Дольче митра
26/01/2017
Слышали? В новом сериале Папа Римский курит! Конечно, слышали.
Покажите мне статью, блог или пост в Фейсбуке, где бы об этом не упоминалось. Папа курит – это же так необычно. Правда? Нет, конечно.
Всего лишь год назад нам показали сериал «Ты, я и апокалипсис», в котором кардинал (тоже красавчик, тоже американец) в Ватикане не только курил, но и пил, и сквернословил, и влюблял в себя доверчивых монашек. И всё же мы прощаем Соррентино легкий плагиат, потому что он умеет доставить нам удовольствие – красиво выстроить кадр, подобрать приятную музыку. Табачный дым бросается в глаза. За его фотогеничными струйками мерещатся десятилетия кинокультуры от нуаров до вестернов, о которых так приятно повспоминать.
Папа курит. А от какой зажигалки? Покажите мне статью, блог или пост в Фейсбуке, где бы об этом не упоминалось. Может, это не важно?
Паоло Соррентино на съёмках сериала «Молодой Папа»
Тогда почему Папа так часто щёлкает зажигалкой прямо у нашего носа? И почему, несмотря на навязчивые упоминания, эта деталь норовит выветриться из нашей памяти? Потому что ничего крутого и стильного в зажигалке Папы нет. Она самая обычная, банальная, лоховская. За ней, сколько ни всматривайся, не обнаружить овеянных легендами кинематографических традиций. Единственное, что за нею стоит, – наши собственные неловкие воспоминания об очередной турпоездке. Точно такую же зажигалку мы видели не то в Венеции, не то где-то ещё. Какая разница? Куда бы нас ни занесло, везде полно дешёвых туристических лавочек, где мы прикупаем китайские ширпотребные сувениры для родственников. Зачем этот мусор в кадре? И куда только девалось умение Соррентино красиво выстроить картинку и наполнить её деталями, говорящими о веках высокой культуры?
А что, если ничего никуда не девалось? Что, если Соррентино умеет не только сделать нам красиво, но и кое-что ещё? «О чём мы забыли?» – вот первые слова сериала и Папы после ничего не значащих приветствий. Все остальные десять серий – приближение к ответу. Медленное, осторожное и кропотливое. Потому что ответ может оказаться настолько банальным, что моментально выветрится из памяти. Как грошовая зажигалка. Видимо, есть банальности, которым Соррентино придаёт огромное значение. И считает, что задача кино – передать это значение нам.
Великая пустота
Едва после выхода «Изумительного» Соррентино провозгласили надеждой итальянского кино, тут же посыпались обвинения в банальщине. Когда после «Великой красоты» и «Молодости» его уже стали называть надеждой всего европейского кино, голоса о пустоте его формально выверенных картин зазвучали ещё сильнее.
Казалось, «Молодой Папа» создавался специально для того, чтобы посрамить скептиков. Папа – это «Изумительный», «Великая красота» и «Молодость» в одном флаконе, а ватиканские интриги и десятичасовой формат дают возможность не спеша и с толком подискутировать о глубочайших прозрениях европейской мысли относительно природы Бога, власти и роли личности в истории.
И что же? В первой серии новоизбранный Папа должен выступить с речью, но берёт тайм-аут – сюжетный ход, знакомый по «У нас есть папа» Нанни Моретти. Саспенс ожидания нового откровения продлится 10 серий, на протяжении которых Папа будет скрываться от паствы, поворачиваться к ней спиной и темнить с самыми близкими и доверенными людьми, чтобы в финале огорошить нас советом: «Улыбайтесь!»
