Скелетоны имперской души
04/02/2012
Каждый недовольный фильмом Джо Райта ругает его по-своему, но при этом никто не жалуется на собственное знание текста.
Придираться к фильму можно с самых первых кадров: почему события романа перенесены на сцену? Отчего занавес раздвигается под слезливую оркестровку русской народной песни «Некому берёзу заломати»? Неужели со времён «Доктора Живаго» Лина англичанам никто не объяснил, что российская элита не оставляла в наследство балалайки и не распевала на балах частушки? И с чего это вдруг из-за кулис первым делом выпрыгивает матадор? Зачем он трясёт перед Стивой Облонским красной тряпкой? Почему Анна едет из Петербурга в Москву на игрушечном поезде своего сына?
Дальше недоумение только возрастает. Почему Вронского играет не лысеющий коренастый брюнет, а лучезарное блондинко из фильма «Пипец»? И почему Кира Найтли, влезая в корсеты Карениной, не потрудилась выйти из роли Сабины Шпильрейн?
Можно и дальше ловить авторов фильма на неточностях и безвкусице. Но за одну вещь им надо сказать «Спасибо!» – они показали, как мало мы знаем роман Толстого и его контекст. Если бы мы знали последний, то не изощрялись бы в ругани. Всё уже придумано до нас. Вместо любви нам показали «голую и чисто скотскую чувственность» и «необузданную похотливость». Это цитаты из рецензии Скабичевского, но не на фильм, а на роман.
Те, кому фильм понравился, тоже могут не стараться. За 150 лет до них самые махровые консерваторы хвалили Толстого за то же, за что сейчас благодарят Джо Райта, – он избавил публику от чернухи реализма и позволил насладиться красотой аристократических балов и обедов.
Впрочем, если бы мы перечитали роман, то желание хвалить или ругать фильм вряд ли бы вообще возникло. Мы увидели бы, что любой произвол режиссёра Джо Райта и сценариста Тома Стоппарда можно вычитать из самого Толстого.
Почему события романа перенесены на сцену? Возможно, потому, что Толстой сам постоянно сранивает жизнь своих светских героев с игрой, театром и кукольным домиком. «Она чувствовала, что нервы её, как струны, натягиваются всё туже и туже на какие-то завинчивающиеся колышки», – это Толстой сравнивает Анну с марионеткой или балалайкой в самый романтический её момент. «Он был в положении человека, отыскивающего пищу в игрушечных и оружейных лавках», – а так Толстой в финальной части подводит итог интеллектуальным усилиям Левина.
Откуда в саундтрек затесалась симфоническая обработка фольклора? Как откуда? От Толстого. Ведь это он, прослезившись на Первом струнном квартете Чайковского, привязался к композитору с просьбой аранжировать русские народные песни. Даже ноты где-то выкопал. Пётр Ильич едва отвертелся. Неужели после этого вы думаете, что Толстой не одобрил бы композиций Дарио Марианелли?
Почему Анна едет из Петербурга в Москву на игрушечном поезде своего сына? Наверное, потому, что тема поезда и железной дороги вступает в романе благодаря детям – всё смешалось в доме Облонских, и сын Стивы, пользуясь суматохой, устраивает игрушечную аварию.
Важен ли этот шрих? Да. По крайней мере, для Толстого. Ведь когда его спросили «О чём его роман?», он сказал, что для ответа ему пришлось бы написать второй – точно такой же. Задача критика – опять же, по мнению Толстого – в том и состоит, чтобы обращать внимание на подобные мелочи и указывать на их взаимосвязь невнимательной публике.
По этой же причине в прологе появляется цирюльник-матадор. Нам напоминают, что речь о корриде пойдёт в ключевой сцене скачек. Алексей Каренин противоставит дикость тореадоров благородному искусству верховой езды. Сразу после его слов на скачках случится несчастье. И не только с Вронским и его Фру-Фру. С лошадей попадает почти половина молодцов, что вызовет неудовольствие государя. Эпизод символический не только для судьбы Анны, но и для России в целом. Он аукнется в восьмой части, когда Анна уже будет мертва, а Вронский в числе таких же бестолковых добровольцев отправится на сербско-турецкую войну. Не потому ли он и показан в фильме завитым пуделем? Чтобы внешность надёжного вояки не обманывала легкомысленных зрительниц: по сути он ещё ребёнок.
Но красной тряпкой матадора авторы дразнят зрителя ещё и по другой причине. Сцена бритья срежиссирована в стиле «Суини Тодда, демона-парикмахера с Флит-стрит», чтобы напомнить эпиграф к роману – «Мне отмщение, и аз воздам». Оказывается, книга-то не о любви, а о мести. Причём не о бытовой мести на почве ревности, для которой вряд ли стоило бы поминать библейский текст (тем более пропущенный через Шопенгауэра, которого в деревне штудирует и исправляет Левин). Речь явно идёт о чём-то посерьёзнее любовного треугольника и юридических тонкостей развода в царской России. И красное полотнище, видимо, должно напомнить подзабытую статью Ленина «Лев Толстой как зеркало русской революции». В советских школах абзацы из неё заставляли заучивать наизусть. А сейчас вряд ли вспомнят не только её, но и революцию, о которой в ней говорится. На всякий случай: речь не о 1917 годе, а о 1905-м. Почувствуйте разницу, если сможете. Стоппард её отлично понимает, недаром написал о русских революционерах драматическую трилогию «Берег утопии». Главным героем там выведен Герцен – кумир Толстого. Стоппард, конечно же, помнит слова о том, что декабристы разбудили Герцена. Как помнит и то, что Толстой хотел написать роман о декабристах (вся «Война и мир» – лишь пролог к нему).
