Искусство – это окно
Разговор в Берлине с немецким коллекционером и основателем интернет-платформы Independent Collectors Кристианом Каспаром Швармом
30/04/2019
В 2008 году – через четыре года после появления Фейсбука и за два года до рождения Инстаграма – живущий в Берлине стратегический консультант Кристиан Каспар Шварм основал Independent Collectors («Независимые коллекционеры») – интернет-платформу для коллекционеров искусства. Идея пришла к нему вполне логичным образом – сам обратившийся к коллекционированию в 2005 году, Шварм пытался найти в интернете людей со сходным образом мышления и долго искал сайт, где можно было бы познакомиться с другими коллекционерами и поделиться своим опытом. Так как ничего подобного он не обнаружил, пришлось сделать этот проект самому.
Платформа Independent Collectors началась как закрытое пространство в сети, в рамках которого зарегистрированные члены могли заочно встречаться, обсуждать что-либо, обмениваться информацией, демонстрировать друг другу свои коллекции и беседовать о коллекционировании в самых разных его аспектах. У членов клуба не было никаких ограничений по «размеру коллекций» – к участию были приглашены и уже вполне влиятельные коллекционеры, и коллекционеры-новички, и те, кто ещё только раздумывал о том, чтобы обратиться к коллекционированию. Тем самым вполне подтверждался тезис о том, что коллекционеры настолько же отличаются друг от друга, как и сами произведения искусства, которые они коллекционируют. Единственным условием было то, что ни один из «членов клуба» не был вправе использовать эту платформу в коммерческих целях.
В конце прошлого года сайт Independent Collectors закрыл свой «приватный» раздел и стал полностью открытой площадкой с редактируемым содержанием – здесь появляются как интервью с коллекционерами, так и визуальные экскурсы в частные коллекции, а также новости о различных актуальных событиях художественной жизни. Как сказал Шварм в нашем разговоре: «Мы начали как стопроцентно закрытое сообщество, а одиннадцать лет спустя мы полностью изменились. Сейчас мы абсолютно общедоступный сайт, у которого больше нет приватных разделов. То же самое произошло и с коллекционированием вообще, потому что, когда мы начинали, было очень много тех, кто не осмеливался называть себя коллекционером и так обозначить себя публично. Но теперь дела обстоят абсолютно иначе». Поэтому он верит, что в нынешней ситуации особенно важно пространство, где можно обсуждать различные вопросы – о сущности коллекционирования, о возможных здесь стереотипах, о растущем значении коллекционеров в культурном пространстве и т.п.
В 2012 году Independent Collectors издал первый «Путеводитель BMW по искусству» в сотрудничестве с BMW, своим единственным глобальным партнёром. С тех пор этот путеводитель стал ежегодным изданием, которое представляет почти 300 открытых для публики частных коллекций по всему миру.
Для собрания самого Шварма существенно то, что оно выражает политически насыщенный и социально активный интеллектуальный дискурс, напрямую связанный со временем своего формирования – ни одна из вошедших в коллекцию работ не была создана в ХХ веке. В его собрании представлены такие художники, как Slavs and Tatars, Майкл Э.Смит и Дэвид Хорвиц, а также Карин Сандерс и Джонатан Монк. Впервые коллекция как цельный проект была представлена публике в 2017 году на выставке Vague Space («Неопределённое пространство») в бременском музее Везербург – первом «музее коллекционеров» Европы.
Кристиан Каспар Шварм является также страстным энтузиастом книг и книгоиздательства, а в 2015 году он начал ещё один необычный связанный с книгами проект. Это инициатива под названием 8 Books A Year («Восемь книг в год») – курируемая международная и междисциплинарная подписка на редкие нехудожественные издания. В течение года абоненты получают восемь книг из обширной библиотеки берлинского бюро Шварма. Книги охватывают обширный круг разных тем и дисциплин и предназначены для того, чтобы вдохновить читателей и дать им новый опыт и идеи. Шварм – куратор этого списка книг, и абонентам никогда заранее неизвестно, что они получат. Единственное, в чём они могут быть уверены, – это качество книг: им в руки попадут действительно ценные и редкие издания, которые в основном появляются на свет в небольших независимых издательствах.
Наш разговор со Швармом состоялся в кабинете его офиса, где одну из стен полностью занимают книжные полки. Однако эта же стена мастерски интегрирует в себя и драматургию окружающей среды – горизонт (окно) и социализацию (кофейный автомат).
