Кирилл Кто: «Я живу улицей»
18/02/2014
Фотографии предоставлены Кириллом Кто
Он делает лаконичные надписи, которые появляются в Москве или в других городах на стенах домов, гаражей, железных ролл-ставнях супермаркетов, за городом или практически в сельской местности – на трансформаторной будке, заборе, заброшенной кабинке для переодевания. Выполненные как бы старательным почерком, они не имеют ничего общего с неряшливой росписью случайного школьника. Это слова и фразы, приглашающие к разговору, самим фактом написания просящие обратить внимание не столько на себя, сколько на то место, в котором они появились: слово «торчит» под металлическим крюком, оставшимся на стене от наружной рекламы, слово «капает» над кондиционером на фасаде здания, размышление о потере времени – на трансформаторной будке. Оставленные слова для внимательного прохожего. Их кто-то оставил. Точнее не кто-то, а Кто. Кирилл Кто, современный уличный художник, старательно избегающий в самоопределении слова «художник», несмотря на многочисленные проекты и их признание артистическим сообществом. В 2012 году журнал «Артхроника» назвал Кирилла одним из пятидесяти самых влиятельных лиц в российском искусстве. В этом году Кто с серией своих работ «300 граффити» был выдвинут на премию «Инновация» в номинации «новая генерация». В разговоре, которой состоялся в Калининграде после прочитанной там лекции, Кирилл Кто рассказал о том, что представляет собой современное уличное искусство, чем грозит непонимание важности городской среды, какие здесь могут выстраиваться отношения с властью и культурными институциями. В общем, разговор шёл о том, как заслужить и заработать право высказывания на улице.
В самом начале нашей беседы предлагаю договориться об используемой терминологии. Вы, как я понимаю, отказываетесь в описании своей деятельности от такого термина, как «стрит-арт»?
Я пытаюсь иронизировать и как бы оптимизировать терминологию, поэтому иногда говорю «соврулиск» – то есть «современное уличное искусство», по аналогии с «совриском» – современным российским искусством. Понятно, что в современное уличное искусство входят и граффити, и перформанс, и паблик-арт, и я, пожалуй, занимаюсь всеми его проявлениями. Но начинал именно с социального граффити. С него вообще начинали свою социализацию все те люди, взросление которых приходилось на период существования «общества» без социальных сетей, то есть на 90-е годы и раньше. Тогда все обменивались признаниями в любви или ненависти, просто шуточками политическими, оставленными ручкой на школьных партах, краской на стенах подъездов, мелом на асфальте… Это – витальная потребность что-то сказать в физическом пространстве, которое в «нулевых» постепенно было заменено территорией онлайн. Я складывал сообщения, адресованные друзьям и подругам, иногда это были цитаты из прочитанных книг, из услышанных песен, стихов. Никаких метазадач у меня тогда не было. Мне было всего тринадцать лет.
Это в городе Зеленоград происходило?
Да, там. Но я еще несколько лет жил на Украине в Кривом Роге, и мы там с друзьями после просмотра фильма «Столкновение» – про скейтборд – заразились идеей, что надо тоже кататься на скейтах и что-то писать на стенах. Источник появления надписей может быть разный: кого-то вдохновляет увиденное на стене, а кого-то в клипе или в фильме. Свою первую «надпись» на стене я увидел лет в шесть или семь: по периметру дворцов культуры в Зеленограде и на мосту через реку в лесу. На мосту и на стенах люди писали признания в любви – это меня зацепило сильнее всего. Более того, все самые любимые и известные мне художники улицы сегодняшнего дня вдохновлялись именно признаниями в любви или ненависти, а не банальным: «здесь был» или «Брежнев – лох».
В какой момент это переросло во что-то большее? Как из мальчика, который что-то пишет на стенах в Зеленограде, вы стали художником?
В моём понимании статус «художник» – это что-то налагающее свод поведенческих правил, различных конвенций и другую степень ответственности, лояльности и податливости. «Я – художник» – это наведённое позиционирование, которое до сих пор не про меня. По сути сейчас я занимаюсь тем же, чем занимался, когда был подростком. Просто сегодня этого так бесконечно мало на улицах, что что-то приличное уже воспринимается кем-то как художественный акт. Да, «Артхроника» назвала меня одним из пятидесяти самых влиятельных лиц в российском искусстве, да, меня внесли еще в какой-то «влиятельный» список – ну и что?
