Foto

Нестандартный коллекционер

Уна Мейстере

Интервью с живущим в Дюссельдорфе коллекционером Гилом Броннером

14/05/2018

Хотя применять выражение «типичный» к любому коллекционеру было бы по своей сути неправильно, ведь каждый из них – квинтэссенция индивидуализма, живущий в Дюссельдорфе коллекционер Гил Броннер (Gil Bronner) – чрезвычайно необычная фигура даже в эклектичном ряду коллекционеров. В интервью и статьях о нём обычно упоминаются две вещи: он всегда опаздывает, и у названия его арт-пространства Philara нет ничего общего (как можно было бы подумать) с корнем слова греческого происхождения phil- (любить) и латинским словом ars (искусство), это просто акроним имён двух его детей.

Область деятельности Гила Броннера – проекты по девелопменту недвижимости, однако он – выходец из семьи коллекционеров искусства и сам занимается этим уже более 20 лет. Значительную часть его коллекции образуют работы молодых художников, главным образом выпускников Дюссельдорфской академии художеств. В рамках коллекции молодые авторы ведут диалог с такими достаточно видными дюссельдорфскими художниками, как Томас Руф, Катарина Фрич, Андреас Гурски, Ханс Петер Фельдман, и с именами международной сцены– Крисом Мартином, Пэй Уайт, Моникой Сосновской и другими. Гил Броннер уверен, что именно Дюссельдорф и его окрестности, а не Берлин – «…центр искусства. Самый значительный город искусства в мире». Как известно, среди студентов Дюссельдорфской академии художеств в своё время были и Йозеф Бойс (позже ставший её профессором), и Герхард Рихтер, и Ансельм Кифер, и Зигмар Польке. Создание условий для большей узнаваемости молодых немецких художников также является одной из целей фонда Philara, и в этом плане он тесно сотрудничает с академией.

С 2016 года местопребыванием коллекции Броннерастал бывший стекольный завод Lennarz, превращённый в художественное пространство площадью 1700м2. Здесь всегда можно увидеть часть его частной коллекции в формате меняющейся экспозиции, а отдельное помещение отведено для выставок; тут же находятся кафе и апартаменты для художников, проходят различные перформансы, концерты и демонстрируются фильмы.

Встречаясь с нами, Гил Броннер сразу опроверг представление о своих частых опозданиях, появившись абсолютно точно, и сразу повёл нас на террасу, потому что было уже пять вечера, и солнце понемногу клонилось к закату. В предвечернем освещении терраса площадью 550м2, на которой нежится на солнце ярко-розовая инсталляция Давида Ренгли «Лежащий акт» (Reclining Nude, 2014), а фоном служит типично серая послевоенная функциональная архитектура, производит довольно сюрреалистичное впечатление. «Искусство в действительности никого не интересует. Музеи заполняются только на открытиях выставок», – саркастично заявляет Гил Броннер. «Довольно впечатляющее начало разговора с коллекционером», – думаю я.


Фрагмент инсталляции Джона Фримена и Джастина Лоу «Подполье артишоков» (Artichoke Underground, 2013). Собственность художника и коллекции Philara. Фото: Сюзанне Диснер, Дюссельдорф

Позже – более чем через два часа – разговор закончился в подвальном помещении фонда Philara, где на двух уровнях и в нескольких помещениях экспонируется психоделическая инсталляция дуэта американских художников Джона Фримена и Джастина Лоу «Подполье артишоков» (Artichoke Underground, 2013). Гил Броннер в своё время приобрёл его на ярмарке Art Basel и не скрывает, что это, возможно, самая безумная работа из всей коллекции. На вопрос, долго ли он думал, прежде чем решился приобрести эту работу, Гил Броннер ответил так: «Нет, если бы я долго думал, то никогда бы её не купил». Установка инсталляции продлилась более трёх месяцев. «Все были просто счастливы, когда этот процесс завершился. Их это просто сводило с ума. Например, есть этот французский парень Бернар Арно, у него фантастическая коллекция, но я уверен, что он не сталкивался с такими странностями, которые при формировани этой коллекции пришлось пережить мне. Всё в этой работе подделка – все эти коллажи, книги, плакаты фильмов, кухня, инкубаторы растений, абсолютно всё».

Когда мы вернулись на первый этаж здания, где экспонирована представлявшая Германию на Венецианской биеннале прошлого года работа художницы Анны Имхоф, прямо за большими окнами мимо промчался поезд. «Да, это действительно урбанистическая среда», – заметил Гил Броннер.


