Писатель. Сценарист. Велосипедист. Брат. Отец трёх мальчуганов.
06/03/2012
Так описывает себя в твиттере Эрленд Лу, норвежский автор, чьи книги переведены на 30 языков мира. Давно (за компанию с Харуки Мураками) получивший статус культового писателя в России, он становится всё более известен и в Латвии, где только что вышел перевод на латышский его романа «Допплер», а ещё до этого переводились «Наивно. Супер» и «Сказки о Курте». В середине нулевых его имя было прочно связано с термином «новая искренность», обозначавшим целый поток явлений в культуре, пришедших на смену сложным постмодернистстким играм. «Новая искренность» была чем-то вроде наблюдательного ребёнка, гуляющего по миру взрослых и описывающего его без концепций, идеологем и стилистических напластований, «так как есть». Короткие предложения, взгляд снизу вверх, маленькие (и в то же время универсальные) проблемы маленького человека… «Очевидно, что основными литературными жанрами в такой ситуации становятся мемуары и романы, написанные от первого лица и подкупающие своей безыскусной искренностью. В изобразительном искусстве “новая искренность” знаменуется возвращением интереса к предметной живописи, в театре – шокирующей откровенностью “новой драмы” и социального театра вербатим…» – писал Александр Буренков в «модном журнале» BE-IN в 2007 году.
Кажется, «новая искренность» всё ещё на сцене. Но стала ли она главной линией культурного процесса последнего 10-летия? Скорее всего, нет, потому что и не претендовала на это. Это как если бы ребёнок вдруг захотел состариться. Зачем ему это надо? Разве что поиграть «в дедушку». Но что об этом думает сам писатель, который прилетел в Ригу на встречу с читателями, организованную издательством Nordisk и прошедшую в переполненном до отказа зале информационного бюро Северных стран? Об этом я и собираюсь спросить его, заходя в 9 утра в стеклянные двери Radisson на улице Элизабетес. Эрленд только что позавтракал и сидит с лэптопом в кафе гостиницы, на нём джинсы, крепкие ботинки и одна из его клетчатых рубашек. Да, это именно тот тип писателя, о котором когда-то писал Сэлинджер от лица Холдена Колфилда в своей «Над пропастью во ржи»: «…Хорошо бы, если бы этот писатель стал твоим другом и чтоб с ним можно было поговорить по телефону, когда захочется».
А я вот собираюсь его спросить не о любимой марке велосипеда или о том, как он справляется с воспитанием трёх мальчуганов. Нет, я делаю серьёзное лицо, достаю диктофон и спрашиваю:
Вашу книгу «Наивно. Супер» восприняли как одно из ключевых произведений «новой искренности» или «нового сентиментализма». И вот прошло время. Что происходит с литературой сегодня, есть ли в ней какой-то заметный тренд и вообще – куда всё движется?
Сложный вопрос. Я всегда просто следую своим инстинктам. Я никогда не вписывал себя в какой-то более общий пейзаж, где мои книги соединены воображаемыми линиями с книгами других авторов.
Но есть какие-то современные авторы, которые вам близки по духу?
Мне нравятся многие, но такого рода «близких», наверное, совсем не так много. Один из них – Дуглас Коупленд. Всего за пару лет до того, как я выпустил «Наивно. Супер» в 1996-м, он опубликовал свою книгу «Жизнь после Бога», где было много сходных вещей и ощущений. И когда я прочитал её, то постарался всё напрочь забыть, потому что там многое было очень близко к тому, что и я хотел сказать. А до того мне очень понравилась его Generation X… Но я думаю, что здесь что-то более сложное, чем «новый сентиментализм» или «новая искренность». Я даже не до конца понимаю, что означают эти термины, честно говоря.
Да, конечно, «Наивно. Супер» был своего рода реакцией на 90-е годы, по крайней мере, на 90-е в Скандинавии, где молодёжная культура в это время была очень такой замысловатой, очень циничной, холодной и даже нигилистичной. И я тоже был частью этого. Чему в общем-то рад. Потому что моё чувство юмора – оттуда, оно тоже базируется на иронии по отношению к миру. На ощущении, что ты как бы надо всем и можешь всё комментировать в не слишком серьёзном духе.
В то же время мне хотелось написать что-то, идущее против потока, потому что всё уже стало слишком замысловатым и слишком холодным. Я просто хотел сказать, что мы – всё те же человечные и уязвимые существа, и, может, даже более уязвимые, потому что этот пресловутый «холод» – тоже ведь симптом какой-то проблемы.
