Чуть в стороне от рационального
Разговор с московским художником Валерием Чтаком (1981), чья экспозиция Worshood открыта до 17 июля в рижской галерее CUB, а потом она отправится прямым ходом в Даугавпилс, где её можно будет посмотреть в арт-центре имени Марка Ротко
07/07/2015
Валерий Чтак приехал на свою выставку в Ригу, можно сказать, с пустыми руками. Он не привёз ни одной готовой работы, хотя захватил свои зарисовки и «почеркушки». А потом на пять дней заперся в галерее CUB, расположенной в подземном помещении старинного дома на улице Аусекля, где для него уже были заготовлены краски и множество гофрированных картонных листов. И так и родилась эта экспозиция, отчасти посвящённая памяти его отца, чей портрет – одна из центральных точек возникшей экспозиции. Впрочем, здесь всё, каждый элемент – и центральная точка, и периферия, и всё вместе. Например, изображение с серо-синим фоном и надписью «не успел». Или огромная кроссовка с надписью «внутри» на русском и чуть сбоку – «нет» на иврите. Потому что это не выставка отдельных работ, это нечто цельное и в то же время несводимое к конкретному смыслу и конкретной истории. Стилистика граффити, смешанная с тонким, хотя и почти монохромным чувством цветового пространства, слова и фразы на понятных и непонятных языках, изображения, развешанные на стенах и расположенные прямо на полу – по которым посетители и ходят от стены к стене. Всё это называется Worshood, «воршуд», а это слово в удмуртской мифологии обозначает дух покровителя-предка. Слова вообще важны для него и становятся существенным элементом его выставок. Искусствовед Екатерина Дёготь назвала это «инсталлированием нарратива». В написанном Чтаком тексте к его выставке «Доброе утро, иностранцы!», которая совсем недавно закончилась в галерее «Треугольник» на московском Винзаводе, он рассказывает об этом так: «Фразы и отдельные слова не связаны точным сюжетом или нравоучением, а скорее абстрактным и лишь неким общим, слабо конкретизируемым смыслом связаны друг с другом, так, что даже полиглот, владеющий необходимой в данном случае массой языков, вынужден будет ловить ускользающий смысл где-то выше логики или чуть в стороне от рационального».
Фрагмент экспозиции Worshood
Мы встречаемя с ним в галерее CUB, я приношу на встречу последний выпуск журнала «Разговоры Arterritory» c картиной Баския на обложке. Знаю, что Баския – художник для Чтака совсем не безразличный. В одном из интервью (для сайта aroundart.ru) он сказал: «Баския один из моих любимых художников, он на меня важным образом повлиял. Я его, естественно, использовал как ролевую модель. Но работы у нас разные». Впрочем, параллели, видимо, проводят до сих пор, так же как порой сравнивают работы Чтака со стрит-артом и культурой граффити. Сам художник усмехается:
– Да-да, Баския, стрит-арт, граффити. «Так вы делаете граффити?» Люди все эти выводы делают сами. «Вот это вот очень похоже на стрит-арт». Я даже не знаю, мне надоело об этом думать.
А на что тогда это похоже?
Ну, это мой «стайл». И вот после того, как ты побывал здесь на открытии, а потом ещё и сегодня, то теперь уже, когда увидишь другие мои работы, сразу меня узнаешь.
Но они на что-то похожи?
В России таких художников точно нет. Может, это звучит слишком самовлюблённо… Нет, не то.
Самоуверенно?
Да, самоуверенно, но таких нет.
А что именно тебя отличает – то, что ты много работаешь с текстами, часто используешь серо-чёрно-белую гамму?
С текстом много кто работает, в такой гамме – тоже. Но вот серо-чёрно-белое, картон, что-то написано на одном языке, на другом языке…
Фрагмент экспозиции Worshood
Тебе важно, чтобы язык был не из самых понятных и общеизвестных?