Где-то мы это уже слышали. Кто-то – из уст барона Мюнхгаузена («Улыбайтесь господа! Умное лицо – ещё не признак ума. Все глупости на свете совершаются именно с этим выражением лица»), кто-то – от насмешника Кевина Смита, предложившего в «Догме» новый имидж Иисуса-бодрячка. Кто-то давно вычитал максиму «Улыбнись – и мир улыбнётся тебе в ответ, заплачь – и будешь рыдать в одиночестве» в одном из бестселлеров о повышении личной эффективности. А те, чьё детство прошло в советских детсадах, впитали эту истину вместе с «Песенкой о дружбе» из мультика «Крошка Енот».
Неужели, несмотря на радующую глаз картинку, мы всё же зря пялились на неё 10 часов?
Зиц-председатель неоконсерватизма
Прежде чем начать искать глубинные смыслы в «Молодом Папе», впору задаться вопросом «А стоит ли?»
Действительно, разве «надежда европейского кино» раньше хоть раз одаривала нас новым содержанием? О чём, к примеру, «Великая красота»? О творческом кризисе, который нисколько не мешает автору одного-единственного бестселлера весело прожигать жизнь в компании таких же «знаменитостей, знаменитых исключительно своей знаменитостью». Когда-то давным-давно люди попали в обойму ньюсмейкеров и теперь продолжают за неимением новостей выдавать за них сплетни о себе любимых. Это болото пытаются расшевелить радикалы от искусства, но Соррентино воспринимает их эскапады как продолжение фрик-шоу, а не революцию. Откровения святых тоже оборачиваются банальщиной. Констатируя упадок, Соррентино не предлагает никаких рецептов. Почти то же самое можно сказать о «Молодости», разве что в ней в творческом простое уже двое почётных пенсионеров, причём один из них выдаёт бездействие за уход на заслуженный отдых. В той же «Молодости» Джейн Фонда озвучивает мысль, что с кинорежиссурой пора завязывать и переключаться на производство сериалов. Так Соррентино и поступил. И зачем бы ему искать каких-то решений, если зрители сериалов в первую очередь хотят расслабиться и впитать немного позитива?
Вполне оправданная реакция на кризис. Евросоюз разваливается, толпы мигрантов торопятся приобщиться к европейскому уровню комфорта, не особенно вникая в культурное наследие Европы, цифровые технологии гробят целые отрасли – сначала пиринговые сети уничтожили производство музыкальных CD, теперь торренты убивают кинопрокат и централизованное ТВ, подкасты всё больше подменяют собой радио, блоги – журналистику, фильтры для селфи сводят на нет усилия фотохудожников. Какие профессии следующие в очереди на вымирание? Навигаторы и Википедия уже сейчас позволяют обходиться без гидов. Вполне вероятно, что интернет-доставка уничтожит супермаркеты, блок-чейны – услуги архивариусов и нотариусов, виртуальные валюты – потребность в банках, принтеры научатся вязать и угробят фэшн-индустрию. В условиях нарастающей неопределённости людям свойственно ностальгически оборачиваться на прошлое, вздыхать о былом величии, вязать варежки с национальными узорами и возлагать надежды на то, что музеи и памятники архитектуры привлекут на родную улочку толпы туристов и позволят втридорога продать напёрсток кофе. А если по бордюру развесить лампочки и назвать их фестивалем света, то спекуляцию кофе можно продолжить и ночью.
В кинематографе «развешивание лампочек» продолжается уже давно. Ежегодно снимаются десятки фильмов на заезженные темы под благородным предлогом «ещё раз напомнить о» (если вам в рецензии попадётся эта фраза без кавычек – не тратьте на фильм время). Казалось, Паоло Соррентино самое место в рядах осваивающих бюджеты консервативных «напоминальщиков» – делать красивую картинку умеет, в оригинальности идей не замечен. Не он ли в «Молодости» честно признал, что создатели высокой культуры благополучно отгородились от окружающего мира в элитных санаториях, где намереваются подлечиваться вечно и давно сдали все позиции спортивным шоу и конкурсам красоты?