Мне хотелось написать что-то более тёплое, «круглое» и искреннее. Хотя в «Наивно. Супер» тоже есть своя ирония. Там нет искренности в такой абсолютной пропорции…
Да, это вовсе не манифест.
Нет-нет. А что касается той литературы, которая пишется и публикуется сейчас, мои встречи с ней, по сути, довольно случайны. Вот за киноиндустрией я слежу довольно постоянно, а читаю я совсем не всё подряд – не настолько я любопытен. Хочется прочесть действительно хорошие вещи, поэтому сначала читаю «о книгах» в некоторых датских и норвежских журналах. Так я узнаю о каких-то авторах, а потом уже отправляюсь в книжный. В любом случае какую-то тенденцию очень сложно выделить. В истории культуры всё время происходит появление каких-то движений, направлений, потом они укрепляются, а через десятилетие начинается новая революция, новая смена, новое направление. Это как дерево, которое растёт сразу во все стороны. И мы как бы забрались уже довольно высоко по этому дереву. И всё, что под нами и вокруг нас – всё это существует, всё это возможно, мы можем выбрать плод с любой ветки.
Т.е. это совершенно индивидуальный выбор…
Да, по крайней мере в нашей части мира. Потому что раньше развитие литературы во многом пересекалось с тем, каким путём развивалось общество. Тут было много политики. Много вопросов о реализме, о том, как влиять на людей, улучшать их. И когда общество «прессует» писателя, он, конечно, отвечает на это. Но в Скандинавии в настоящий момент система не особо подталкивает писателя к какой-то определённой реакции. Потому что она довольно хорошо функционирует. Она не так уж репрессивна. Наша пресса свободна. Если я захочу написать о премьер-министре как о ребячливой, несерьёзной персоне, используя его настоящее имя, я могу это сделать. Никого это особо не обеспокоит и, скорее всего, премьер-министра в том числе. Только твоё воображение и твои навыки определяют границы того, как далеко ты можешь зайти.
Но в ваших книгах герои зачастую стараются выйти из системы, перестать быть белкой в колесе, нарушить ход вещей. Т.е. какой-то социальный подтекст всё-таки существует?
Это правда. Но я бы не назвал это политическим мышлением. Это не моя модель. Да, и в отлично функционирующем обществе можно чего-то бояться – что-то здесь не так, что-то неладно. Но сказать, что я описываю какие-то симптомы общества, я не могу. Конечно, «Допплер» в этом смысле несколько прямолинейнее, чем другие книги. Общество мягко, но настойчиво ведёт каждого к «правильной дорожке», к тому, чтобы делать всё «как следует». И герой «Допплера» внезапно осознаёт это. И тогда начинается бунт.
Обложка латвийского издания «Допплера»
Бунт не против конкретной системы, а против всех систем сразу…
Да, именно так. >>
То, что вы говорили о «холодной» и «тёплой» культуре, я думаю, очень интересно и для нас. Потому что мир у нас вполне северный. Где отношения между людьми складываются, может быть, не так легко, как на юге, но они обладают, возможно, большим значением. Какие явления скандинавской культуры, не только книги, приходят вам на ум, если говорить о «тёплой» культуре, защищающей тепло отношений между людьми?
Очень часто это так называемые feel-good-films и feel-good books. На которые культурная элита смотрит с некоторым снисхождением. Все эти романтические комедии… Это ведь то, чего так хочется публике. И я даже скажу, что согласен с тем, что «Наивно. Супер» – самая что ни на есть feel-good book.
Я сам открыт для очень разных стилей. И я давно уже не смотрю на такие вещи сверху вниз. Их совсем не просто хорошо сделать. Если вы дадите режиссёру задание снять что-то, что люди смогут полюбить и захотят даже пересмотреть несколько раз, – это очень сложная задача. Гораздо проще выйти на улицу и снять что-нибудь документальное дрожащей камерой о какой-нибудь проблематичной «болевой точке» общества. Это очень легко, потому что предмет для такого фильма всегда можно найти. Такие вещи есть везде. Но вот дать людям какую-то надежду или долю оптимизма – гораздо сложнее. Поэтому я уважаю такие фильмы и книги.
Конечно, тут можно переборщить и вызвать совершенно противоположную реакцию. Но если это вы это делаете с юмором, теплотой и любовью и в правильной пропорции – я абсолютно за.
Эрленд Лу читает отрывок из своей книги Muleum, перевод которой на латышский планируется выпустить в 2012 году. Фото: Дайга Калниня
Есть ли хорошие комедии в Скандинавии?