Мне не хочется быть изначально непонятным. Но если люди не знают, что такое латышский, идиш, удмуртский, литовский, финский… Не так уж тут (в экспозиции) много языков. У меня есть свои влюблённости в языки, например, литовский. Здесь есть надпись «nematama rynka ranka» – «невидимая рука рынка». Классно звучит, смешно. Латышский в целом не из тех языков, которые находятся в моём пантеоне или в моей записной книжке. Но это язык, на котором говорят здесь, и мы сейчас в Латвии, поэтому было интересно дать людям иллюзию понимания. «О, это по-латышски написано, я это понимаю». Хотя здесь ещё куча других вещей не очень понятных. А если и понятных, то – что внутри, что? (Смеётся.) Вот это мне нравится, когда люди видят что-то, что они понимают, но не понимают, что с ним делать.
Значит, даже если ты знаешь эти языки, это только первый слой…
Слой – это хорошее важное слово. Я когда-то делал такую выставку «Слоизм» и хотел даже целое псевдонаучное движение развернуть. Если посмотреть внимательно, то почти всё в культуре сделано из каких-то слоёв – от кулинарии до «хэви-метал». Кругом – слои.
Кажется, ты единственный художник, кого я знаю, с филологическим образованием.
Нет, у меня не филологическое образование. У меня библиотечное образование. Что тоже важно. Есть иллюзия, что библиотековед, или попросту библиотекарь – это человек, который крайне начитан, знает всё, обложен книжками. Нет-нет, ты просто перебираешь карточки в каталоге, либо работаешь над каталогом, при этом ты создаёшь систему – вокруг тебя много-много каких-то элементов, которые надо соединить. Даже не соединить, а свести в базу. И для меня самые важные предметы были – информационно-поисковые языки… Хотя я учился, как все нормальные люди, я плохо учился. Меня всё это не интересовало, я таким образом избегал армии. Но потом заболел, лёг в больницу, и от армии меня Господь уже иначе… отвёл.
Сейчас я бы учился по-другому. Потому что теперь я понимаю, что это такое. Это создание структуры из хаоса. Наверное, всё это повлияло на меня как на шизоаналитика. Вот ещё один важный момент – шизоанализ Делёза. То, что меня всегда влекло. Делёз и какие-то там французские псевдоучёные, псевдофилософы. Но я не могу особо глубоко об этом рассуждать – я не очень глубоко знаю предмет. Собственно, я не очень глубоко знаю всё – вот что про меня можно в целом сказать. Граффити? Нет, не граффитист, не глубоко. Живопись? Нет, это не живопись. В целом всё это о живописи, но – как Балтийское море: идёшь-идёшь-идёшь, и неглубоко, неглубоко. Вроде море, вроде волны, вода – солёная, песок там, пляж, вся инфраструктура курортная, но море ненастоящее. Неглубокое. И в живописи то же самое. Но если вам не нужно, чтобы было всё прямо как море-океан, чтобы по-настоящему, то – сойдёт. (Смеётся.)
Одна из монохромных работ Валерия Чтака
Вот ты учился на библиотековеда, а как началась вся эта художественная тема?
Я был в 11-м классе школы и к нам туда пришёл Давид Тер-Оганян, мой ровесник абсолютно, у нас пара месяцев разницы. И однажды он сказал: «У меня папа – художник». Я думаю, ну-ну, а у меня – бабушка-художница. «Нет, он современный художник». И как раз, когда мы учились в своём 11-м классе, его папа, Авдей Тер-Оганян, снимал фильм «Вон из искусства!» Там сидят разные художники, звёзды московской сцены, а рядом с ними какой-нибудь молодой человек лет 16-17. И он ругается на них: «Вы не герои, вы не авангардисты, вы – арьеградисты!» И так, довольно номинально, «сбрасывает с парохода современности». Но напряжение возникает из-за того, что этот живой конкретный художник сидит рядом. Как в случае со Злотниковым. «Вы сколько палочек нарисовали в своей жизни? Три тысячи? И что, и что?»