Фрагмент экспозиции: Петер Бигенхаут. Слепец ведёт слепцов № 26. 2008. Собственность художника и коллекции Philara. Фото: Сюзанне Диснер, Дюссельдорф

Вы сказали, что искусство никого не интересует. Зачем же вы открыли это художественное пространство? Значит, и сюда тоже никто не приходит, не так ли?

Нет, в действительности мы особо не страдаем от отсутствия посетителей. Но я всем сердцем верю, что искусство интересует лишь совсем небольшую часть человечества. Людей намного больше привлекает культура мероприятий, поездки в разные места, потому что после этого можно поставить снимок в Instagram – «вот где я побывал».

Как начались ваши отношения с искусством? Означает ли тот факт, что вы относитесь к этой небольшой прослойке людей, которых по-настоящему интересует искусство, что вы в своём роде исключение?

Человек не является исключением, если он принадлежит к меньшинству. Конечно, есть люди, которые интересуются искусством лишь поверхностно. Однако если иметь в виду наших посетителей, то я не могу сказать, сколько среди них таких, кого действительно интересует искусство, а сколькотех, кто хочет лишь почувствовать иную атмосферу, приобрести новый опыт или что-то подобное.


Фридрих Кунах. Let It Happen. 2015.  Собственность художника и галереи BQ, Берлин. Фото: Сюзанне Диснер, Дюссельдорф

Однако несомненно, что сейчас всё больше людей, которых интересует (или по крайней мере так выглядит, что интересует) искусство, точно так же как появляется всё больше и больше художников и помещений для искусства. Сегодня искусство – везде. Как вам кажется, стимулирует ли эта популярность его качество или же она влияет преимущественно на его количество?

Трудно сказать. Пятьдесятлет назад быть участником арт-рынка было легче, чем сейчас. Тогда просто предложение было намного меньшим, а сегодня рынок стал настолько обширным, что найти свой путь через него стало намного труднее. Появилось намного больше участников этого рынка.

И существует довольно большая конкуренция.

Да, среди художников, среди галерей. И – сегодня в мире в 10–20 раз больше галерей, чем раньше. А ещё – в двадцать раз больше художников, чем раньше. Считаю, что и коллекционеров стало в двадцать раз больше. А может быть, даже в 5000раз.


Слева направо: Леонора Салиху. Кусок. 2012; Сабрина Фрич. Nove. 2015; Ханс Петер Фельдман. Морские пейзажи; Бьорн Далем. Солнце. 2012; Андреас Шмитен. Сиденья. Витрина № 1603. Собственность художника и коллекции Philara. Фото: Стефан Мюллер, Берлин

Изменила ли эта ситуация «переполненности» ваш подход к искусству и коллекционированию?

Нет. Я находился уже в этой новой ситуации на рынке с того самого момента, как начал коллекционировать. У меня нет своего опыта того, как всё обстояло прежде. Правда, я кое-что знал обо всём этом с точки зрения опыта своих родителей, ведь я происхожу из семьи коллекционеров. Это сидит у нас в генах. Думаю, что и мои дети тоже будут коллекционерами.

Вас с самого начала интересовало именно новое искусство. Сохранилось ли это и сейчас?

Я по-прежнему много коллекционирую работы очень молодых художников. И они по-прежнему составляют примерно половину моей коллекции.

Очень важно уловить код каждого поколения. Вы представляете одно поколение, а тем временем на сцену уже выходит следующее. Как вам кажется, вы способны полностью понять, «считать» работы молодых художников?

Вы правы относительно различия поколений. Правду говоря, я не покупаю особо много так называемого постдигитального искусства. Некоторые из этих вещей в интеллектуальном плане довольно не интересны, и я их не покупаю. Я стараюсь покупать то, что меня интересует, и что, по-моему, мне ещё долго не надоест.

Что же именно вас интересует в искусстве? Интеллектуальный вызов?

Должна быть хорошая смесь из всего этого. Если взглянуть на мою коллекцию – хотя бы на то, что в настоящий момент экспонировано в моём арт-пространстве,– то вы найдёте много произведений искусства, которые кажутся мне стимулирующими в интеллектуальном плане и эффектными, и к тому же ещё и мастерски воплощёнными. Конечно, это – не единственный способ того, как расставлять приоритеты, но следует лишь честно признать, что, глядя на работы художников из своей коллекции, вы всё равно задаёте себе вопрос, верите ли вы в развитие их карьеры или же просто транжирите деньги. Большая часть приобретённых художественных работ всё равно в конце концов попадает на склад. Поэтому, приобретая произведения искусства, вы всегда хотите надеяться, что покупаете что-то, у чего есть будущее.