Время от времени появляются. Скажем, шведский сериал «Солнечная сторона», где действие происходит в очень богатом квартале Стокгольма. И вот идёт рассказ о нескольких семьях, об их материализме, нехватке смысла… Довольно забавный. Или очень такой ребячливый датский фильм «Клоун».
А вы сами пробовали писать сценарии для комедий?
Да, но не комедии в чистом виде. Это очень сложное искусство. Но когда-нибудь я бы хотел попробовать. В комедии недостаточно вставить несколько забавных сцен, фильм должен быть смешным постоянно.
Я написал сценарий для фильма «Север», и это в какой-то степени комедия, с таким несколько мрачноватым юмором. Вообще мне нравятся американские комедии от не самых таких «голливудских» режиссёров. Вуди Аллен, Уэс Андерсон. А недавно я посмотрел нереально смешную тинейджерскую комедию Superbad.
Интересно, что в кино есть драма, но есть и комедия, как вполне законный жанр. А были ли вы на какой-нибудь выставке современного искусства, которая заставила вас улыбнуться?
Не знаю, могу ли я комментировать искусство. Хотя когда-то я был студентом в Художественной академии, так что, да, интерес в принципе есть. Я считаю, что многие художники думают: вызывать смех – это слишком просто. Смех выглядит слишком поверхностной эмоцией и для многих писателей тоже. Я не согласен с этим. И в то же время забавное и драматичное часто идут вместе. И, наверное, это как раз то, что я пытаюсь совместить, когда пишу.
А насчёт выставки, на которой я бы улыбался… есть один исландский художник, Олафур Элиассон,который много играет со светом. Я был на его выставке в Tate Modern Gallery, в Лондоне. И я не знаю, смеялся ли, но вот улыбался точно. Потому что это было что-то совершенно сногсшибательное.
Как профессиональный писатель, который постоянно присматривается к представителям рода человеческого, могли бы вы ответить на вопрос – а меняемся ли мы? Или мы такие же, как наши предки две тысячи лет назад?
Хороший вопрос. Я думаю, что всё вокруг нас меняется, система меняется, объекты меняются, но человеческое сердце и человеческий разум – всё такие же. И мы всё ещё – жертвы инстинктов, хотя мы и пытаемся этого избежать, быть рациональными, находить всему объяснения. Но уровнем ниже происходит что-то более автоматичное и инстинктивное, и мы делаем много странных вещей – мы женимся, а потом расстаёмся, теряем контакт с нашими детьми… Есть много вещей, которые мы не контролируем. И если ты сядешь и попытаешься спланировать свою жизнь, то у тебя всё вот так потом, по полочкам, не получится. Скажем, ты хочешь сесть и поговорить со своей девушкой, или парнем, или женой, и ты говоришь, но только не соображаешь, что на самом деле является твоим настоящим мотивом. Происходит просто разговорный пинг-понг. И вот ты что-то произносишь, о чём сожалеешь на следующий день. И пытаешься исправить, и произносишь что-то ещё более ненужное. И так далее… Это невозможно контролировать. И, наверное, всё было так же и две тысячи лет назад. И мне как-то комфортно от сознания этого. Мы можем изощряться, как хотим, но мы всё ещё животные со своими инстинктами. Мне это нравится.
Вчера вы говорили, что в своих книгах стараетесь избегать сексуальных сцен и сцен, связанных с насилием. Но разве это не часть той самой инстинктивной жизни?
Да, конечно. И это не значит, что я сам не интересуюсь сексом. Но читать об этом или наблюдать это в кино чаще всего – очень скучное занятие. Все эти поэтичные сюжеты, все эти простыни, дуновения ветра из окна…
Розовые лепестки…
Ага. Я просто не хочу это видеть. Гораздо проще сделать здесь монтаж. И в следующем кадре показать, что происходит потом. И то же самое в литературе. Это может быть и увлекательным – читать о сексе, но я скорее предпочту порнографию. Потому что она честнее, там совершенно ясно, что происходит.
Без патетики.
Да, в этой области можно легко стать патетичным. Но секс и насилие – и вправду важные части жизни и популярной культуры. Но мне неинтересно писать об этом. Я никогда не писал детективов. Если бы я захотел, я бы сидел и думал: «Я могу убить кого-то вот так или лучше вот так». Но у меня нет идей в этом направлении. А секс по сути интересен, если ты участвуешь в нём, а не читаешь об этом.
Но все эти технологии… Другие практики использования нашего тела. Всё это бесконечное сидение перед экранами. Это ведь что-то абсолютно новое для человечества?