Сегодня такое большое количество людей пишет что-то у себя на страницах в том же Фейсбуке или В контакте, что если бы они вдруг стали писать это на улицах, то может быть, у них бы получилось это и лучше, чем у меня – гораздо лучше. Но, как ни странно, вынести картинку, фразу или коллаж на улицу сложнее, чем нам кажется. Как говорит мой друг баск Игор: когда обыкновенные люди или художники, обладающие объёмом невысказанного, вдруг начинают что-то делать в городе, то часто у них получается плохо. У них нет опыта работы с материалом, средой и народом. А те, кто могли бы сделать это хорошо на улице, всё равно всё делают в интернете, кроме иногда Кузькина и еще двух-трёх.
Почему?
Я думаю, что главная причина – это непонимание важности среды, которая, как мне кажется, вытекла и сформировалась благодаря сильной персонализации пространства в последние двадцать лет и благодаря разрушению советского мифа «всё кругом общее». Люди вдруг стали думать о приватном: квартире, офисе, баре, ресторане, даче, машине. Маятник качнулся ещё раз, и теперь мы наблюдаем квазисоциализацию в Одноклассниках и в инстаграмме.
Послушайте, можно сколько угодно писать в Фейсбуке или на прогрессивных сайтах тексты в духе: «Ребята, неужели вы не видите? В нашем обществе творится чёрт знает что! Нас обманывают на выборах!» и так далее, но потом на улицу выходит, допустим, Тимофей Радя, который пишет «Вас нае…и», и это, в отличие от статей и постов, выстреливает и цепляет больше.
Тимофей – это отличный пример. И говорить о нём для меня большая ответственность, хотя мы и дружим. Мы очень требовательны друг к другу, как и вообще вся «улица». Может быть, его надписи проще моих, но они мощнее, звонче, потому что они сакрализованы объёмом его душевных и физических сил. Он каждый раз рискует жизнью, когда делает НУЖНЫЕ слова на крышах. Его слова хорошо резонируют с воздухом и со всем массивом городских энергий. Но смотрите, в физической реальности надпись «Вас нае…и» провисела меньше суток, её почти сразу закрасили, но изображение этой надписи разошлось всё по тем же социальным сетям многочисленными ретвитами. И люди, которые «лайкают» в ФБ картинки или рассуждают о «легковесности» и доступности такого медиума, на самом деле не выражают ничего, кроме зависти и скептицизма, связанных прежде всего с их личной невозможностью выйти на улицу и что-то там сделать или утащить к себе домой. У многих художников эта невозможность связана с нежеланием и, ещё хуже, – с жадностью: многие плакатисты и иллюстраторы могли бы делать неплохие вещи, но они привыкли работать с тем, что можно подарить, продать, с тем, чьё дальнейшее существование можно как-то контролировать. Тот же Тимофей верно подметил: моя работа только моя, пока я её делаю, дальше она принадлежит всем, и не надо благодарить меня – теперь вы её хозяева.
Если разбираться в истории появления граффити в России, то что можно считать отправной точкой? Можно ли ею считать, например, манифест русских футуристов о «Демократизации искусств», где говорилось, в частности, что «Художники и писатели обязаны немедля взять горшки с красками и кистями своего мастерства иллюминовать, разрисовать все бока, лбы и груди городов, вокзалов и вечно бегущих стай железнодорожных вагонов»?
Опубликовав этот манифест, футуристы стали действовать только через официальные каналы, потому что тогда, в первые пять-десять лет после революции, интенции художников совпадали с интенциями официальной власти, но не всегда с интенциями «пролетариата и безграмотных крестьян». Впоследствии высказывать неофициальное мнение на улицах в Советском Союзе было практически невозможно, поэтому кроме многочисленного низового социального граффити и десяти персоналий высокого искусства, работающих больше в направлении ленд-арт, вроде группы «ТОТАРТ» или «Коллективные действия», якобы ничего не было. Всё, что могло быть сделано и делалось на улице, тут же исчезало.
Давайте вернёмся в «сейчас» и вспомним, к примеру, 2010 год, когда на премию «Инновация» номинировались два outdoor-произведения: работа группы «Война» в номинации «лучшее произведение визуального искусства» и работа Тимофея Ради «Твой ход», которая была представлена в номинации «новая генерация». Мы знаем, что «Война» за ту свою работу получила первый приз, но и не стоит забывать, что стало с ними потом и где они находились во время конкурса. «Твой ход» Ради не получил ничего, но после того, как работа попала в шорт-лист премии, власти Екатеринбурга приняли решение не закрашивать его граффити, а сохранить в качестве культурного объекта. Вот сам факт такого сохранения – это факт заигрывания власти с художником?