Прямо перед публикацией английской версии этого интервью мы узнали, что Шварм получил особую награду ярмарки Art Cologne 2019 за свои заслуги в создании международной сети коллекционеров современного искусства. Денежный эквивалент приза – 10 000 евро, он присуждается за особые заслуги в коммуникации искусства, ежегодно его вручают совместно Koelnmesse и Ассоциация германских галерей и дилеров изобразительного искусства (BVDG) в один из дней проведения ярмарки Art Cologne. «Думаю, это лучшая награда за оценку работы всей нашей команды – и бывших, и нынешних коллег», – написал мне Шварм сразу после объявления призёра этого года.
David Horvitz. Give Us Back Our Stars (2014). Фрагмент экспозиции в музее современного искусства Везербург. Фото: Björn Behrens
В 2017 году вы выставили свою коллекцию в музее Везербург в Бремене. А в какой именно момент вы как коллекционер поняли, что ваша коллекция готова к общественному вниманию в контексте музея?
Вообще-то это довольно интересно, потому что я как раз и не был готов к такому повороту событий. Когда они обратились ко мне впервые, я отказался, потому что не считал, что у меня достаточно работ, чтобы сделать выставку. Конечно, я воспринял как честь, что они обратились ко мне, но мне не понравилась сама идея. Им пришлось долго убеждать меня, потому что я действительно не стремился ни к чему подобному. Но теперь я рад, что сделал выставку, потому что это многое изменило в моей голове. Мне пришлось снова очень интенсивно смотреть на те произведения искусства, которые на какое-то время выпали из моего поля зрения. Это было как возвращение в прошлое, потому что многие вещи взаимосвязаны – например, стоит увидеть какую-то конкретную работу, как у тебя в голове сразу всплывает момент, когда она была приобретена, название и подробности города, где это произошло, может быть, вспоминается и ужин с художниками и т.п.
Насколько вы были вовлечены в создание этой выставки? Или концепцию в большей степени составлял куратор из команды музея?
Музей Везербург позиционирует себя как «музей коллекционеров», и это очень интересно. Если сегодня кто-то говорит «музей коллекционера», то обычно предполагается, что это частная инициатива, в то время как музей современного искусства Везербург – именно общественная структура, существующая уже около 25 лет. Насколько мне известно, в то время, когда музей был основан, в мэрии Бремена у руля были социал-демократы, поэтому и появилась идея сделать искусство более публичным и общедоступным – даже то искусство, которое находится в частных коллекциях.
Сегодня – с учётом рыночной ситуации – всё изменилось. Музей теперь часто сталкивается с критиками, которые упрекают его в том, что он стал неолиберальным, поддерживает только интересы коллекционеров и т.д. Им действительно приходится переубеждать людей, что первоначальная идея музея была совсем другой. Это интересная ситуация. Мне очень нравится изначальная идея музея и тот факт, что музей существует на общественные средства и что он никогда не вступал в платное сотрудничество ни с кем из частных коллекционеров. Так что ты не можешь купить себе «вход» в музей, его команда сама выбирает коллекционеров, с которыми хочет работать.
Моя выставка была одним из проектов серии Young Collections («Молодые коллекции»). Я сказал музейщикам, что сам-то не так уж и молод – я родился в 1972 году, но название относится не к биологическому возрасту коллекционеров, а к самим коллекциям – чаще всего это их первая публичная экспозиция в музее. Хотя некоторые произведения коллекции, возможно, уже выставлялись в каком-то из музеев, но всё же не вся коллекция целиком.
То, как музей Везербург работает с коллекционерами, можно было бы назвать сокураторством. Музей внимательно изучает твою коллекцию и твою концепцию коллекционера – какие задачи ты перед собой ставишь как коллекционер. Музей действительно хочет узнать получше, что для тебя важно, что привело тебя к моменту, когда ты решил позволить тому или иному произведению искусства войти в твою жизнь. Не думаю, что я сам смог бы сформировать эту выставку, потому что у куратора есть тот опыт, которым я не располагаю. Ведь коллекционеры – вовсе не художники или кураторы; это совершенно другой путь, другой модус. Кстати, то, как кураторы Везербурга работают с коллекционерами, довольно похоже на то, как кураторы обычно работают с художниками.
Michael E.Smith. Без названия (2009). Фрагмент экспозиции в музее современного искусства Везербург. Фото: Björn Behrens
Этот процесс помог вам увидеть свою коллекцию с совершенно другой точки зрения?