В интеллектуальном или финансовом плане?

В обоих. В финансовом и интеллектуальном. По сути– что эти художественные работы будут иметь значение. Пока творческое развитие художника остаётся основательным и полным смысла, у меня нет ничего против, если его «финансовая котировка» не поднимается. Пока художник остаётся художником, а не, скажем, становится таксистом. Это бы меня задело, потому что стало бы двойной потерей. И я очень хорошо знаю всё это, потому что, покупая работы молодых художников, я осознаю, что приблизительно у 95процентов из того, что приобретаю, может и не случиться особого прироста ценности. Так всё обстоит. Я думаю, что стараюсь сделать умный выбор, однако, по правде говоря, в конце концов, тут дело не в моём выборе.

Рынок искусства преимущественно создают и влияют на него большие игроки– такие люди, как [Ларри] Гагосян и другие. Коллекционеры моего уровня могут только надеяться, что, выставляя работы из своей коллекции в своих арт-пространствах, мы можем как минимум немного поспособствовать карьере этих художников. Например, в Philara приходят очень разные люди, в их числе кураторы, и они могут увидеть здесь какого-то хорошего художника, которого в другом случае просто упустили бы из виду. В последнее время мне часто доводилось слышать, как они говорили, что до этого не знали того или другого автора, оказавшегося очень интересным. Это – часть моей работы.


Давид Ренгли. Акт лёжа. 2014. Собственность художника и коллекции Philara. Фото: Пауль Шёпфер, Дюссельдорф

Значит, вы верите, что по-своему можете помочь развитию карьеры этих художников?

Ну, напрямую я не могу утверждать это, потому что такие вещи реализует только время. Вы не можете судить о том, что по существу решается на протяжении целых двадцати или тридцати лет. Некоторые работы своих художников я коллекционировал с самого начала их карьеры, и, конечно же, я надеюсь, что у них будет великолепное будущее. Но в то же время я хорошо помню, как многие начинали с великолепных шансов, а потом вдруг остановливались.

Яркий пример – группа Zero [группа дюссельдорфских художников, которую в 1958 году основалиХейнц Мак и Отто Пине – ред.]. Двадцать лет назад группа Zero никого не интересовала; в то время большую работу [Гюнтера] Икера можно было приобрести за 30тысяч евро. Я знаю это, потому что мне предлагали его работы. А теперь на группу Zero – большой спрос, и эта же самая картина, возможно, стоит уже 1,5миллиона. Можно лишь удивляться, почему так происходит.

А вы могли бы это объяснить?

С одной стороны, стоимость художника – это нечто такое, что мы не можем полностью растолковать. Это просто то, что рынок готов дать. И разве картину, созданную двадцать лет назад, это делает ценнее? Или её делает ценнее наличие современных работ того же самого художника? Не обязательно, однако это то, что рынок готов за неё предложить. Сегодня на рынке так много денег; люди хотят больших имён. Они желают подчеркнуть свою ценность чем-то таким, что, с одной стороны, является интеллектуально приятным, а с другой– чем-то, чем можно похвастаться. Искусство – лучший способ похвастаться. Любой может купить Lamborghini или что-то подобное, но чтобы купить хорошее искусство, надо быть более мудрым. Выдающимся. И все хотят выделиться каким-то образом.

На прошлой неделе я была на выставке Ансельма Кифера в Galerie Thaddaeus Ropac– Pantin в Париже, и все работы были проданы ещё до открытия выставки.

Да, мои друзья купили там очень красивую работу. Но я – не такой уж его фан.

Если мы говорим о художниках, работами которых можно похвастаться, то их каких-то тридцатьсорок, не больше. Это – лишь небольшая часть рынка.

Мне кажется, это именно Гагосян выставил громадную позолоченную скульптуру Такаси Мураками. Люди становились перед ней и делали селфи тысячами. Это – не моё понимание искусства.

В одном интервью, говоря о своём открывавшемся арт-пространстве, вы сказали, что ваша цель – «иллюстрировать наиболее важное сейчас на рынке искусства». Интересно, почему вы упомянули именно рынок искусства?

