Режиссёр своего «Племени»
«Человеческое, слишком человеческое…». Разговор с украинским режиссёром Мирославом Слабошпицким, чей фильм «Племя» позавчера в Берлине был назван в числе 5 номинантов на лучший европейский кинодебют
15/10/2014
Украинский режиссёр Мирослав Слабошпицкий ворвался в мировое кино подобно комете – вначале со своими короткометражными фильмами, включая «Ядерные отходы» (2012), получившие в Локарно приз «Золотой леопард», затем со своим первым полнометражным фильмом «Племя» (2014), завоевавшим сразу три приза в Каннах, включая Гран-при программы «Неделя критики», грант фонда Gan и премию «Откровение». С тех пор фильм продолжает собирать призы по всему миру и уже куплен в 26 странах. Радикальное по киноязыку «Племя» рассказывает о глухих подростках, живущих в интернате и выстраивающих непростые отношения в мире голого чистогана. Слабошпицкий программно отказался от любого титрирования языка глухих, создав картину прямого жеста и жёсткого действия, такую же беспощадную, какими когда-то были фильмы Алексея Балабанова, но более метафоричную, создающую обобщающий образ постсоветского пространства. «Племя» являлось главным претендентом на выдвижение на «Оскар» от Украины, поскольку такого международного резонанса украинские фильмы уже давно не знали. Однако в последний момент украинский оскаровский комитет произвёл странную рокировку, оставив «Племя» без выдвижения. Тем не менее Мирослав Слабошипицкий продолжает свой международный тур, завоёвывая новых поклонников своего фильма по всему миру. Некоторые из зрителей даже падают в обморок на просмотрах, как это только что произошло в московском «Гоголь-центре», и тем самым заставляют вспомнить эффект, производимый кино со времен «Андалузского пса». Этот разговор произошёл сразу после показа фильма «Племя» в программе фестиваля «Послание к человеку» в Санкт-Петербурге, где два сеанса собрали полные аншлаги.
Расскажи историю появления фильма «Племя». Как родился замысел?
Если рассказывать всю историю, то это будет книга. Так что пунктирно: я учился в школе, которая потом сыграла роль интерната для глухих. Она называется «сталинка», это бывший сталинский район, выстроенный немецкими военнопленными. Напротив моей школы находится интернат для глухих, и я с детства видел этих людей. В киношколе на первом курсе задавали задание снять фильм без слов. И я тогда ещё думал об этом сюжете. Мне казалось, что было бы очень круто сделать современный немой фильм. Свою идею я пытался осуществить дальше, но это был чужой сценарий. Его автором был Роман Балаян, после чего началась наша нелюбовь друг к другу, что послужило моему отъезду в Питер. Потом я сделал короткометражный фильм «Глухота». Он был в Берлине. У меня появился товарищ-голландец. Я сделал заявку для Фонда Хуберта Балса в Роттердаме. Этот фонд дал первые деньги на «Племя».
Твой фильм не имеет точных примет Украины, а смотрится скорее как метафора постсоветского пространства…
Мне кажется, что он получился немного дизайнерский. Мы снимали очень конкретную школу...
Но в этой школе голые стены, лишённые примет конкретного места. Такую школу можно найти и в России, не только на Украине. В фильме есть скорее обобщающий образ места, лишённого культуры, в котором люди руководствуются базовыми первичными инстинктами – пожрать, посрать, потрахаться, подраться, подчинить себе другого… Все очень жёстко.
Человеческое, слишком человеческое…
А я бы это назвала расчеловечиванием. Ты показываешь совершенную деградацию молодого человека. Поначалу твой главный герой, приехавший жить в интернат для глухих, обладает вполне себе признаками коммуникабельности с другими людьми. Но пожив в интернате, он превращается в зверя. Вместо коммуникации радикальное насилие, убийство, хотя и во многом оправданное. Жёсткая сцена в финале, превосходно сделанная. Постгуманистический мир, в котором ни жалости, ни эмпатии, ни сострадания. И даже любовь здесь убивается – вспомни жестокую сцену аборта. Интересен твой взгляд на современного человека. Что ты можешь на этот счёт сказать?
Мы изъяли изречённые слова из фильма и вместе с этим изъяли наносную цивилизационную шелуху, оставив только какие-то очень базовые вещи.
Знаешь, почему получается такой эффект, о котором я сказала? Ты убираешь титры, оставляешь только язык жестов. Люди, которые твой фильм смотрят, если они не глухие и не знают языка жестов, вынуждены смотреть на происходящее словно своеобразные иностранцы. Им непонятны нюансы и тонкости языка, они смотрят только за действием, поступками, пластикой, событиями. И эти события страшны. Они лишают всяких иллюзий.
В фильме не происходит ничего такого, чего не происходило бы в действительности. Либо там происходят события, который происходили с людьми, которых я знаю. Либо события, заимствованные из криминальной хроники. Это не есть фантастика. Естественно, события компилированы определенным образом. Даже аборт – то, как он делается, – мне пересказала женщина, которая сама такие аборты делает.