Да, конечно. Просто потому, что коллекция искусства всегда ограничивается рядом факторов. Одним них является помещение, другим – деньги. Что ты можешь себе позволить. Что бы ты хотел позволить… Здесь ещё есть разные дименсии времени. Время, которое ты можешь потратить на поиски, открытия, осмотр выставок, посещение музеев и чтение об искусстве. Отведённый тебе отрезок жизни в каком-то смысле ограничивает твою коллекцию.
Для хранения искусства в моей квартире есть довольно ограниченное пространство, и из-за того, что у меня нет склада, остальная часть коллекции хранится в гостевой спальне. Но поскольку у меня довольно часто бывают гости, мне всегда надо инструктировать их, как обращаться со всеми этими пакетами и ящиками, при том, что некоторые из них, конечно, не является такими уж великими любителями искусства. До выставки некоторые из этих работ я не распаковывал на протяжении почти 10 лет – с момента, когда их купил. И, конечно, увидеть свою коллекцию как нечто цельное в одном месте – это было как открыть капсулу времени, когда за секунду ты можешь вернуться к ощущениям прошлого. Это было невероятно интересно.
Вы родились в 1972 году, но интересно, что в вашей коллекции нет ни одного произведения искусства ХХ века… По крайней мере, так было сказано в одном из ваших интервью. Это правда? И если да – то это концептуальное решение или просто стечение обстоятельств?
Тут определённо не было какого-то изначального конкретного решения. И до выставки в Бремене я сам этого не понимал. А потом, проходя через залы, я подумал: «Боже мой, здесь нет ничего старше работы Карин Сандерс 2002 года!» Поэтому, может быть, прозвучало бы даже более впечатляюще, если бы я сказал, что коллекционирую только искусство, которое было создано после 11 сентября, ведь её [Сандерс] работу Word Search («Поиск слова») в каком-то смысле инициировало именно 11 сентября.
Приехав в Нью-Йорк, Сандерс поручила своей команде найти как можно больше людей разных национальностей и попросить их написать самое важное для них слово. Они разыскали 250 человек, каждый из которых говорил на своём собственном языке. Каждое их важное слово перевели на другие 249 языков, создав в результате 62 500 слов. В проекте также участвовала газета «New York Times», в бизнес-разделе которой в то время ежедневно на нескольких страницах публиковались биржевые сводки. В сотрудничестве с Сандерс был разработан специальный выпуск газеты, где сводки акций были заменены списками этих собранных и переведённых слов. Это был эффектный символ обмена и разнообразия. Карин Сандерс также сделала факсимильный перевод каждого слова. Поскольку я не мог купить все 250 слов, в конце концов я выбрал девять – в том числе слово «солидарность» из немецкого языка, а также лист, где человек так и не смог решить, является для него самым важным словом «Аллах» или «золото».
Michael E.Smith. Без названия (2009 и 2010). Фрагмент экспозиции в музее современного искусства Везербург. Фото: Björn Behrens
Это было первое произведение искусства, которое вы приобрели?
Нет, не первое. Всё началось с Фионы Баннер. В 2004 году она издала [альбом рисунков] All the World’s Fighter Planes («Все боевые самолеты мира »). За этим стояло основательное исследование – она пыталась разыскать фотографии всех используемых в мире военных летающих объектов. Затем она опубликовала этот альбом, но для него она готовила и пробные оттиски. В то время я был в Нью-Йорке и, зайдя в книжный магазин, увидел эти оттиски. Они меня тронули, потому что большую часть жизни я работал с текстами. Фиона привела и названия всех моделей из этого ряда «вооружений», и тут легко было убедиться, насколько их изобретатели стремились найти нечто общее с природой – только представьте боевые самолеты, названные «орлом», «торнадо» или «ягуаром»! Фиона Баннер охарактеризовала всю эту тягу к природе как нечто «противоестественное».
Но была ещё другая связь. Я вырос в немецкой деревне, дом моих родителей был на её окраине. На другой стороне улицы не было леса, там раскинулись луга, на которых во времена моего детства постоянно шли манёвры американской армии. Так что время от времени за нашим домом были видны танки. В этот дом мы переехали в 1975 году. Это не была никакая не Вторая мировая, но перед нашим домом появлялись солдаты, и постоянно были слышны низко летящие боевые самолёты. Вот такая часть моего детства.