Это только термин. Это можно назвать и миром искусства.

А это всё одно и то же– сцена искусства, мир искусства, рынок искусства?

Не совсем. Думаю, что если мы пытаемся дать ему определение, если рассматриваем его чисто семантически, то тогда мир искусства означает всех игроков. Таких людей, как вы, я, галеристов, художников, тех, кто организует ярмарки искусства, каждого, у кого есть какая-то связь с этой сферой. В сущности, это же относится и к художественной сцене, однако она всегда – локальная вещь: это люди, связанные с миром искусства или являющиеся частью его. Рынок искусства, в свою очередь, – это искусство, выставленное на продажу. И поэтому я и говорю: самое важное на рынке искусства. Это звучит очень коммерчески, но по сути это – правильная дефиниция. Оно суживает содержание понятия. Не думаю, что много найдётся тех, кто со мной не согласится.

Но почему для вас существует эта необходимость, чтобы в вашем владении были художественные произведения? Разве нельзя просто пойти посмотреть на них в музеях?

Нет, в моём случае я – тот, кто показывает искусство.


Крис Мартин. Алтарь. 2014. Собственность художника. Фото: Пауль Шёпфер, Дюссельдорф

Каково главное различие между частным пространством для искусства, таким, как ваше, и общественным, принадлежащим государству музеем?

В сущности, больших различий нет. В музеях то, что будет экспонировано, определяют кураторы; в свою очередь, директора или спонсоры музея – это люди, которые определяют, что же будет приобретено. Я уже давно принял решение, что пойду в бизнес, а не в сферу искусства. Тогда искусство меня не очень уж интересовало, иначе я стал бы работником музея, и моя жизнь протекала бы совсем по-другому.

Многие из выдающихся музеев основываются на пожертвованных им частных собраниях, основа их коллекций создана из них. Есть ли какая-то разница, что это – собственность общества? По сути – нет. Но здесь – мой выбор, какие же художественные работы я куплю. Вместе с моими кураторами мы решаем, что будет выставлено. Я тут действительно не вижу большой разницы. В основном разница – в области бюджета. И ещё – я намного быстрее принимаю решения. Вот и все отличия.

Я не думаю, что то, что мы здесь выставляем, является мейнстримом. Но это действительно нечто особенное. Я съездил в США, чтобы посмотреть несколько частных собраний– большие частные коллекции в Майами и в других местах; там, по существу, везде одно и то же, и это просто скучно. Одна работа Рудольфа Стингела рядом с другой, и выглядят они так, как будто сделаны в мастерской без малейшего его участия. Такие гладкие, такие чистые. Ещё владельцы коллекций покупают работы Польке и [Мартина] Киппенбергера, и я не знаю, зачем они это делают. Там нет никакой связи с их происхождением, местом, откуда они взялись. Эти работы оказались там только потому, что тамошние консультанты сказали – в контексте ситуации на арт-рынке сейчас было бы разумно покупать работы этих художников. Может быть, я слишком негативно настроен, однако я думаю, что в этом случае было бы лучше, если бы они просто покупали лимузины.

В то же время можно сказать, что и частных музеев теперь уже слишком много, и слишком много таких, которые находятся в стадии создания.

Я не критикую. Вопрос не в количестве частных музеев: вопрос в качестве экспозиции. Если оно действительно высокое, тогда всё великолепно.

Мне кажется, что это также и вопрос эго коллекционера.

Конечно же, это вопрос эго. Само собой, я тоже удовлетворяю тут своё эго. Однако мне кажется, что в Дюссельдорфе я со своим арт-пространством нахожусь на хороших позициях. У нас одна из самых уважаемых академий художеств в мире, и особенно если говорить о послевоенном периоде, обо всех наиболее важных направлениях, всех самых заметных художниках, бывших частью этой академии, о количестве музеев в этом регионе и о качестве их экспозиций… Я от всего сердца верю, если сравнивать с любым другим большим городом – Лондоном, Парижем или Нью-Йорком,– нигде в мире нет такой же плотности размещения искусства. Я говорю не только о Дюссельдорфе, я говорю и о Вуппертале, Эссене, Кёльне, Дуйсбурге… обо всех этих городах в округе. Поэтому есть смысл открыть частный музей в Дюссельдорфе. Я – в центре событий. Такова моя позиция.