И вот однажды Давид привёл меня к своему папе. Авдей как раз тогда монтировал этот фильм. Я стал туда приходить всё чаще, и однажды он говорит – скоро будем делать баррикаду, нужно коробки сматывать скотчем. И вот мы сматывали эти коробки, потом мы делали баррикаду, а мне всего 16 лет было. Баррикаду на Большой Никитской, перекрыли целую улицу, в память мая 68 года в Париже. Ровно через 30 лет. Сейчас это невозможно, даже за гораздо меньшие вещи просто сажают. А тогда мы перекрыли улицу рядом с Кремлём – приехали менты – раз, потом уехали, приехали ещё раз, кого-то скрутили, увезли, а я поехал на консультацию в институт.
Художником я стал уже потом, со временем. Мы обсуждали с Авдеем, что делать после этой баррикады, приносили какие-то бумажки, свои картинки, идеи, Авдей по большей части, конечно, это критиковал. Но в один момент он вынужден был эмигрировать после перформанса «Юный безбожник», когда он первым в России попал под статью за «разжигание религиозной вражды». Но у нас уже была своя компания, та самая «Школа современного искусства» Тер-Оганяна, хотя, конечно, никакой школы там формально не было – занятий, зачётов. Авдей просто взял группу детей, которые ничего не умели делать, и объяснял им: вот это – искусство, вот это не искусство, акции бывают символические, эпатажные и т.д. В общем после его отъезда мы всё равно решили продолжать, и так возникла группа «Общество Радек». Мы просто оказались в нужное время в нужном месте. Был запрос на молодёжь, и мы были такой молодёжью. Я тогда, наверное, вообще был самым молодым художником в стране (смеётся), мне было 17-18 лет и никого моложе просто не было.
Но и в группе у нас постоянно шли дискуссии – вот так мы не делаем, как ты предложил, а вот так делаем, как он придумал. И я тогда подумал – постойте, постойте, я же сам довольно башковитый парень, зачем мне все эти голосования за мой материал на общей летучке. И в тот момент я, что называется, заболел, и Давид Тер-Оганян принёс мне домой краску чёрную и белую, и я начал рисовать. Я любил всегда Баския, я до сих пор не могу от этого отделаться, я всегда ходил в испачканной краской одежде, как Баския в фильме «Баския». Может быть, настоящий Баския так и ходил, но я вот это взял от Баския в фильме «Баския». Раньше специально пачкал одежду краской, чтобы было похоже. И мне хотелось делать как он – чтобы какие-то слова, поэзия странная… Сомнительная – я бы не сказал, но странная.
На выставке 2011 года в московской галерее Paperworks
Почему странная?
Поэзией назвать это довольно сложно, но возникает какое-то поэтическое настроение, когда читаешь. Вот на моём сайте можно посмотреть разные ранние работы. Раньше гораздо больше было текстов, гораздо меньше того, что разные люди называют живописью – вот этих разводов, линий и прочего. Были слова, стрелочки от одного слова к другому или от одной фразе к другой. Что, собственно, и даёт возможность называть это поэзией, потому что это можно было читать как тексты. Там не было, конечно, цельного текста, этим можно было играть. И вот мне хотелось, чтобы, когда я умру, люди бы проводили много времени перед моими картинами, шли по этим стрелочкам, тут вот «она не звонит», там что-то про Beasty Boys… Какие-то связи одного с другим. И я стал показывать эти вещи одному другу, другому: «О, класс, я такого ещё никогда не видел». Когда ты получаешь такую реакцию, ты убеждаешься, что это надо продолжать. Ты не знаешь – плохо это или хорошо, но тебе нравится, твоим друзьям нравится – значит, надо продолжать.
И я всегда мечтал о таких вещах, как эта выставка, когда ты приезжаешь куда-то или приходишь, берёшь пространство и всё его зарисовываешь, зафигачиваешь, переиначиваешь.