Но к «Анне Карениной» Стоппард обратился не только потому, что в либеральной среде, к которой принадлежали и герои «Берега утопии», она вызвала недоумение. И не только для того, чтобы поиронизировать над словами умирающего Белинского: «У меня сердце радуется, когда я вижу, как кладут рельсы». Чтобы понять мотивы Стоппарда, нужно вспомнить, что перед фильмом Райта он написал сценарий к сериалу «Конец парада» по роману Форда Мэдокса Форда – тоже об измене, лошадях, войне, женской эмансипации и косности аристократов. Посмотреть его стоит хотя бы потому, что его герой чтит традиции и приличия как Каренин, отправляется на войну как Вронский и вникает в мелочи хозяйстования как Левин (демонстрируя при этом дедукцию Шерлока Холмса – оттого, надо полагать, на его роль и взяли Бенедикта Камбербэтча). Работа над «Концом парада» должна была убедить Стоппарда в том, что разница между противопоставленными в романе мужчинами не столь велика, как принято считать. Конечно, у Форда речь идёт об англичанах до мозга костей. Но не стоит преувеличивать русскость героев Толстого. Дело не только в том, что они говорят на английском, французском и немецком (а во время вояжа за границу ещё и на итальянском), они и думают на них. «У каждого есть в душе свои skeletons», – говорит Анна о себе. И раз у неё для тайников свой души не нашлось русского слова, так может, англичанам сподручнее о ней снимать?
Следует принять во внимание, что стоппардовская сквозная тема – не Россия, а империя (открывающий фильм занавес с надписью «Имперская Россия» не оставляет в этом сомнений). Он родился на обломках Австро-Венгерской и получил рыцарство Британской. Может его заботить распад империй? Очевидно, да. И как в такой перспективе он воспринимает роман Толстого? Конечно, как поиск рецепта: ведь на наших глазах рушится старый миропорядок Алексея Каренина и нарождается новый – Константина Левина. В промежутке мечутся «лишние люди» – не только Анна и Вронский, но и братья Левина, словно сбежавшие из «Карамазовых» Достоевского. Но стоит ли доверять программе Левина только на том основании, что Толстой придал ему автобиографические черты? Сводится ли философия Толстого к Левинской программе?
Плакат другой известной экранизации Толстого (1935)
По окончании романа Толстой написал Рачинскому, что гордится архитектурой романа: «Своды сведены так, что нельзя и заметить, где замок. И об этом я более всего старался». Стоппард не может питать иллюзии, будто все своды сошлись на Левине, ведь тогда Толстой не мог бы гордиться хитро загаданной загадкой. Он понимает, что любой автопортрет Толстой пишет только для того, чтобы изобличить себя и двинуться дальше. К тому же он знает, что восхваление Толстым сельских красот приведёт в советское время к так называемой «деревенской прозе» – настолько клишированной, что по сравнению с нею даже склад пыльных декораций покажется захватывающим магриттовским приключением.
Не потому ли Каренин и Левин прекрасно понимают друг друга, когда речь в застольной беседе заходит о браке? Не потому ли в самом конце фильма противопоставление искусственного мира великосветского декора и натурных съёмок на природе прекращается? И нам явлен холодный парадокс – театр, заросший травой, или поле, взятое в рамки театральной коробки. С отсылкой к финальным кадрам «Ностальгии» и «Апокалипсису нашего времени» (только не Копполы, а Розанова). Только без всякой ностальгии. И без всякого апокалипсиса.
Но если мужчины Анны не столь различны меж собой, то что же она сама? И почему роман назван её именем? Потому что на неё вся надежда. Удалось ли это передать Кире Найтли? Нет, конечно. В её игре можно посмеяться над тем же, за что лет сто назад хвалили немую фильму с рижанкой Лией Марой в той же роли: «Она очень трогает, когда в трагических местах изящным жестом хватает себя за причёску. Несмотря на трагизм роли, Лия Мара не забывает в каждой сцене менять свои туалеты».
Актриса немого кино, уроженка Риги и одна из первых исполнительниц роли Карениной в кино – Лия Мара
Но проблема не в игре Найтли.
Ещё Билли Уайлдер предупреждал, что добросовестные экранизации «Анны Карениной» нужны как прошлогодний снег (или «снега былых времён», если быть точным). Он же объяснил, почему доверять роль Карениной звезде бесполезно, а простым смертным опасно. «Звезда – слабость и острота, а за ними цемент и нержавеющая сталь», Анна же нечто противоположное.
«Ваш Толстой ничего не понимал в женщинах. Они могут отравиться или порезать вены, но ни за что не бросятся под поезд, потому что думают о том, как будут выглядеть после смерти», – поучала независимого продюсера мегазвезда Федора. За несколько дней до того, как её дочь прыгнет с платформы под колёса.
Но поскольку фильм придут смотреть простые смертные, а не звёзды, надо постараться, чтобы за желание побыть звездой им не пришлось расплачиваться. Сделаем им гламурно.
«Анна Аркадьевна читала и понимала, но ей неприятно было читать, то есть следить за отражением жизни других людей. Ей слишком самой хотелось жить».