Фрагмент экспозиции: Фридрих Кунат. Зуд. 2016. Коллекция Philara, Дюссельдорф. Собственность художника и галереи BQ, Берлин. Фото: Ахим Кукулис

Как бы вы объяснили, почему именно этот конкретный регион такой особенный? А не, например, Берлин?

В Берлине есть фантастические художественные галереи и несколько хороших музеев, там живут выдающиеся художники. Я люблю Берлин, я люблю Париж, я люблю Лондон. Я не говорю, что там плохо, я только говорю, что с известной точки зрения Дюссельдорф лучше. Почему? Думаю, что у этого факта есть исторические корни, потому что если мы взглянем в прошлое, то последняя представительница рода Медичи [Анна Мария Луиза Медичи (1667–1743) – ред.] перевезла сюда часть семейной коллекции, и первый общественный музей в этом регионе был открыт именно в Дюссельдорфе. В то же время здесь была основана и академия художеств. Почему здесь всё это развивалось намного интенсивнее, трудно сказать. Перед Второй мировой войной Париж, возможно, являлся главным центром искусства. Однако в настоящее время очень значительной и как школа, и как центр искусства является, по-моему, земля Северный Рейн-Вестфалия. Я считаю, что это – самый значительный регион.

Кажется, на этой территории имеется также и очень плотная концентрация коллекционеров. Вы, возможно, всех их знаете.

Честно говоря, я лично знаю не так уж много коллекционеров. Некоторых в Кёльне, некоторых здесь и нескольких в Эссене. Но, мне кажется, каждый коллекционирует индивидуально, сам за себя. Не думаю, что здесь заметно такое же сильное следование за рынком, как, например, в США, где ты главным образом покупаешь то, что тебе советует твой арт-консультант. Я считаю, что в Европе у коллекционеров намного более индивидуальный подход.

А можете ли вы сказать, что эти более чем 20лет ваша коллекция оставалась независимой от диктуемых рынком искусства моды и тенденций?

Нет, конечно же, нет. Ты присоединяешься к тем тенденциям, в которые веришь, покупаешь работы, которые, по твоему мнению, являются значительными, и вдруг оказывается, что это не так. Но чтобы понять это, должны пройти десятилетия.


Фрагмент экспозиции: Барбара Кастен. Параллели. 2018. Коллекция Philara, Дюссельдорф. Собственность художницы и дюссельдорфской галереи Kadel Willborn. Фото: Пауль Шёпфер

Я читала, что вы в своём арт-пространстве начали интересную инициативу под названием spoton, когда группа людей смотрит на одну художественную работу в течение пары часов.

Мы сделали это однажды. Людям понравилось, нам надо будет это повторить. Вы правы. Сам я уже про это совсем забыл. Моя проблема в том, что и я – жертва этого времени: моя способность концентрироваться, длительность устойчивого внимания стали совсем короткими. Меньше трёх минут. У меня совершенно не хватает терпения смотреть видео, потому что всё должно происходить быстрее и быстрее. Но, конечно, я смотрю на то искусство, которое покупаю.

Три минуты или больше?

Нет, обычно больше. И для меня это является также вопросом настроения. Я недавно сходил в K20 [одно из помещений экспозиции художественной коллекции федеральной земли Северный Рейн-Вестфалия в Дюссельдорфе – ред.] и был полностью захвачен. Я увидел пространство с разными художественными работами, которые разговаривали друг с другом, и мне показалось это таким приятным.

Однако когда вы отправляетесь на арт-ярмарку, я допускаю, что вами владеют совсем другие ощущения?

Для коллекционера ярмарка искусства – это тяжёлая работа. Скажем, Art Basel, которую все называют самым большим музеем современного искусства, – она им и является.Там у вас как коллекционера есть три дня, чтобы всё осмотреть. Вы пытаетесь сконцентрироваться на том, что ищете, вы обсуждаете произведения искусства, обсуждаете художников, вы также сравниваете цены. Это действительно тяжёлая работа. Иногда вы уделяете каким-то произведениям всего несколько секунд. Надо всё профильтровать. Есть ещё та проблема, что вы непрерывно натыкаетесь на какого-то знакомого, и всё время приходится прерывать светские разговоры, чтобы сконцентрироваться на искусстве.

Когда вы приобретаете что-то новое для своей коллекции, вы ищете главным образом новые имена или пытаетесь следить за конкретными художниками, чтобы заполнить пробелы в коллекции?