Властям Екатеринбурга, полагаю, проще оставить всё как есть, чем тем же властям в Петербурге, отдавшим команду перекрасить мост. Просто выдали действительное за желаемое. С художниками, особенно с «избранными», «признанными», вообще есть сложности. Тот же Тима. Смотрите, у него давно огромная студия в Уральском ГЦСИ, его учитель – Арсений Сергеев. Есть поддержка от города, «снисхождение» от властей и пиетет от художественной институции. Но он ловок, и ему чаще всего удаётся избежать сервильности.
Что касается «Войны». Они были медиахудожниками, просто в один момент у них накипело и они ошпарились. Наша власть если с кем и заигрывает, то только с собственным перформативным маразмом, а с уличным искусством заигрывают разные культуртрегеры персонально. Иногда у них получается эффектно, иногда вредоносно и для самих себя, и для уличного искусства, и для people.
А разве проект Сергея Капкова, который заключается в том, что летом, в Москве, в рамках фестиваля «Лучший город земли» муралисты будут улучшать «визуально убогие городские объекты», – это не заигрывание с улицей? Привозная выставка Бэнкси в Манеже? И вообще сам факт того, что уличное искусство стало уже достоянием не столько улиц, сколько галерей и музеев?
Ну да. Убогие городские объекты стали «более визуально приятными убогими городскими объектами». Хотя есть и свои жемчужины. Но если свернётся программа Капкова–Андриевича, то лично я от этого ничего не потеряю: не умею и не стремлюсь рисовать большие фасады. Но для других игроков масштаб большой стены и экран ТВ давно стали желанной планкой, и программа ЛГЗ, скорее всего, для них (а иногда и для города) – положительная. А вот привоз Бэнкси в Манеж, на мой взгляд, большая глупость, это проект в духе поп-артка, не имеющий отношения к современному уличному искусству. В московских реалиях это объяснимо только тем, что Манежу сказали выходить на самоокупаемость, а очереди на британца будут такими же, как и на выставку «400 лет дома Романовых». Всё отживающее агонистически и садистски упирается в комфорт. Такого много. Я и ещё несколько людей в этой системе содействуем тому, чтобы модель «галереи / VIP-списки / коллекционеры / встреча в ресторане / по рукам» изживала себя. Но есть и большая часть людей, которая столько сделала для современного русского искусства, что она даже от жестоких «детей помоек и обоссаных стен» заслуживает уважения. Не можешь помочь – не пинай стариков ногами. Возможно, именно уличное искусство вернёт их к жизни. Но хотят ли они «такой» жизни – сами не знают, и я не всегда знаю. Собственно, бог с ними. Но и уличным художникам не стоит впадать в эйфорию из-за галерейно-музейных проектов: там своих бездельников хватает, и своих атлантов, и особенно кариатид. Задача уличного художника всё же работать на улице. Если уличный художник попадает в музей, то это связано либо с тем, что он умер, либо с тем, что он ушёл/потерял/преодолел улицу.
Вы были куратором проекта «Стена» в 2010–2013 годах, да?
Да, вместе с Игорем Поносовым.
Соглашаясь на участие в этом проекте, вы поддались на заигрывание с вами культуртрегеров со стороны «Винзавода»?
Ни в коем случае. Дело в том, что я много лет знаком с Софьей Троценко (знакомство, однако, не из лёгких), одно время работал на «Винзаводе». Я сам к ним пришёл ещё раз и предложил сделать «Стену», проект не репрезентирующий, а изучающий уличное искусство на одном конкретном пятачке – на этой стене. За время существования «Стены» были сделаны порядка двадцати пяти художественных слоёв – это были и росписи, и перформансы, и инсталляции, проведено около сорока лекций. Но я не могу отметить какой-то особой поддержки этого проекта именно «Винзаводом», как и какого-то заметного заигрывания. К сожалению, «Винзавод» и его обитатели – это множество параллельных вселенных. Однако художникам «Стены» регулярно помогали некоторые из них.