Кадр из фильма «Молодость»
Кому, как не ему, снять что-нибудь видовое и роскошное про великое европейское наследие – с сентиментальными нотками, лёгкими сюрреалистическими шутками, недокучливой моралью и смешанным саундтреком из классики и поп-хитов? И с какими-нибудь милыми зверюшками, чтоб зрители не переключались на Animal Planet.
Да, в «Молодом Папе» есть всё, что может превратить сериал в релаксирующие видеообои – панорамные съёмки Собора Святого Петра, умиротворяющие интерьеры, красивая музыка, красивый Джуд Лоу, проникновенно заглядывающий в бездонные глаза кенгуру, цитаты из Бродского, умопомрачительно дорогие туфли, которые здесь можно без зазрения совести расцеловать, аккуратно подстриженный парк-лабиринт для прогулок и обмена изящными парадоксами. Вот она, Европа во всём великолепии, незыблемая среди бурь и катаклизмов современности.
Даже лучше – тут не только отсутствуют раздражающие авторские эксперименты со стилем, тут ещё и главный герой – консерватор. А значит, от его имени можно проехаться по геям, феминисткам и прочим либеральным ценностям, заикаться против которых в приличных светских кругах не принято (хотя многим хочется). Главный интриган сериала кардинал Войелло говорит Папе: «Что, если ваши родители-хиппи не выходят с вами на связь потому, что вся ваша программа – прямая противоположность их убеждениям?» И действительно, в самом конце Папа видит в игрушечную подзорную трубу своих родителей. Они не отвечают на его призыв улыбаться, а, сохраняя суровую серьёзность, отворачиваются и уходят. Что может быть красноречивее?
Кому этого недостаточно, могут обратиться к богатой традиции кино и литературы. Разве мало книг и фильмов о том, как во главе крупной организации или даже страны оказывался совершеннейший простак? Все они от сказки о золотой рыбке до «Принца и нищего» обслуживают фундаментальную фантазию троечников «Был бы я начальник», большинство из них заканчиваются для героев крахом и восстановлением прежнего порядка.
Всё вроде бы так. И всё-таки есть в сериале нечто, что не оставляет от его показного консерватизма камня на камне. Да и в сюжетах об изрекающих банальности троечниках на троне попадаются любопытные отклонения. Так, в «Зиц-председателе» братьев Коэн дурачок, поставленный во главе корпорации, чтобы вернее её развалить, в итоге приводил её к процветанию благодаря элементарному изобретению – обручу хулахуп. В «Будучи там» Хэла Эшби изрекающий банальности садовник в конце фильма оказывался святым, а Форресту Гампу отсутствие свежих идей и тупое следование клишированным догмам ничуть не мешало достичь процветания и счастья. Правда, во всех этих случаях в позициях авторов сквозила определённая доля иронии. Чего не скажешь о Соррентино – на протяжении сериала Папа может позволить себе шутки, но далеко не обо всём. Когда Войелло шутит, что папские энциклики – как и Пруста – все цитируют, но никто не читает, Папа остаётся предельно серьёзным. Финал десятой серии, несмотря на долю юмора и призывы улыбаться, проникнут трагическим чувством. Не с целью поиронизировать над религией он снимался. Но и не для того, чтобы ею утешиться. Как и не для того, чтобы разбередить чью-то больную совесть, раскритиковать кого-то или просветить. Понимая ограниченность и обречённость подобных типов кинематографа, Соррентино ищет особый подход к зрителям.
Пазлы да Винчи
О том, что живопись в фильме развешана по стенам не просто с целью «ещё раз напомнить о» (величии, богатстве, духовности и т.п.), предупреждают титры. Правда, предупреждают только с третьей серии. У первых двух серий титры накладываются на эпизоды, в которых сюжет притормаживает, камера блуждает под тревожно-медитативную музыку, выдавая нам зарисовки об окружении Папы. В обеих сериях сопровождаемые титрами эпизоды отличаются друг от друга. Кажется, так будет и дальше. Однако в третьей серии титры накладываются не на бытовую зарисовку, а на полный символизма видеоряд. И он становится сквозным для титров во всех последующих сериях, кроме девятой (в которой под титры идёт занятный спор об абортах – по сути, о радости жизни, которая для Папы – и тут он опирается на науку – не обязательна). Что же в этом видеоряде примечательного?