Я стараюсь также следить за художниками. И это всегда самая трудная задача. Если вам повезло с купленной работой, цены повышаются чрезвычайно быстро. И просто невыносимо, если работа, стоившая, например, 10 тысяч евро, вдруг стоит уже 65 тысяч. Тогда я просто не покупаю.

У вас есть жёсткий бюджет?

Я стараюсь назначить себе бюджет заранее, но это никогда не удаётся. Всегда прогораю. Вечно покупаю слишком много.

А вы когда-нибудь что-то продавали?

Я продал две работы. Только чтобы доказать себе, что я способен зарабатывать, продавая искусство (смеётся).


Фрагмент экспозиции. Коллекция Philara, Дюссельдорф, 2017. Фото: Пауль Шёпфер

Онлайн-аукцион искусства Paddle8 планирует этим летом на своей предстоящей сессии принимать биткойны в качестве расчётного средства. Можете ли вы представить себя покупающим произведения искусства за биткойны или другую криптовалюту?

Я считаю, что биткойны скоро упадут. Если кто-то хочет платить за что-то биткойнами, он может это делать. Если он желает инвестировать в биткойнах, то это тоже можно делать. Но, по-моему, это абсурд.

Вы верите, что в будущем искусство будет главным образом покупаться и продаваться в интернете?

У этого нет никакой связи с искусством. Искусство – это запах масляной краски.


Алисия Кваде. Каминные часы. 2014. Против курса (ref 13). 2014; Себастьян Ример. Макнейли. 2014. Собственность художника и коллекции Philara. Фото: Ахим Кукулис, Дюссельдорф

Что, по-вашему, является величайшей ответственностью коллекционера в ситуации современного рынка искусства?

В Лондоне есть один очень крупный коллекционер, который просто выкидывает работы. Он закупает громадное количество, а потом всё это распродаёт. За любую цену. Это неважно. И, делая это столь публично, он просто уничтожает карьеру художников. Рыночные манипуляторы берут молодых художников, например, Давида Островски, Кристиану Роуз, являющихся прекрасными художниками, у которых, скорее всего, всё равно произошёл бы фантастический «взлёт» карьеры, убеждают своих друзей покупать их работы, таким путём поднимая цены на них на аукционах, а через пять месяцев вещи этих художников уже никто больше не покупает. И это – серьёзная проблема. Работа молодого художника продана за 100000 евро, но никто больше не готов платить за неё так много. Очень сложно понижать свои цены после того, как они были столь высоки, потому что это всегда означает падение в твоей карьере.

Я знаю художников, которым теперь почти 60; они – из стран бывшего советского блока, и одно время вокруг них была поднята шумиха, их работы продавались по очень высоким ценам. Я также знаю художников, бывших очень успешными, а теперь они – профессора академии. Это – самое дурное, что могло бы произойти. Есть такой американский фильм «Рассказы Мейеровица» (The Meyerowitz Stories, 2017), в нём Дастин Хоффман играет мужчину, который всё время говорит о том годе, в который музей Уитни купил его работу. Он увлечён этим и никак не может от этого освободиться. Ничто другое его по-настоящему не заботит, и ни один другой художник ему не важен. Он – тот самый единственный настоящий, только рынок искусства этого не признаёт.

Плохо, если тебе не везёт в жизни, но ещё хуже – если тебе один раз повезло (или, по крайней мере, ты вообразил, что так было).

Правда ли, что первую значительную работу, которую вы купили, создал Нео Раух?

Да. Однако у меня не особо много его работ. Он – фантастический художник. Просто он стал слишком дорогим, вот и всё.

Есть ли у вас ощущение, что его переоценили?

Нет-нет, я так не думаю. Правду говоря, я думаю, что его работы, возможно, даже ещё ценнее. Однако, как я уже сказал, для меня не важна величина коллекции, мне важно показать то, что является значительным уже сейчас, в данный момент. Вместо того, чтобы, например, потратить 900000евро за громадную картину маслом Нео Рауха, я могу купить несколько работ хороших художников. Речь идёт не только о стоимости, но и о самой коллекции.