Да, и мы начинаем нервничать, когда у нас нет доступа к сети. Но я не очень беспокоюсь об этом. За работой я провожу много времени перед экраном компьютера. А потом прихожу домой и играю с детьми в PlayStation, а потом, когда дети уже легли, мы смотрим с женой какой-нибудь фильм. То есть экраны, экраны, экраны... Но в то же время мы как семья проводим много времени, катаясь на великах или на лыжах, просто в лесу. Это не обязательно взаимоисключающие вещи. Если ты читаешь газету на IPad, а не на бумаге, ничего принципиально нового тут нет. Просто раньше ты читал кучу бумажных газет и точно так же был в этот момент отключен от общения с твоей женой или детьми.
С одной стороны всё становится доступнее и подконтрольнее, а с другой –тревожность только нарастает…
Когда я пишу, даже если я пишу что-то, что меня полностью поглощает, я всегда проверяю свой мэйл или твиттер пару раз в час. И это, ясное дело, отключает меня от моего состояния. И внутренний голос предупреждает: «Не делай этого!» Но я всё равно так поступаю. И это разрушает мою концентрацию. Подобные вещи происходят по двадцать раз за день. Я даже пытался работать, намеренно выйдя из онлайна. Но это невозможно. Это возможно, если у тебя действительно нет интернета, в каком-то глухом месте, где его просто нет. В то же время я постоянно пользуюсь интернетом, чтобы проверить, как пишется какое-нибудь слово по-английски, или – когда родился вот этот человек или как выглядит место, которое я описываю. Мне нужна сеть, хотя она и загружает меня ненужными вещами. Но всё же, так или иначе, я справляюсь со своей работой. А твиттер позволил мне вступить в контакт со многими людьми, позволил почувствовать, что у меня есть коллеги. Хотя я не встречал этих людей и никогда не встречу, но я получаю от них мгновенные реакции, какие-то ответы всего за несколько секунд. И это как будто работаешь в таком большом групповом пространстве, хотя на самом деле я работаю всегда один. Хорошее ощущение.
Но вы всегда пишете за компьютером, не используете ручку и белый лист?
Я делаю какие-то заметки ручкой, когда путешествую или когда я уже в постели. Это быстрее, чем писать на айпэде или телефоне. Это всё ещё удобнее. Но я никогда не писал манускрипты от руки. Даже когда писал свой первый роман. Я тогда продал бас-гитару, свою самую ценную вещь, чтобы купить себе макинтош.
Вы – популярный востребованный писатель. Много приходится путешествовать?
У меня есть семья и семейная жизнь. И мы оба, я и жена, должны быть на месте, чтобы всё шло своим чередом. Поэтому я не путешествую так уж часто и отклоняю многие приглашения. Но с другой стороны, если честно, я просто предпочитаю свою ежедневную рутину. Делать то, что надо, потом идти в свой офис, писать, а потом приходить домой. Это лучшая жизнь, какую я могу себе представить.
Рутина позволяет рассмотреть вещи более детально…
Когда путешествуешь, ты расширяешь свои горизонты, всё время встречаешь новых людей. Видишь новые места. Но в то же время просто справляться с будничной рутиной, делать это год за годом – это мне очень нравится. Почему обязательно надо путешествовать? Иногда так хочется куда-то вырваться, а потом через два-три дня с неменьшей силой хочется вернуться обратно.
Но вот герой «Допплера», который сбегает в лес и живёт в палатке. У вас самого был такой опыт – полностью вырваться из системы, оборвать все связи?
Когда я писал «Допплера», я отправился в ту самую местность, где он должен был жить, и поставил там палатку. Довольно большую палатку. И она простояла там около года. Я ходил туда время от времени, чтобы посидеть там, посмотреть вокруг, послушать. Чтобы потом можно было всё это описать. Но я никогда не жил там.
Эрленд Лу в Риге. Фото: Дайга Калниня
Я сам довольно спокойный человеке по натуре. У меня нет мечты всё бросить, оставить свою семью и начать всё заново. Это не я. Это всего лишь мой герой.
Мне нравится отправляться в долгие прогулки или в путешествия на велосипеде или спускаться на лодке по реке. Но я действительно занимаюсь в жизни тем, чем мне и хотелось. У меня нет скрытых подавленных желаний. Я могу писать и существовать на то, что я пишу. И это гораздо больше, чем я мог бы себе представить в самых смелых мечтах, когда мне было 18 или 20. Вот если бы у меня не получилось заниматься тем, чем хочется, то желание всё перекроить было бы гораздо сильнее.
Понятно. Спасибо!
9.00–9.45. Кафе отеля Radisson. Элизабетес, 73. Рига