«Вручение ключей апостолу Петру» — фреска работы Пьетро Перуджино, написанная около 1482 года. Расположена в Сикстинской капелле Ватикана
Во время титров Папа проходит мимо 10 произведений различных эпох на религиозную тему. Только одно из них – «Вручение ключей апостолу Петру» Пьетро Перуджино – находится в Ватикане, но все они так или иначе соотносятся с событиями сериала. Движения Папы вдоль работ сопровождаются анимированной звездой. Сначала её ещё можно принять за звезду Вифлеема или подобное ей благое предзнаменование, но чем дальше, тем больше она напоминает знак беды – комету или раскалённый в верхних слоях атмосферы метеорит. Если по первым работам звезда всего лишь скользила подобно отражению на стекле, то постепенно она начинает вмешиваться в сюжет картин. Так, в картине «Микеланджело показывает Папе Пию модель собора Святого Петра» она прожигает дыру в зонтике Пия, а в следующей за ней «Варфоломеевской ночи» Франсуа Дюбуа поджигает целые здания. Именно на фоне «Варфоломеевской ночи» Папа подмигивает камере (а значит, и нам, зрителям). После чего огненный шар вылетает из картин, чтобы придавить восковую фигуру Иоанна Павла II и повторить тем самым инсталляцию Маурицио Каттелана «Девятый час». Как всё это следует понимать? Как символическое отражение амбивалентной природы Ленни Белардо, взявшего себе имя Пия XIII? Как указание на разрушительность его действий для церкви? Или как знак очистительного огня, в котором вера должна обновиться и окрепнуть? Для чего в видеоряд включена картина «Святой Франциск получает стигматы» Джентиле да Фабриано? Чтобы подчеркнуть сходство американского Папы с радикальным возвращением Франциска к букве Писания? Или же, наоборот, напоминание о том, что реформы Папы нельзя путать с деяниями Франциска, поскольку босых францисканцев он грубо выгнал взашей, пригрозив отобрать у них последнее, а над единственным персонажем, отмеченным в сериале стигматами, издевательски подшутил? А может, картина вставлена как ироничный комментарий об упадке итальянского кино, в котором – вспомним фильм Лилианы Кавани с Микки Рурком – на роль святых приходится одалживать голливудских звезд? Гадать вы можете долго, но вряд ли придёте к однозначному решению. Галерея образов не складывается в единую формулу уже хотя бы потому, что заканчивается инсталляцией с намеренно размытым смыслом. «Девятый час» – гарантия от определённости. Не верите, почитайте интервью Каттелана.
Маурицио Каттелан. Девятый час. 1999. Работа была показана в 2000 году в Королевской академии в Лондоне на выставке «Апокалипсис: Красота и ужас в современном искусстве», а затем продана на аукционе за 886 тысяч долларов. На фото — экспозиция 2014 года «Свободны!» в Музее изящных искусств французского города Ренн
Зачем же в таком случае Соррентино морочит нам голову и подсовывает арт-пазлы? Возможно, он просто понимает, с кем имеет дело. Он знает, что снять фильм о Папе и не показать в кадре ни одного шедевра невозможно. А раз в кадре промелькнут шедевры, то обязательно найдутся толкователи их тайных смыслов, которые составят гид по живописи в сериале и сделают всё возможное, чтобы превратить его тем самым в ещё один «Код да Винчи», после чего на режиссёра, конечно же, польются обвинения в вульгаризации, банализации и профанации.