Вы пытаетесь с помощью этой коллекции приобрести ключ в…

Ключ в рай. Именно так. По правде говоря, я всегда относился к художникам ревниво, потому что у того, что они делают, есть связь с вечным, с чем-то, что останется. Они станут частью чего-то. Я занимаюсь развитием недвижимости. И что? Я покупал здания, совершенствовал их и отдавал в аренду для той или иной цели. Оглядываясь назад, я вижу, что, возможно, сделал больше вещей, которые останутся, чем большинство прочих людей. Но разве экономические соображения должны быть единственной причиной, почему нужно жить и умирать? Неужели никогда и нигде не останется следа от моей жизни? Теперь у меня есть чувство, что, может быть, кое-что я всё-таки миру оставлю. Но это покажет время.

Человеку необходимо что-то менять, привести что-то в движение. Со своей коллекцией я становлюсь частью картины искусства; наш фонд сотрудничает с академией, и я как девелопер проектов недвижимости постоянно отвожу в них помещения для мастерских художников. Я – часть общего процесса. С этой точки зрения, мы все – одна огромная семья.


Фрагмент экспозиции. Коллекция Philara, Дюссельдорф, 2017. Фото: Пауль Шёпфер

Чувствуете ли вы, что после продолжающегося более 20лет процесса коллекционирования ваша коллекция стала в своём роде отражением вашей личности?

Трудно сказать. На меня очень действуют художественные работы, которые затрагивают психологию, сексуальность, юмор, человеческие вопросы. Отражает ли это мою личность? Возможно. Но не обязательно. Например, я покупаю новую работу Барбары Кастен и выставляю её. По-моему, это не отражает ничего, за исключением того, что я восхищаюсь её работами. Однако есть темы, появляющиеся в коллекции вновь и вновь, которые кажутся мне интересными.

Я посмотрел фантастическую видеоработу одного молодого художника об экономическом кризисе 2008 года. По существу, она была снята ещё до кризиса. Абсолютно выдающаяся. Мне нравятся вещи, способные дать настоящий интеллектуальный стимул. Однако всегда приходится учитывать, что посланный искусством интеллектуальный стимул обычно весьма ограничен. Это – не книга и не фильм. Но и в визуальном искусстве ты можешь быть критичен к окружающему миру. Однако столь многие современные художники– и особенно те, которые заканчивают академию художеств здесь, в Дюссельдорфе, – совершенно не критичны. А мы ведь живём в то время, когда в мире господствует терроризм, и общая ситуация– по крайней мере за период моей жизни– наиболее критична, чем когда-либо. Весь мир нестабилен, и везде впереди – идиоты.


Фрагмент экспозиции. КоллекцияPhilara, Дюссельдорф, 2017. Фото: Пауль Шёпфер

И вы не видите отражения этого в искусстве?

Нет. По крайней мере, не в том немецком искусстве, которое выходит из стен академии.

Может быть, здесь слишком высок уровень комфорта.

Да, может быть. Всё стало слишком буржуазным. Посмотрите на сегодняшних художников, на людей из академии! Они начинают карьеру в 17лет и заканчивают в 28. Те, кому сейчас 28, родились в 1990 году. В Германии это время было весьма комфортабельным. Почти нет безработицы, у всех хватает на хлеб с маслом, нет никаких серьёзных проблем. Может быть, ещё никогда не было так хорошо, как теперь. Или– как было в последние 20–30 лет. Левые сказали бы, что это – неправда, что мы по-прежнему страдаем, однако правда в том, что даже если неравноправие по-прежнему существует, даже у бедных сейчас жизнь намного лучше, чем когда-либо раньше.

Некоторые из поднимаемых в настоящее время вопросов просто смешны. Например, парень, который около Palais de Tokyo протестовал против экспонированного в нём отображения своего протеста. Его имя было Брайт [художественная работа французского художника Нейла Белуфа, который изобразил протест американского художника и активиста Паркера Брайта против картины Дейны Шутц «Открытый гроб» (Open Casket, 2016) в музее Уитни, была удалена с выставки Белуфа в Palais de Tokyo Париже после того, как Брайт сообщил в интернете, что «моё имя в этом деле значения не имеет; я тут использован в качестве сырья»– The Art Newspaper]. Он утверждал, что только у чернокожих художников есть право изображать страдания чернокожих. Что же это означает? Что Кристиан Болтански больше не может работать? Или Мирослав Балка? И Ансельм Кифер неважен, и Герхарда Рихтера нельзя воспринимать всерьёз? Они все – христиане, которые по-настоящему прочувствовали боль евреев. И теперь они не могут это делать?