Мне ваши работы, в особенности серия «Само собой» или серия «Торчит и капает», по герметичности текста кажутся своего рода продолжением московского концептуализма, а отчасти минималистской поэзии, вроде Ивана Ахметьева…
Очасти да. Но отчасти и русского рока, и личной любви к софистике, и моих диалогов с друзьями, и обрывков фраз на улице. Романтический московский концептуализм не равняется «Прогулке романтика». С текстами МК я мало знаком. Это всё отличные ребята, но их время прошло, теперь их место не искусство, а культура: биеннале, галереи, выставки, архивы и библиотека. Но на улице их нет и толком никогда не было. Оттого что Андрей Монастырский сделал в рамках «Коллективных действий» замечательную серию «Поездки за город», город и улицы не изменились. Это были (и есть) герметичные послания для «своих» и очень своих. Если я и современные авторы делаем вещи, похожие на московский концептуализм или «новых художников», то это не значит, что молодёжь хочет потрафить старшим, скорее, определённый приём стал доступен большему кругу исполнителей. При этом пошлости в заимствованиях я не вижу. Лично я надеюсь, что многие читатели наших надписей, в том числе благодаря им, прочтут потом и надписи из серии «про милицанера».
Но когда выпишите на стене своё послание, вам не кажется, что вы помещаете герметичный текст в пространство, где он может быть не прочитан – мало ли что написано на стене или заборе, просто к этим словам добавилась ещё пара фраз. На него могут не обратить внимание или просто не «считать» его.
Отчасти это так. Но практика показывает, что если ты это делаешь днём, да даже и ночью, встречаются прохожие, завязывается разговор. Эти собеседники не знают ни Кошута, ни Альберта, ни Введенского, ни Хармса. Для них надпись на стене просто надпись на стене, которая написана русскими буквами.
А вы вообще своё послание кому адресуете?
У меня много адресатов. Бывает, что написано для кого-то одного, а считывают его совсем другие люди. Мои надписи – это личный дневник на стене. Я не могу сказать, что для искусства является большим плюсом навязываемая и едва ли не вменяемая в обязанность множественная интерпретация. Но я могу допустить возможность этого и не пытаюсь делать однозначные работы. Хотя чаще всего в их основе лежит первичный импульс: желание откомментировать событие. И событием может быть всё что угодно. Правда, я редко берусь за политические темы, потому что глупо комментировать то, что комментируют все подряд, а на само событие или явление повлиять не могут. Вместо того, чтобы Путина ругать, лучше в своём подъезде/дворе убраться.
По вашему мнению, эти надписи что-то меняют?
Да. Например… я чувствую себя лучше! Не важно, что это – стихи, проза, надпись на стене или твит – читают ведь не только по буквам или по словам, а иногда текст ложится на текст. Для кого-то «Преступление и наказание» – это про то, что кто-то старушку убил, а потом его совесть замучила. А кто-то подумает своё, подумает ещё раз, что-нибудь напишет, а может, и сделает. Со стенами та же история. Кроме того, они подкупают зрителя: «О, я тоже так могу!» Можешь? Отлично, пробуй, вдруг что-то и получится.
То есть это ещё и приглашение к разговору?
Да. Мы… хотя, какие мы… Паши 183, который очень ревностно относился к праву высказывания на стене в городе, больше нет. В общем, я считаю, что это право высказываться нужно заслужить. Не украсть, не прикольнуться, не по угару, а именно заслужить. Право высказываться в сети пока есть у всех, право высказаться на холсте ты получаешь при покупке того же холста и краски в магазине. Право выставляться на биеннале ты заслуживаешь дружбой с комиссаром или комиссаршей. А право высказываться на улице ты можешь только заработать чередой регулярных действий. Чаще всего нехудожественных: не мусорить, помогать нищим, ходить пешком, заглядывать в мусорные баки и т.д.
А вы своё право высказывания на улице чем заслужили?
Тем, что живу ею.
Как происходит это понимание: «Я могу позволить себе выйти и написать»?
Накапливаются разные основания. Иногда не могу не выйти и не могу молчать.
Но записи в тринадцать лет – они были сделанными при поддержке этого внутреннего разрешения или без него?