Значит ли это, что на картины вообще не стоит обращать внимания? Конечно же, нет. Они выполняют важную функцию, вот только она не сводится к резюмированию смыслов. Ситуация чем-то напоминает «Серьёзного человека» братьев Коэн, с которыми у Соррентино много общего. Если помните, в начале фильма преподаватель физики Ларри Гопник выводит студентам ряд сложных формул, а потом победоносно резюмирует: «Таким образом, физика не может однозначно сказать, жив кот в камере Шрёдингера или мёртв». Мы вольны скептически улыбнуться столь ничтожному результату, но важен не он, а проделанный к нему путь. О чём Ларри Гопник и напоминает студенту, который хотел получить зачёт, просто повторив окончательный вывод, не позаботившись привести все ведущие к нему выкладки. Гопнику никак не удаётся втолковать студенту, что кот – всего лишь иллюстрация, картинка, которая сама по себе ничего не стоит. Увы, в подобное «иллюстративное» знание мы частенько впадаем в музеях, ещё чаще – в кино. Сериальная форма позволяет авторам «отложить» финальную иллюстрацию и сосредоточиться на выведении формулы, подвести зрителей к выводу настолько аккуратно, насколько в кинозале никогда не наберётся времени. Разумеется, сценаристы понимают даруемое сериалами преимущество намного лучше режиссёров, потому-то ключевой фигурой на телевидении у нас на глазах становится не режиссёр, а шоураннер. К счастью, Паоло Соррентино – не только режиссёр, но и сценарист. И на примере «Молодого папы» отлично видно, как при наличии дополнительного времени он умеет создавать собственные символы, а потом заставлять их работать – насыщать смыслами даже самые банальные слова и действия. Вы думаете, в первой серии Папа требует на завтрак колу из чистого эпатажа? А может, всё дело в том, что со времён Уорхола кола или банан (который Папа тоже ест в кадре) не только стали символами поп-банальности, но нисколько не мешают художникам говорить о серьёзных вещах? Сначала Уорхол растиражировал изображение колы, потом – банана, а позже в той же технике – «Тайную вечерю» Леонардо. Так, может, и для Соррентино религиозная атрибутика важна не более, чем кола? Но и не менее. Кресты, сигареты, тиары и кенгуру важны лишь постольку, поскольку позволяют поговорить о вещах куда более важных, чем судьбы Европы или религиозные догматы. Может, важнее обратить внимание на те символы, что Соррентино старательно выстроил самостоятельно. Возможно, они влияют на смысл чужих символов, от которых никуда не деться ни режиссёру, ни нам?
Эпистолярная бомба
Как резко Соррентино умеет в корне изменить смысл, отлично видно на примере писем, которыми архиепископ Кёртвелл намеревался шантажировать Папу. Достав любовные письма Папы из секретного сейфа, он звонит влиятельному газетчику: «У меня для вас информация, которая может стать бомбой замедленного действия». Кёртвелл – не единственный персонаж сериала, который даже не догадывается, насколько будет прав. Газетчик, однако, быстро разочарует Кёртвелла: «Без конвертов и марок пачка любовных писем – не бомба и даже не новость, а всего лишь литература». Так уже устроен мир СМИ: марка, грошовая мелочь, пригодная лишь для того, чтобы оплатить доставку сообщения, оказывается важнее самого сообщения, каким бы глубоким и прочувствованным они ни было.
И всё же письма Папы дойдут до адресата. Их опубликуют в качестве приложения к газете – и они произведут фурор, на который Папа и рассчитывал. Закрадывается даже подозрение, что Ленни когда-то специально оставил связку писем в столе, чтобы его преемник Кёртвелл принял их за компромат. Только так – в ореоле скандала – любовные письма имели шанс на публикацию и прочтение в будущем. Без скандального привкуса, без душка желтизны они так и остались бы никому не нужной высокой литературой – чем-то наподобие энциклики или Пруста.