Позже я узнал, что у Фионы в детстве был такой же опыт. Она выросла в Великобритании, но ситуация в её родных местах была точно такой же. Нас связывала эта параллель, потому что для неё как для ребенка это, с одной стороны, было страшно, а с другой стороны – очень привлекательно. По правде говоря, в возрасте шести-семи лет всё это выглядело очень захватывающе. Это было, знаете… если другие мальчишки играли с игрушечными танками, самолётами и песчаными замками, то у меня всё было по-настоящему. В одиннадцать или двенадцать лет я начал наконец понимать, что это значит на самом деле. Что это военная сила, что эти объекты являются инструментами насилия. С точки зрения политической перспективы я, конечно, изменился.
Я читал интервью с Фионой, а потом познакомился с ней лично – у неё был такой же опыт. Но там ещё было своё очарование – очарование технологии и дизайна, а с другой стороны – ясное осознание того, что это ужасные изобретения. Всё это создаёт своего рода контраст, напряжение. Мощное противопоставление, между элементами которого существует пространство, которое чрезвычайно интересно исследовать.
И вот я зашёл в книжный магазин, у меня не было никаких планов покупать какие-либо визуальные работы. Я и не делал этого раньше. Но я купил и альбом, и эти пробные оттиски. Так оно и началось. Полгода спустя я впервые поехал на Art Basel, где открыл для себя работы Питера Пиллера. Всё началось с этих двух художников – и взгляд Фионы, и взгляд Питера на окружающий мир для меня по-прежнему очень важны.
Slavs and Tatars. Friendship of Nations: Polish Shi'ite Showbiz (2011). Фрагмент экспозиции в музее современного искусства Везербург. Фото: Björn Behrens
Что вы ищете в искусстве? Связь с собственной жизнью? Или интеллектуальный вызов? Что для вас значит искусство?
Это менялось со временем. Точнее, со временем то, что я искал в искусстве, как бы пополнилось, расширилось. Это началось как нечто очень личное. Тогда я даже не знал, что такое коллекционирование, скажем, в смысле социального контекста. Вернёмся к работе Фионы Баннер. Тогда мне показалось, что она взяла что-то из моего детства, вынула из меня и положила на бумагу. Поэтому её работа на меня подействовала как зеркальное изображение. Если говорить о коллекционировании, я не думаю, что я ищу что-то специфическое. Но если говорить о жизни с искусством, то я всегда искал эти зеркальные изображения. Мне повезло, что я довольно рано познакомился с Вильгельмом Ширманом, более старшим и опытным коллекционером, который стал моим наставником. В 2007 году нас свела галеристка Барбара Тумм, которая стала и моей лучшей подругой. У неё возникло ощущение, что мы должны познакомиться, и она оказалась права.
Уже в первый день знакомства Вильгельм сказал мне: «Сосредоточься полностью, вслушиваясь в себя, осмелься не циклиться на том, что тебе говорят другие. Так ты не допустишь ошибок. Ищи только то, что действительно резонирует с тобой». Его слова вдохновили меня идти дальше по этой дороге. Взглянув на произведения из своей коллекции, я всегда чувствую, что в каждом из них некоторые вещи – иногда, может быть, всего одна – «вырваны» из меня и поставлены на постамент или повешены на стену.
Какова, по вашему мнению, роль и ответственность коллекционера в экосистеме современного искусства? Безусловно, эта экосистема драматически изменилась с момента, когда вы начали коллекционировать.
Это правда, но я всегда довольно скептично говорю о «роли коллекционера». То, что мы назвали свою платформу Independent Collectors, имеет свою причину. Коллекционирование –очень индивидуальный процесс, и я смотрю на него как на привилегию. Каждый коллекционер индивидуально должен определить, каким образом он хочет работать с искусством, каким образом он хочет жить с искусством. Я имею в виду, что то представление, которое у нас есть о коллекционерах, довольно ложное, потому что в большинстве случаев оно базируется на так называемых «топ-коллекционерах». Эти люди видные и влиятельные, многие из них делают важные и значительные вещи. Но они также знают, как использовать свою власть на рынке. Постоянно концентрируясь только на них (и это часто делают художественные журналы, блоги и выпуски новостей), мы слишком легко забываем, что это только вершина пирамиды. Вот это мы и хотели показать и доказать с Independent Collectors, что есть столько людей, которые поддерживают художников, раз за разом покупая их работы. Большинство из них не называет себя коллекционерами. Это просто вопрос того, как мы хотим их дефинировать – и я предпочитаю не делать этого вообще.