Сцена аборта страшная…
Все, кроме испанцев, не спрашивали про эту сцену. Испания – страна, в которой фильм не куплен. Католическая страна. Интересно, что девушки обычно задают весёлые вопросы и про аборт вообще не вспоминают. Вообще я старался быть максимально честным. И отчасти этот фильм инспирирован тобой. Когда мы с тобой общались в Роттердаме, и ты мне рассказывала про гонконгское кино, то тогда заметила, что оно визуальное, мыслит изображением. Мне эта простая фраза очень запомнилась. Россия и Украина – страны литературоцентричные. Когда я убрал слова из фильма, очень много наносного отпало. Главный вывод, который для меня был важен, – чтобы история была понятна зрителям. Поэтому мы имели дело только с какими-то яркими эмоциями, яркими чувствами, радикальными проявлениями. Например, внутренний монолог на три минуты невозможен в такой ситуации. Отвалилась вся эта цивилизиционная шелуха. Остались базовые эмоции и инстинкты.
И этим фильм чем-то стал напоминать картины Алексея Балабанова…
Да, и когда меня хотят обидеть в нашем оскаровском комитете, обычно пишут: «Мы не представляем, чтобы „Груз 200” выдвинули на „Оскар”». Нет, я не думаю, что это Балабанов. И мне кажется, что и любовь в моём фильме есть…
Кадр из фильма «Племя»
Да, любовь в нём, безусловно, есть. И она мотивирует поступки героя. И есть прекрасная сцена первого соития пары, когда герои начинает совокупляться подобно зверям, а заканчивает нежностью. Но ты показываешь совершенно кошмарный мир, который можно считать актуальным не только для Украины, но и для современной России. Жизнь по принципу первичных инстинктов, почти полное отсутствие нюансов, конвенций. Всё это радикально страшно. И в связи с этим хочется задать вопрос: как тебе работалось с глухими актёрами фильма, которые помогли тебе воплотить замысел?
Я хотел бы работать в кукольном театре! (Смеётся.) Картина ведь не такой артхаус-артхаус. Она нормально продюсирована. У нас было достаточно денег, и мы делали не совсем фестивальный фильм. Это индустриальная вещь, много всяких приспособлений. Стедикам, мувикам, который недавно появился. Работали с актёрами мы очень просто – точно так же как с другими непрофессиональными артистами – через переводчика. Они все носители этого языка с детства. У нас были сумасшедшие кастинги. Мы искали на Украине, в России, Беларуси. В итоге у нас русский парень снялся и девочка из Беларуси. Здесь, в Киеве, есть театр с глухими актёрами. В России таких штук семь театров. Но никого из театра мы не взяли. Мы искали личности, по принципу – валит энергия или нет. После этого мы начинали думать, а кого этот человек у нас может сыграть? Мы не искали исполнителей ролей, а искали просто людей. Хотя сценарий был написан до этого. С теми, кто нам нравился, мы делали пробные съёмки. Кто-то оставался, кто-то отпадал. Съёмки у нас были назначены на сентябрь, но только в самом конце августа мы сложили свой пасьянс. У актеров гипертрофированная эмоция, но они действительно так разговаривают, всем телом.
Как фильм идёт на Украине?
Но не так, как «Властелин колец», но тем не менее. У нас ещё 26 стран, включая Японию, Гонконг, США. Но он у нас, как это принято говорить, «насадил на кукан» почти все зрительские фильмы. 170 тысяч гривен первый уик-энд, притом что у нас доллар постоянно прыгает. На второй у нас почти не произошло падения – 115 тысяч. Сейчас будет третий. Большинство сетей уже сняло фильм с проката, и если ничего радикально не изменится, это будет где-то тысяч триста по общим сборам, что, конечно, так же убыточно, как все украинские фильмы, немецкие, голландские. Мой дистрибьютор, который прокатывает весь артхаус на Украине, говорит, что мы собрали больше, чем «Американская красота» и «Жизнь Адель».
А что сейчас происходит на Украине с кино?
Ситуация такая: ушла Екатерина Александровна Копылова, глава Госкино. В стране война. Назначен новый глава, он что-то обещает. Финансируются фильмы, которые уже запущены. Но это всегда так: если фильм запущен при поддержке государства, то его проще закончить, чем остановить. Такая штука – за государственный счет можно уйти в запой, а за тобой все будут бегать и просить закончить. По поводу новых картин какие-то декларации есть, но есть глубокая неясность, что будет дальше.
Ты какое-то время жил в России?
С 2003-го по 2008-й.
Не вынесла душа поэта?
Нет. Есть старая моя шутка с одним товарищем: кинематографист живёт там, где работает, и очень плохо, если он работает там, где живёт. Тут просто появились возможности. Я не пробил это в России. Возможно, надо было ехать в Москву, а не в Петербург. Но у меня жена из Питера. Тогда в Москве не было никакой базы. И я точно бы никакой карьеры в Питере не сделал. Сейчас я получил очень хорошее предложение в Каннах от России. Но я его отклонил сразу. Это сейчас просто невозможно.
Какие планы сейчас?
Много времени отнимает международный тур. Это счастье, возможно, которого никогда больше не будет. Весь этот stardom. Мне нужно закончить сценарий о Чернобыле. Вернее, это будет фильм, снятый в Чернобыле. Это принципиальная разница. Пока я слишком сильно занят своим туром. Должен лететь в Лос-Анджелес в ноябре. Я должен был лететь в рамках оскаровской кампании. Но теперь я лечу просто на фестиваль. Никто ж не думал, что у нас тут такое учудят ребята.