Соррентино пользуется этим приёмом постоянно: важны не столько слова, важны сопровождающие их детали, а также те, кто слова произносит, кто их слышит и кто привносит переключающие смысл детали.
Например, своему исповеднику Папа признаётся, что не верит в Бога. А спустя некоторое время предоставит атеистично настроенному премьер-министру убедительное доказательство бытия Божия. Чтобы ещё через несколько серий признаться пресс-атташе, что это было вовсе не доказательство, а форма давления («Вы не представляете, чего можно добиться, унизив ближнего. Но при этом важно, чтобы униженный не понимал, что его унизили»).
Важно даже, как при произнесении слов падает свет. Потому что в одной из первых серий Папа говорит, что хочет, чтобы паства искала Бога не в лучах заката, когда примириться с ним проще всего, а в кромешной тьме и холоде ночи. Нужно ли после этого напоминать, что в сериале будет множество роскошных кадров в закатной гамме, во время которых прозвучат слова, отнюдь не настраивающие на примирение с Богом. И наоборот, в ночных сценах будет много утешительного, не говоря уже о красоте на морозе из стихотворения Бродского. Короче, слова, люди и вещи влияют друг на друга в фильме весьма неожиданным образом. На смысл последних слов Папы «Улыбайтесь» огромное влияние оказывает игрушечная подзорная труба, которую он держит в руках. Как и тот факт, что трубу эту Папе подарил кардинал Гутьеррес, обозлившийся на Папу за преследование геев. Но об этом позже, потому что все смысловые нюансы любовного письма Папы ещё не прояснены, а последняя речь Папы зависит и от них тоже.
Мало того, Соррентино нам покажет то, чего сверхпроницательный Папа так никогда и не узнает – как его письма прочтёт та самая девушка, которой он их посвятил. Этот момент вставлен не просто ради мелодраматизма. Им завершается 9 серия, а значит, на эпизод падает дополнительный смысловой акцент – это своего рода промежуточный итог. Итак, что же делает женщина, которая прочла любовные письма Папы и узнала в них себя? Она устраивает своим детям небольшое шоу – жонглирует апельсинами. Почему эта дурашливая возня с детьми так важна? Во-первых, она выполняет сюжетную функцию – связывает два далеко отстоящих друг от друга эпизода. Нам придётся напрячь память или отмотать сериал на несколько серий назад, чтобы вспомнить, как Папа рассказывал Гутьерресу о том единственном свидании на пляже. Он признался, что девушка была обычной простушкой, и что соблазнить её не стоило труда – хватило жонглирования тремя апельсинами. Таким образом, режиссёр без лишних слов даёт нам понять, что женщина, прочитавшая любовные письма Папы, и есть та самая девушка на пляже – она его вспомнила и на радостях повторила его трюк для своих детей. Во-вторых, важно, что Папа так никогда и не узнает о судьбе этой женщины в отличие от нас, зрителей. На миг режиссёр делает нас, зрителей, осведомлённее всеведущего Папы. И делает он это не только для того, чтобы потешить наше самолюбие, а чтобы мы поняли – Папа при всей своей искушённости и умении выстраивать интригу на несколько лет вперёд вовсе не является истиной в последней инстанции. Напомнить об ограниченности Папы режиссёру крайне важно именно в этом эпизоде, потому что, в-третьих, игра женщины с апельсинами многое объясняет в том, какую роль в сериале выполняют банальности вообще и забавы с цитрусами в частности.
