Морок
Эссе об одном фильме литовского режиссёра Шарунаса Бартаса
22/01/2016
Шарунас Бартас, «Три дня», 1991 год
Это могло произойти в любой гостинице среднего уровня, в любой малометражной квартире, обставленной слишком бедно и тесно, на продавленной постели с несвежим бельём – сцена расставания, усталая ласка, в которой нет ни эротики, ни секса, а есть скупое безысходное прощание: «Когда же всё это наконец кончится». Прощаются мужчина и женщина, литовец с русской, не сняв одежду и не сказав друг другу ничего в утешение, а из соседних арочных окон, слегка задрапированных тюлем, рвётся отчаянное и как нельзя более уместное и будто издевательское «Есаул, есаул, что ж ты бросил коня!» Газманова. Но место всё же требует уточнения – прощание проходило в городе К., в гостинице недалеко от центра, в начале 90-х, сейчас её название никто не вспомнит, да и была ли она? Может, всё было простыми декорациями – для пары кадров в одном фильме литовского режиссёра Бартаса Шарунаса.
Для режиссёров разного времени Калининград всегда выступал «полезной» фактурой для съёмок. Здесь хорошо именно что делать фильмы про войну – окончившуюся или еще идущую: есть и руины, и немецкие здания, и ничего не нужно строить специально, а потом разрушать – всё уже готово. Или не про войну, а про любовь – романтическую историю с философским намеком: герои будут ходить по мощёным улицам как бы европейского города, и дорожка, начавшаяся где-нибудь на Шпандине, сама об этом не зная, приведет скитальцев не куда-нибудь, а именно к могиле Канта. Или малобюджетную детективную историю об убийстве в курортном городе (главный злодей обязательно будет пытаться сбежать через границу в одну из стран ЕС). Любители «волшебных картинок», участники массовки будут ходить на премьеру, радоваться, отыскав в толпе лиц своё или соседа, угол дома или какую-нибудь архитектурную достопримечательность, получившуюся вдруг красиво, – шёпот в кинозале и аплодисменты.
К сожалению, в Калининграде мало кто знает об одном очень важном литовском, а точнее, европейском режиссёре Шарунасе Бартасе. В 1991 году Бартас, тогда ещё выпускник ВГИКа, снял в Калининграде и на побережье свой первый полнометражный фильм «Три дня». По современным меркам это довольно короткая история (всего один час десять минут), проходящая под ярлыком «экзистенциальная драма».
Два брата приезжают из глухой литовской деревни в город на пару дней. Провинциальные курортники, которым не повезло с погодой, – попали в мёртвый сезон, то ли в позднюю осень, то ли в раннюю весну. Сырость и холод, тускло светящиеся лица. На променаде они встречают красивую девушку, один из братьев влюбляется в неё, и оставшееся до возвращения в деревню время они проводят вместе. Всё, больше ничего не происходит – все три дня в городе наполнены маетой, томлением, скукой, бесцельным и бесприютным шатанием. Потому что некуда податься и приткнуться – эту самую девушку в гостиницу не пускает вахтёрша, и путь в дешёвый казённый уют прокуренного номера, долгожданную постель с несвежим бельём лежит по крыше, в узкую щель форточки. Неудачники, беспризорники, отщепенцы на фоне города К. – Кёнигсберга, Калининграда, Караляучаса.
Но в «Трёх днях» важен не столько сам сюжет, сколько то, что город, выступающий в фильме вторым планом, фоном, вдруг оживает и становится не просто необходимым топонимом, обозначением места, а тотальным выражением состояния главных героев, и, что самое главное, впервые город на экране становится абсолютно тождественным городу вне экрана. Пожалуй, Бартас был и остаётся одним из первых, кто предельно точно сформулировал визуальную, а вместе с ней и экзистенциальную сущность места, его проблему и проклятье – безвременье.
Туман, чад заводских труб и дым от костров, смог, зябкая морось, сырой воздух, полумрак, рассеянный свет и свет случайный, но не яркий – кадр у Бартаса практически всегда чем-то затянут, всё видно если не как сквозь мутное стекло, то через отсыревшую папиросную бумагу. И в этом сумраке, в этой серо-зелёной зыбкой мути что-то всё время происходит: ворочается, шевелится, беспокоится, люди что-то переставляют, передвигают, о чём-то говорят, куда-то ходят. Это ощущение раннего утра, когда солнце только восходит, и ты спросонья сквозь недавний сон и пелену, полуприкрытыми глазами осматриваешь комнату, в которой проснулся, пытаешься угадать: а где стол, где шкаф, кто сейчас ходит за дверью в коридоре, проснулся ли человек на соседней постели или одеяло хранит форму тела. Ждёшь, что вот сейчас рассвет стянет ночное покрывало, и все предметы тотчас примут знакомые очертания. Покров не стягивают, вещи родными не становятся.