Был один галерист, сформулировавший достаточно вольное определение коллекционера, которое, конечно, было задумано как провокационный ход. Он сказал, что коллекционер – тот, кто ежегодно тратит на покупку произведений искусства более 50 000 евро. Это довольно глупо – зачем определять коллекционирование по цифрам?! Рыночная перспектива никогда не должна быть единственно верной. Я бы сказал, что зачастую она очень смущает и вводит в заблуждение. Как вы упомянули, многое изменилось с тех пор, как я стал частью мира искусства. Один из таких моментов состоит в том, что мир искусства стал чем-то вроде сферы day trading с её котировками и колебаниями рынка. Это абсурд. И я смиряюсь с этим, конечно. Но именно о таких вещах я думаю, говоря, что это привилегия – каждый коллекционер вправе свободно и независимо выбирать, что сделать своей предметом своей страсти, своего увлечения.
Ваша платформа Independent Collectors также изменилась за последние десять лет. Она началась как социальная сеть, как место встречи коллекционеров.
Так и было. Фейсбук был основан в 2004 году, а когда мы начинали, он был ещё сравнительно незначительным проектом. Инстаграма ещё не было вообще. Причиной создания Independent Collectors стало моё необычайное увлечение этой новой творческой вселенной. До 25 лет я ничего не знал о так называемом мире искусства. Я был вторым ребёнком в семье и довольно поздним – мои родители родились в 1934 и 1935 годах, детьми пережили Вторую мировую войну. Они вместе создали очень небольшое агентство по распространению сладостей и алкогольных напитков и всю свою жизнь так и вели бизнес как пара – только они двое. Они не имели никакого отношения к сферам, связанным с искусством. В биографиях моих родителей не было ни одного места, куда могло как-то вклиниться открытие искусства. В школе уроки рисования были самые скучные и невыносимые. Мы рисовали картофель и иногда, может быть, один раз в два года, отправлялись в местный музей. Не было ни одного учителя, который помог бы построить для нас мост к искусству. Конечно, мы съездили посмотреть старых мастеров, но никто не учил нас тому, что даже классическое искусство когда-то было современным и в своё время оказывало на людей такое же влияние, как рок-н-ролл, техно или хип-хоп на разные поколения ХХ века. Поэтому должно было пройти ещё десять лет, чтобы у меня появилась ещё одна возможность открыть для себя этот мир.
Я всё ещё помню две ситуации. В 1996 году мы создали в интернете рекламное агентство, и однажды мне пришел счёт за услуги от одной внештатницы. В конверте была и открытка с парой слов приветствия. На открытке была картина Зигмара Польке – знаменитая, с чёрным треугольником в верхнем правом углу и надписью под шрифт пишущей машинки: «Höhere Wesen befahlen: rechte obere Ecke Schwarz!» («Высшие существа приказали: закрась верхний правый угол чёрным!»). Позже Джонатан Монк сделал свою версию с оранжевым углом, эта работа теперь в моей коллекции. По-немецки это звучит ужасно смешно, потому что фраза написана в такой властной манере, но звучит одновременно абсурдно и многозначно. Я помню, как посмотрел на открытку и подумал: «Кто это сделал?» В то время я ничего не знал о Польке, но подумал, что если это искусство, то искусство может одновременно развлекать и говорить о чём-то важном. До этого я думал, что искусство – это что-то тяжёлое и серьёзное, область, где царят различные коды – но вдруг оказалось, что искусство может быть и лёгким, радостным и ироничным. В тот момент я решил побольше узнать об искусстве.
Вскоре после этого в Лондоне открылась первая выставка Чарльза Саатчи – Sensation («Сенсация»). Когда я был в Лондоне, я пошёл посмотреть. Если открытка с Польке подготовила почву, то эта выставка, можно сказать, «завершила сделку». Я был шокирован в очень позитивном смысле. Я всё время повторял про себя: «Ого, ого, ого!» Представьте: у меня не было никакого отношения к этому, я никогда раньше не видел нового современного искусства, а здесь – акула Дэмьена Хёрста, палатка Трейси Эмин, работы Сары Лукас, Джейка и Диноса Чепменов… это было как впервые послушать heavy metall. Для меня это был фантастический опыт.