Пассажиры мандариновой травы
Итак, когда-то давно в пору самой нежной юности будущий Папа повстречал на пляже девушку, устроил ей шоу с тремя апельсинами и в ответ получил от неё разрешение прикоснуться к её ногам. Много лет спустя, рассказывая об этом случае Гутьерресу, он признался, что овладел девушкой и что она показалась ему простушкой, раз так легко отдалась незнакомцу за элементарный трюк с апельсинами. При этом мы ничего не знаем о том, какой смысл в манипуляции апельсинами скрывался для самой девушки. Но если спустя многие годы она повторила трюк перед своими детьми, значит, при своей простоте он заключал для неё важное послание. Что, если за жонглированием апельсинами тогда на пляже девушка проницательно разглядела в Ленни то, что ускользало от него самого в силу его сиротства, – что он сохранил детскую непосредственность и что эта детская открытость позволит ему со временем стать отзывчивым отцом? И что, если Ленни почувствовал, что девушка поняла про него намного больше, чем он сам о себе знал, и только потому отклонил предложение? Что, если его любовное письмо – это попытка досочинить за неё тот ответ, который, как он почувствовал, она тогда могла дать ему без всяких слов? Так или иначе, игра с апельсинами позже отозвалась в душе Папы, когда он услышал об игре с мандаринами, которую придумала блаженная Хуана.
Хуана – болезненная девочка из Гватемалы – чтобы поддержать других неизлечимых детей, приносила им мандарины: «Это ничего, что они вам не нравятся, мы можем счищать с них шкурки и брызгаться». Суть игры была не в баловстве, а в том, что после нее мандариновый дух ещё долго стоял в воздухе: «Вот так и мы, я покину вас, а вы – меня, но это неважно, если после от нас останется дух доброты». Папа сказал, что готов слушать эту историю бесконечно. И даже объяснил – почему: «Она учит, что добро без воображения – показуха». Напомним, что показухи (в оригинале – exhibition) Папа стремится избегать любой ценой, а прославление воображения – единственное, что он ценит в движении хиппи, хотя они самого воображения были, по его мнению, лишены. Из-за страха показухи Ленни и откладывает так долго обращение к верующим. А когда оно всё-таки состоится, то целиком будет посвящено рассказу о блаженной Хуане – не об её играх с мандаринами, а о сформулированной ею мысли о Боге. Разумеется, в 14 лет Хуана мало что смыслила в схоластике и вряд ли читала отцов церкви. Так что всю ватиканскую библиотеку на время просмотра можно смело забыть – для сериала и звучащих в нём богословских споров она мало что значит. Одной фразы 14-летней Хуаны вполне достаточно, если не превращать её в иллюстрацию.
Глубина банального
Проблема, впрочем, в том и состоит, что самая глубокая мысль моментально оборачивается банальщиной. Слова Хуаны производят впечатление по многим причинам. Они не становятся простой иллюстрацией, потому что мы помним историю о мандаринах и о том, как она связана с воспоминаниями Папы и с его любовным письмом, с его чувствительностью к запахам и с его игрушечной подзорной трубой, о которой речь впереди.
Когда Ленни грезится, что за его стол пожаловали тени всех предыдущих пап, он просит их сообщить ему самую глубокую истину, до которой они додумались. «В конце концов, Ленни, нужно любить себя больше, чем Бога», – сдавшись, отвечает один из них за всех. «Простите, но это какая-то банальщина», – не унимается Ленни. Папы же не видят в банальщине ничего плохого: власть и сила – тоже банальщина, но действенная. От жажды выпытывать ответы, а не самостоятельно приходить к ним Папу ранее предостерегал его учитель кардинал Спенсер: «Ты не веришь в Бога, но это не должно тебя расстраивать, даже если ты Папа. Всегда есть другой путь, позволяющий находить людей и вещи, в которых ты нуждаешься, даже если пока ты этого не видишь. Потому что всё, что ты видел до этого момента, – это твои собственные сомнения и невежество». Но когда Ленни просит Спенсера указать ему этот путь, то в ответ получает предупреждение: «Тогда твоё путешествие закончится, понимаешь? Твоя жизнь, твоё папство – приключение». Не об этом ли – об ускользающем духе приключения – сокрушался Ленни, когда молился на дне бассейна о погибшем друге Эндрю Дюссолье: «Напомни его душе, Господи, о страхе и свободе, которые мы испытали, когда сбежали из приюта. Детство рисует будущее красками, которых реальность никогда не узнает». Ленни вспоминает, как они с Дюссолье в детстве мечтали жить жизнью великих бейсболистов, пожарных, нищих нью-йоркских музыкантов, а в итоге прожили странную жизнь монахов в бесконечных молитвах. На его молитву в бассейне оказывает влияние память о последней встрече с Дюссолье, во время которой они говорили о смысле взросления. Ленни тогда сказал, что священники никогда не взрослеют, потому что не становятся отцами. Но так они избегают соблазна занять место Бога-Отца. Они вынуждены придумать новый способ стать отцом, не имея опыта отцовства. Ленни в этом смысле ещё труднее, так как он сирота, и даже с сыновним опытом знаком лишь отчасти. Более того, его воспитала сестра Мэри, осиротевшая в три года, а потому дочернего опыта лишённая напрочь. Возможно, по этой причине Ленни так высоко ценит силу воображения.
