают. Получается, что я вдвойне маргинал. И поэтому делаю, что хочу. Режиссёры независимого кино – многие из них ведь хотят пробиться в Голливуд. И есть определённые правила, как надо писать сценарии, скажем, что должно произойти на третьей странице и т.п.
У меня нет такой цели и нет таких забот. Люди, которые считали, что фильм невозможно смотреть, говорили, что в нём слишком много voice over. И это правда, так обычно не делают, но мне всё равно, как делают обычно. Для меня главное – могу ли я удержать внимание зрителя. Работает ли всё в целом или нет. У нас были специальные test-screenings, по результатам которых мы что-то сдвигали, перемещали. Мы выстраивали фильм так, чтобы он не упускал внимание зрителя. Вот такие вещи меня заботят – а то, какие правила есть на этот счёт, что должно произойти на третьей странице – мне это безразлично. И это потому, что я чётко понимаю своё место в этой системе. Если бы я думала, что могу попасть в Голливуд, я бы, наверное, всё делала по-другому. Так что можно сказать, что «Камни в моих карманах» – это женский фильм. Потому что как женщина я более свободна в том, как мне создавать фильмы.
Фото: Сергей Тимофеев