Поэтому я начал читать книги и регулярно посещать выставки. Мой интерес развивался, но в тот момент я не думал о покупке произведений искусства. Большинство людей никогда не задумываются о том, что могут купить какую-то работу, и это абсолютно нормально. Есть два варианта. Если ты чувствуешь, что тебе необходимо жить, существовать вместе с этим произведением, то в таком случае тебе действительно надо подумать о его приобретении (по крайней мере, если ты можешь себе это позволить). Но, может быть, тебе достаточно и того, что ты видишь произведение искусства в музее или можешь купить о нём книгу – и в таком виде тоже происходит сильная передача энергии. Оба варианта являются одинаково легитимными возможностями, особенно с точки зрения коллекционера. Ты ведь не всегда можешь получить то, что хочешь!
Peter Piller. In Löcher blicken (2000–2005). Фрагмент экспозиции в музее современного искусства Везербург. Фото: Björn Behrens
Продолжая тему Independent Collectors… Мне кажется, что сейчас миру больше не нужна платформа, где коллекционеры могли бы знакомиться и общаться. Эту миссию взяли на себя социальные сети. В каком-то смысле и концепт «коллекционера» девальвируется. Может быть, задача Independent Collectors – наполнить эту концепцию новым значением?
Платформа Independent Collectors всегда была направлена на то, чтобы продемонстрировать как можно более разнообразные стороны коллекционирования. Вы абсолютно правы. Мы начали как закрытое сообщество, у нас практически не было общедоступного раздела, а затем появились все эти каналы социальных сетей. И только что, всего пару месяцев назад, мы закрыли свой последний раздел «для членов клуба». Теперь даже наших постоянных участников гораздо больше интересует именно публичный раздел портала. Мы начали как полностью закрытое – или, другими словами, «защищённое» – сообщество, и одиннадцать лет спустя мы абсолютно изменились. Сейчас мы абсолютно общедоступный сайт, у которого больше нет приватных разделов. То же самое произошло и с коллекционированием вообще, потому что когда мы начинали, было очень много тех, кто не осмеливался называть себя коллекционером и так обозначить себя публично. Но теперь дела обстоят абсолютно иначе. Хотя одиннадцать лет – это не так уж много.
А вы осознаёте, почему у вас возникает такая необходимость, чтобы что-то вам принадлежало?
Меня не очень интересует процесс «владения» искусством, гораздо больше меня привлекает то, что искусство может мне дать. В моей квартире есть окна. Но как окна я воспринимаю и все произведения искусства на стенах. И эти окна там, чтобы посмотреть на что-то. Я из тех людей, которые очень много читают о художниках, об их формировании, об их идеях и концепциях. Если я решаю что-то включить в свою коллекцию, я всегда стараюсь выбирать работу, которая в каком-то смысле репрезентирует всё творчество художника. Не обязательно в контексте истории искусства, скорее, чтобы она подействовала на меня как своего рода вдохновляющая закладка – чтобы она могла мне напомнить обо всех слоях и смыслах творчества художника. Даже после того, как художник стал развиваться дальше и создал уже другие вещи. Я буду продолжать следить за карьерой художника, но всё равно это произведение искусства будет моей личной привязкой, моей репрезентацией. Или, другими словами, моим окном. Получается, что жизнь с искусством удваивает или утраивает количество окон в моей жизни.
Slavs and Tatars. Triangulation (Not Moscow Not Mecca), 2011. Фрагмент экспозиции в музее современного искусства Везербург. Фото: Björn Behrens
Художники из объединения Slavs and Tatars, работы которых находятся в вашей коллекции, однажды сформулировали, что для них медиа искусства «это язык – инструмент и средство для того, чтобы просвещать себя и тех, кто хочет быть с нами вместе».
Slavs and Tatars – отличный пример того, что может случиться, когда ты по-настоящему впустил искусство в свою жизнь. Впервые их работы я открыл для себя в 2012 году на abc (Art Berlin contemporary), и представьте: всё началось с их книг! Я набрёл на них на стенде одной из галерей и завязал разговор с Амадео Краупом-Тосканьи и Надин Зейдлер, которые за несколько месяцев до того открыли свою галерею в Берлине. И вот я стал смотреть эти книги – эклектичные и гениальные сплавы самых разных тем, такие как бы суперсовременные, напечатанные в типографии «кладовые чудес» – и подумал, что кто бы ни был их автором… он должен быть по-хорошему безумцем! Сказать, что я был увлечён, было бы ложью – я просто потерял дар речи. Когда я пришёл в себя, у нас с Амадео развернулся очень вдохновляющий разговор как об искусстве вообще, так и о Slavs and Tatars в частности.