Иногда в этом мареве предметы всё же проступают: щербатая красная кирпичная кладка, бетонная набережная, скелет собора, ржавая арматура, пустыри и свалки, насыпи щебня и угля, казённый дешёвый уют гостиничного номера, коммунальный ад грязных дворов-полуколодцев и жёлтые лоскуты соседних окон. Точнее не в мареве, а в мороке.
Морок – хорошее слово. Не обкатанное, грубое. В нем есть и переходное состояние погоды, и мглистость, и считываемое на фонетическом уровне ощущение беспокойства, тревоги, и что-то уже точно предопределённое, решённое, только ты об этом не знаешь, но чувствуешь – повисло в воздухе.
Встреча окончится расставанием, приятные посиделки в баре под простенький джаз – банальной дракой до последней крови, окно в соседнем доме будет транслировать тебе не чужой семейный уют, а чужое отчаянье и похоть, мощёная булыжником улица приведёт не к могиле Канта, а в тупик, загромождённый клетками для стеклотары, и пропойца в тёмном углу скажет главному герою про себя, а на самом деле про всё: «Жизнь пролетела, судя по всему… Всё, что имеет начало, имеет конец, не может быть, чтобы вещь, но не имела конца… Вот я смотрю, какой грязный, вот я плохой, как я могу прийти к этому свету и снова возвратиться. Душа наказывает себя».
Кажется, что может быть и хорошо, что «Три дня» Бартаса в Калининграде мало кто видел. Он очень легко может не понравиться – здесь нет туристских красот, это один из первых перестроечных фильмов, всё, что появляется в кадре, так и просится быть названным чернухой (но это только с первого взгляда). Его невозможно смотреть. Любителя «волшебных картинок» будет раздражать абсолютно всё. Действие, тяготеющее не к динамике, а больше к статике (порой кадры очень похожи на фотографии 80–90-х годов литовского фотографа Раймундуса Урбанаса, который снимал в перестроечном К. хиппи и остатки двух империй – советской и немецкой). Герои, в которых нет ничего героического. Звук – жужжащий и шуршащий, грохочущий и лязгающий, железный и не живой – по сути индустриальный и формально подходящий к озвучиванию практически любого фильма, где в качестве декораций выбраны промышленные зоны, вокзалы, какие-то заброшенные цеха заводов, набережные, грязные дворы. Речь героев – невнятная, каждое отчётливое слово – редкость. Они говорят по-литовски, будто мяукают, по-русски – словно каркают, какая-то каша из слов, которые остаются невыговоренными. Ощущение речи, которая вот-вот должна начаться, но так и не начинается. Сам образ города, который может показаться обидным и оскорбительным, – монстр, потерявший звериный оскал: остались одни обломки, клык в виде Дома Советов, сгнившая челюсть Кафедрального собора, уже не страшный, но полуразложившийся труп, поросший бурьяном. И вместо катарсиса, облегчения на титрах может настигнуть только внезапно понимание: ничего не изменилось, ничего не произошло. Безвременье показанного места никуда не делось, оно всего лишь немного изменило форму, его стали маскировать. Но за маскировочной сеткой – реальной, на фасаде здания, готового вот-вот обрушиться, или условной – за стенами нового туристического комплекса – всё то же самое, тот же морок.
Да, так же трубы будут коптить небо, так же будут взрывать патроны (их почти не осталось) и петарды на пустырях, так же, если свернуть с любой дороги – с новой автомагистрали или железнодорожных путей, – ты окажешься в поле, где бурьян заслонил собой и развалины, и мотки колючей проволоки, и просто всё пространство, и из каждого пусть не второго, а третьего окна, из открытого кафе на променаде или в рабочем квартале, с городской площади в городской праздник Олег Газманов будет петь про есаула, который бросил коня, жену моряка или янтарную зарю, которую если и можно увидеть, то только через янтарную линзу объектива.
Эссе Александры Артомоновой впервые было опубликовано в издании
«Арт-гид 2015. Близкий незнакомец: Гданьск–Калининград–Клайпеда».