Вот такой абсурд! Просто не укладывается в голову, насколько низкой должна быть самооценка человека, чтобы он вообразил, что его страдания ограничены какой-то особенной группой людей. Выдумать такую глупость! К тому же есть люди, которые ещё зарабатывают на этом. Это просто смешно. Соединённые Штаты – просто очаг разнообразных кампаний глупости, а люди всему этому спокойно верят и следуют за этим.

Именно поэтому я говорю, что людей не интересует искусство; их интересуют общие темы, которые они могут использовать как фасад. Вот как кампания #MeToo. Всё время повторяется одно и тоже: есть какая-то значительная тема, есть люди, которые действительно пострадали и были сексуально использованы, а потом кто-то не так посмотрит на чьи-то выкрашенные красным лаком ногти на ногах, и это сразу называют сексуальным домогательством. Так отнимается значимость у всей этой темы.

В то же время очереди на выставки в музеях становятся всё длиннее, а люди остаются такими же, они не меняются. Я думаю, что совершенно наивно верить, что искусство могло бы что-то изменить в мире.

Ничего. Единственное, что может что-то изменить, это умная политика. А она в наши дни – редкость.


Здание коллекции Philara. Фото: Стефан Мюллер, Берлин

Какова же, по-вашему, роль искусства?

Оно может указать на проблемы. Искусство может хорошо служить и как историческое напоминание о том, что было плохим в прошлом. Глядя на работы Отто Дикса, изображающего страдания людей во время Первой мировой войны, можно ощутить почти физическую боль. Вряд ли можно было бы достичь такой же интенсивности чувств, просто читая историческую книгу. Это, конечно, должно быть свойственно лишь эмпатичным людям. Однако, с другой стороны, если бы вы не читали исторические книги, вы не поняли бы и страдания, изображённые на картинах Дикса. Вот это – тот способ, каким искусство может помочь.

Я не думаю, что в мире современных медиа что-то, увиденное в искусстве, может заставить вас вдруг осознать то, что вы до этого не слышали или не видели никогда. Любая мелочь, происходящая в наши дни, тут же моментально выстреливается на весь мир. Значит, и в искусстве это будет воспроизведено– с лучшими или худшими результатами.

Меня интересуют произведения искусства, которым приписывают мудрые политические послания. Например, работа Саймона Фудживары «Дом надежды» (Hope House, 2018), которая недавно была выставлена в брегенцском Kunsthaus. Это была модель дома Анны Франк в натуральную величину, за основу которой была взята маленькая моделька, которую можно купить в магазине сувениров в Музее Анны Франк. Сразу же возникает вопрос: «Насколько этично продавать такую модельку, такой кукольный домик, которая в действительности олицетворяет самые глубокие страдания?»

Отдельную часть инсталляции Фудживары, которая называется «Стена спальни Анны Франк», вдохновили самые разные изображения– и собранные самой Анной Франк, и те, что создали разные знаменитые личности, которые посетили Музей Анны Франк в Амстердаме. Среди этих персон есть и Бейонсе, которая в своё время в Instagram опубликовала селфи, снятое возле музея, добавив, насколько взволновало её его посещение. На Бейонсе был надет простой светло-синий костюм. Ничего слишком броского. Но уже через пару часов после публикации фотографии он был полностью раскуплен в магазинах TopShop. В инсталляции Фудживары была показана копия этого костюма. По-моему, это чудесный пример ситуации, в которой искусство встречается с реальным миром. Наличествует определённый критический дискурс, однако одновременно нет и никакого морализаторства. Только отсылки и факты.

Есть много сильных произведений искусства, таких, как кампании Андреа Бауера… Однако могут ли они что-то изменить на долгое время или это лишь отражение страхов и тревог какого-то конкретного художника – это уже другой вопрос. Я в самом деле не думаю, что одно произведение искусства способно что-то изменить. «Герника» Пикассо отражает муки прошлого. Но есть ли какая-то современная художественная работа, которая заставила бы людей увидеть не замеченные ими до этого проблемы и таким образом на что-то повлиять? Я склонен считать, что нет. А вот высказать свои ощущения, чтобы побудить других размышлять, обсуждать и, может быть, посмеяться над чем-то? Да, вот это возможно.

У того, кто будет рассматривать вашу коллекцию через 120лет, сложится представление о том, как мы жили в это, настоящее время?

Трудно сказать. Разве коллекция – хороший пример того, как мы живём? Возможно, она – пример того, как мы думаем.


Гил Броннер. Фото: Albrecht Fuchs, Кёльн