Через несколько недель я впервые встретила Паяма Шарифа (одного из основателей Slavs and Tatars). Это произошло в конференц-зале, расположенном рядом с галереей. Там был деревянный стол длиной около шести метров, почти полностью покрытый книгами. Он сидел и работал. Он рассказал мне, что это передвижная библиотека Slavs and Tatars и что он всегда был страстным любителем книг. Он показал мне несколько из них. Слушая его, я понял, что он очень хорошо владеет несколькими языками: персидским, русским, французским и др. Должен признаться, что этому я всё ещё немного завидую – такой человек, как он, может войти в любой букинистический и всегда найти что-то интересное и достойное прочтения. Паям и его партнёр Кася многие из тех вещей, которые впоследствии попали в их работы – и вместе с тем и в мою жизнь, – нашли в Узбекистане и Азербайджане. Возможно, в основе нашей дружбы была совместная любовь к книгам.
Это ещё одно измерение, которое в моей жизни открыло искусство, потому что дружба — бесценная вещь. То, что ты потратишь на произведения искусства, не имеет значения по сравнению с полученным опытом и новыми друзьями. Не поймите меня превратно, я не из тех, кто ждёт, что после приобретения каждой работы с художником или галереей создадутся личные отношения. Но иногда дружба возникает, даже если всё началось просто как профессиональная связь. Разве это не замечательно?
Однажды в одном интервью вы сказали, что только благодаря Slavs and Tatars вы поняли относительную ограниченность своей западной ориентации.
Slavs and Tatars свои работы базируют на трёх главных нарративах ХХ века: капитализме, коммунизме и исламе. Я всегда очень интересовался политикой и международными отношениями. Я вырос во времена холодной войны, поэтому что-то уже знал о капитализме и коммунизме. И, возможно, с 1979 года – с революции в Иране – кое-что и об исламе. Но я никогда не сомневался в своей личной перспективе – перспективе человека, который вырос на Западе и всегда смотрел на коммунизм и ислам с этой западной точки зрения.
Slavs and Tatars просто соединили вместе эти три угла – эти три нарратива. И мне сразу стало ясно, что я понятия не имею, что происходило между коммунизмом и исламом. Как люди, выросшие в России или бывшем СССР, смотрят на ислам? Что они думали об Иранской революции? Каковы были взаимоотношения между ними? Я не имел об этом никакого представления. Что снова стало откровением – не потребовалось ничего большего, чем обыкновенный треугольник, чтобы я понял, что один из этих аспектов полностью прошёл мимо меня. Такое откровение для человека что-то значит и, надеюсь, после этого становится аналогией и для всего остального в жизни.
David Horvitz. Mail Nothing to the Tate Modern (2010) (слева), Jonathan Monk. Contractual Piece 2008 – ongoing. 8th work (Nine posters of wall painting pasted onto nine paintings of walls), 2016 (справа). Фрагмент экспозиции в музее современного искусства Везербург. Фото: Björn Behrens
Если бы через сто лет кто-нибудь стал осматривать вашу коллекцию, как вам кажется, он смог бы понять, о чём вы думали и что для вас было важно?
О, это очень сложный вопрос. Позвольте мне на него ответить вопросом: а будет ли важно знать, что я думал?
…это могло бы кому-то помочь получить более полное представление, потому что вся история очень фрагментарна.
Это правда. Если бы я был художественным археологом в 2119 году и нашёл эту или какую-нибудь другую коллекцию искусства, меня бы первым делом заинтересовали сами произведения искусства, чтобы узнать, смогут ли они рассказать мне о минувших временах что-то новое. Будем откровенны – скорее всего, самое последнее, о чём я бы подумал, была бы фигура самого коллекционера. Но если бы это была интересная коллекция, она могла бы помочь мне контекстуализировать искусство. Возможно, это самая большая задача каждого коллекционера: создать интересный фрагмент времени и пространства (я бы сказал – его моментальный снимок) и затем снова постепенно стать неважным. Понимаете, что я имею в виду? Потому что если это будет хорошим «фрагментом», то это всё объяснит само по себе.
То, что мне нравится в сфере частных коллекций и нашего проекта Independent Collectors, это разнообразие очень индивидуальных взглядов. Мне нравятся и общественные музеи – они делают нужную работу, но это другой мир. Есть такое немецкое высказывание, что нельзя сравнивать яблоки с грушами, потому что это два разных фрукта. Частные коллекции – это нечто иное, чем музеи, потому что они опираются на ту привилегию, о которой мы говорили ранее. Но вы абсолютно правы – «курированные» индивидуальным коллекционером собрания становятся фрагментами времени и пространства.