Самые счастливые детские игры протекают не по правилам, а в постоянном их придумывании на ходу и отбрасывании, в бесконечной смене ролей и масок. Когда маленькие друзья Хуаны брызгаются мандаринами, во что они играют? В салочки, в прятки, в морской бой или просто дурачатся? Во всё сразу. И когда Папа завершает свою речь призывом «Улыбайтесь!», он всё еще пересказывает слова Хуаны или уже просит от себя лично? И когда он после этих слов подносит к глазам игрушечную подзорную трубу, он хочет проверить реакцию на слова, или играет в пирата, или ускользает от законов показухи, чтобы самому стать зрителем? Всё сразу. Потому что так устроено детство – мечтать о пиратстве, рок-музыке, славе, анонимности, бейсболе и скрипке, обо всём сразу. Потому что так устроена свобода без страха, так работает память без запретов, так работают смыслы поверх самых серьёзных и самых банальных слов. Потому что слова, образы и звуки не сохраняют запаха, но каким-то странным образом после нескольких чередований смыслов через них начинает сквозить атмосфера, потому что больше ей просто неоткуда взяться.
Приступ в Венеции
И напоследок о зажигалке. Надпись «Венеция» на ней, конечно, напоминает Папе о травме. Ведь родители сдали его в церковный приют по дороге в Венецию. И потому совсем не случайно, что первое и последнее появление на публике он запланировал в Венеции.
На протяжении всего сериала Папа не курит. Он затыкает сигаретой рот, чтобы не закричать. Потому что если он закричит «Отец, зачем ты оставил меня?», то всегда найдётся умник, который скажет, что это уже было – украдено у Френсиса Бэкона.
Папа курит, чтобы крик внутреннего ребёнка преобразовывался в замысловатые колечки дыма. Папа создаёт дистанцию, потому что знает, что в каждом новом встречном будет подсознательно искать отца или мать. Потому что подсознание не желает признавать того факта, что детство кончилось, не начавшись. Папа курит, чтобы причинить себе страдания, потому что не готов принять ту радость, которая открывается с окончанием детства. Папа пускает колечки, потому сам хочет остаться колечком, петлёй, шарниром, или – на латыни – cardo, хотя из духа противоречия молится о папстве. «Ты не шарнир, Ленни, ты дверь», – напоминает ему со смертного одра кардинал Спенсер. Ему-то виднее, ведь он сильнее всего в жизни хотел перестать быть шарниром.
Разумеется, это всего лишь слабая реконструкция – на протяжении десяти серий нам убедительно показывали, что опыт Папы ни к каким словам и реконструкциям свести не получится. Этот опыт можно только прочувствовать минута за минутой на протяжении всех десяти серий.
Желаете второй сезон?
И если да, то отдаёте себе отчет, что стоит за этим желанием?
И если нет, то уверены ли в том, что за отказом не стоит то же самое?