В тринадцать я не рефлексировал. Просто видел, что что-то пишут, и тоже решил писать. Уже своё. А сейчас я понимаю, что с тем, что пишут на стенах, надо что-то делать. Или с тем, что там почти ничего не пишут. Группа «Зачем?», к которой меня причисляют до сих пор, уже не моя группа: «было, было и прошло». И на улицах важны не только вопросы. Есть просто наблюдатели, есть активисты, есть уже и такие балерины, и сякие. Те же «ЗИПы», тот же «Партизанинг». Его организовали два человека: Антон Польский и Игорь Поносов. Игорь всю жизнь работал в банке, администрировал сети, дослужился до каких-то чинов, но при этом всё равно понимал, что занимается чем-то не тем. У него был опыт создания разных альманахов и каталогов, и вот этот свой организационный опыт он решил трансформировать в кураторскую работу. Мы вместе занялись проектом «Стена», который не принёс желаемого результата. Потом Игорь окончательно уволился из банка и стал заниматься «Партизанингом» – сайтом и лабораторией, посвящённым уличному искусству, городу, городской перепланировке и так далее. В «Партизанинге» просветительская и аналитическая деятельность превалирует над деятельностью художественной и практической.
Вместо воркшопов – рутинные исследования. Там проводят образовательные программы, где самым разным людям – ровесникам, подросткам, бабушкам – говорят: «Давайте, делайте, вы ничем не хуже нас». Кто-то пробует, а кто-то только слушает, кивает, усмехается или восхищается. Так разрушается устоявшаяся иерархия, но создаётся и новая.
Вы в этом году – в шорт-листе премии «Инновация», в категории «новая генерация». Насколько вы соотносите себя с этой номинацией?
Первое. Единственная премия, которую я был бы рад получить, – это «Соратник» Ольги Лопуховой и Антона Литвина. Но по объективным обстоятельствам её больше нет. Второе. На «Инновацию» меня уболтала что-нибудь подать подруга и землячка Милена Орлова. Я сразу предложил вместо себя другую кандидатуру. Однако отмазаться не получилось, и Милена подала и меня. Третье. Немного зная историю разных художественных и социальных течений, рискну отметить, что очевидные корреляции между «качество–возраст», «количество–опыт», «молодое–зелёное», «взрослое–замшелое» неочевидны. Премия штука приятная, но иногда просто уже всё равно.
Если говорить о поколениях, то насколько они и их взаимодействие показательны для современного российского уличного искусства, у которого, если можно так сказать, достаточно небольшой возраст?
Поколения в этой среде определённо существуют, но я бы не рискнул сейчас выделить какие-то группы. То, чем человек занимается двадцать лет, отличается о того, что он делал в самом начале, и того, что он делает сейчас. Те, кто начинают рисовать на улицах в тридцать семь лет, отличаются от тех, кто начинает это делать в пятнадцать. В общем и целом всё меньше на качественную (а не количественную) часть художников влияет бэкграунд граффити. Никнейм «граффити» уже никто не считает прямым предком уличного искусства. Стал намного шире входной диапазон, и на это очень сильно повлияли социальные сети с их доступностью информации: все интересные авторы, которых я знаю, либо заранее были ориентированы на медиа, либо стали известными благодаря им. А в конце 90-х и в середине 80-х никаких медиа не было, за исключением телевидения, которое не всегда всё это замечало. Сейчас граффити уже давно не герметичная эзотерическая практика, а самый настоящий мейнстрим.
Мы можем сказать, что первые социальное граффити появились в X–XI веках до н.э., благодаря им мы и узнали, что те люди были грамотными. У каждого был свой кто-то первый, кто на него повлиял, я думаю, что до конца 90-х мы не знали ни о ком, кроме Макса Навигатора и Олега Баскета, потом оказалось, что всё же были, к примеру, «Коллективные действия»… Может быть, Врубель повлиял ещё… Знаете, много вводных. Первых всегда тяжело назвать, их точно так же, как первых муравьёв, затоптали более крупные последователи. Вот лично моё отношение к уличному искусству очень похоже на старика Букашкина. Его подход был ближе к моему, чем работы тех людей, с которыми на тот момент я был знаком. Да, может быть, они показали мне инструмент, но они не сообщили мне диапазон того, что и как им можно сделать.
Фото: ekburg.tv
Вообще всё очень просто: сначала человек учится ходить, потом пытается что-то сказать, так и в уличном искусстве – те, кто когда-то писал имена на стенах, сейчас пытаются завоевать иерархические позиции в community. Лично я эти позиции не завоёвываю. У меня, у Тимофея, у Паши 183 более широкая аудитория, и иерархии внутри community нам давно уже не нужны. Когда культуртрегеры из области современного искусства и люди из области рекламы говорят: «Да, давай, поучаствуй, тебя столько народу будет знать!», я на это отвечаю: «Мне это не надо, меня и так знают на улицах».