Вы согласны с тем, что всё хорошее искусство должно попасть в музеи?
Нет, почему? Зачем? Я бы сказал, что общественные музеи должны хранить и защищать важное искусство. Я бы подчеркнул это как сверхактуальную задачу. Но проблема в том, что у нас нет такого количества музеев, которые могли бы хранить всё это искусство. Я не помню конкретных цифр, но недавно я читал интересное исследование, которое меня поразило. Там было сказано, что в западном обществе от всех общественных расходов, вложенных в искусство, примерно 95% уходит на содержание в целости и сохранности старого искусства. Что-то небывалое для истории человечества! Ведь на протяжении веков большинство денег уходило именно на создание нового искусства. Работы Микеланджело в своё время были новым, современным искусством, и Сикстинская капелла и подобные проекты были очень дорогой радостью. Если взглянуть на наши музеи, большинство из них заботится о старинных произведениях искусства, древних культурных артефактах, и у них очень, очень мало денег на современную культуру. Обычно об искусстве с этой перспективы не говорят, поэтому мне это показалось интересным.
С другой стороны, посещая такие крупные арт-ярмарки, как Art Basel, я всегда ломаю голову: «Боже мой, куда же денется всё это искусство?» Произведений искусства так много… И если мы говорим об Art Basel, то ведь это ещё самый высокий уровень. У меня нет под рукой цифр, но я полагаю, что сейчас мы живём в то время, когда создаётся больше искусства, чем когда-либо прежде. Может быть, это хорошо, но я думаю, что история очень многое отсеет.
Fiona Banner. War Porn (2004). Фрагмент экспозиции в музее современного искусства Везербург. Фото: Björn Behrens
Вот об этом и мой последний вопрос. Сейчас искусство везде. Социальные сети полны искусства, почти каждый посещает музеи, открытия выставок, биеннале, арт-ярмарки или, по крайне мере, покупает какой-нибудь постер. Искусство в моде. Но насколько сильным, насколько слышимым является сам голос искусства в нашем обществе?
Я считаю, что в последние десятилетия он примолк. Да, позвольте мне ответить немного провокационно – с моей точки зрения, искусство немного потеряло свой голос. Я считаю, что бывали моменты, особенно в прошлом веке, когда искусство играло более важную роль. Но то же происходит с музыкой и кино. Думаю, это очень интересный феномен, и именно сейчас мы живём в эпоху, когда почти все творческие дисциплины стоят перед задачей вернуть своё влияние.
Я человек, который никогда не делит всё лишь на плохое и хорошее. У всего есть своя цена – поэтому всегда что-то приобретается, а что-то теряется. Глобализация, дигитализация и интернет привели к ситуации очень открытого общества. У нас есть возможность вобрать в себя столько музыки, искусства, кино… но в результате сейчас всё человечество в состоянии некоторого замешательства. Мне очень интересно, что произойдёт через 10, 20 или 30 лет. Я думаю, что некоторые из этих форм искусства вернутся в сферу внимания, но до этого они должны восстановить свою значимость. Они могут по-прежнему влиять на какую-то отдельную небольшую часть общества, но сейчас я не вижу чего-то действительно нового, влиятельного и форматирующего большой круг людей.
Конечно, есть люди, которые думают, что наш мир стал настолько сложным, что ни одна форма искусства, музыки или какой-то другой творческой дисциплины никогда уже не сможет оказать такое мощное влияние на такую объёмную часть общества, как это было когда-то прежде. Но я с этим не согласен. Сегодня новое появляются на перекрёстках разных дисциплин, в местах, где встречаются и перекрываются самые разные форматы и дисциплины. С моей точки зрения, мир искусства ещё не готов к этому. Люди по-прежнему слишком сосредоточены на классическом определении, диктующем, что можно и что следует считать «произведением искусства». Хорошая новость состоит в том, что в мире по-прежнему много творческих мужчин и женщин – называют ли они себя «художниками» или нет, – которым безразлична та специфическая ниша, которая называется «миром искусства». Через несколько десятилетий мы увидим в художественных музеях то, что создаётся сегодня, – хотя сейчас не все мы способны идентифицировать это как искусство.
Кристиан Каспар Шварм (Берлин, 2019). Фото: Jana Gerberding