И в результате в то же время получается такой как бы срез того, что в данный момент происходит в тебе, в твоей голове?
Не совсем. Сейчас я гораздо больше думаю… не о том, что интересно или неинтересно зрителю, но о том, что является… назовём это словом «секси». Что-то может быть или не быть «секси». Хочется иногда, скажем, по-русски написать какую-нибудь там фразу, потому что я вот такой, она у меня сейчас в голове, но ты её не пишешь, потому что она не «секси», а вот это – «секси».
Вообще тут много вещей, которые я придумал ещё до того, как узнал, что будет выставка в Риге, я делал какие-то почеркушки, а потом здесь уже с помощью проектора почеркушки эти переносил в другой формат и размер.
У тебя тут возникла ещё и удмуртская тема. Она у тебя появлялась и до этого?
Я просто удмурт, и понятно, что если ты удмурт, который живёт в Москве и говорит по-русски всю свою жизнь, то ты чувствуешь себя только русским. И русским и являешься. Но эти мысли у меня были всегда – я удмурт, я угро-финн. Я пытался самостоятельно изучить финский, но у меня не вышло, это опять как с Балтийским морем. Я знаю, как поздороваться по-фински, как сказать «спасибо», но не глубже. Я с братом даже хотел сделать группу «Удмуртский клан». Потом это всё отошло. Но со временем, когда мне стали предлагать делать мои персональные экспозиции, я понял, что хочу сделать… не капище, а такое святилище. Некое удмуртское святилище воссоздать. Дать почувствовать, что за всей этой абсурдистской бессмысленностью где-то летает смысл – как какой-то дух. И вот Саша Чернов, муж Дарьи Бескиной, мне говорит: «У нас есть галерея в Риге, не хочешь что-то там сделать?» И я говорю – ну, давай, но я очень хочу именно у вас в галерее сделать «варшуд» – удмуртское святилище, посвящённое родовому духу. И потом, у меня недавно умер папа, и первый удмурт в моей лестнице предков ушёл. И тогда это стало как-то адекватно ситуации – папа, удмуртскость, святилище. Хотя мой папа удмуртского вообще не знал, но, с другой стороны, говорят, что после смерти все удмурты говорят по-удмуртски. Мне кажется, он бы понял.
И сама галерея расположена на улице Аусекля, и мой друг, латыш, Янис Новикс, с которым мы стояли-курили, мне сказал, что «аусеклис» – это 8-конечная звезда, а в удмуртской культуре так изображается не звезда, а луна, месяц. И вот на улице 8-конечной звезды проходит выставка, посвящённая духам предков. Я вообще много где был и ни в одной стране я не видел такого пиетета к традиционному орнаменту, как в Латвии. Здесь такие вещи есть даже на акцизной марке, которую клеят на сигаретную пачку. Люди делают татуировки-аусеклисы. Здесь это важно, точно так же это важно и для меня.
Библиотека – это ведь тоже своего рода святилище, капище каких-то знаний и сведений. И здесь, на выставке, я тоже вижу некую схему, где всё одно с другим связано, одно в другое переходит, перетекает, и всё это составляет цельное высказывание.
Да, это именно то, чего я хочу всё время. Я ещё в какой-то момент думал про то, чем я занимаюсь, и я тогда слушал группу «Гражданская оборона». И я понял – то, что я делаю, это то же самое, что Егор Летов пробовал делать в стихах, в поэзии. Взять тарелку и начать туда набрасывать вот это, вот это, вот это, и, может быть, из всего вместе получится хорошее блюдо. У Егора таких хороших блюд – хороших стихов – очень много, хотя если ты начнёшь их разбирать… «Лето прошло, / Наконец-то растаял снег» – это просто удачный оксюморон. А бывает у него, что просто набор слов, набор слов, набор слов, потом припев, потом снова набор слов, набор слов, набор слов. И антисоветскость, панковость бренда «Гражданской обороны» придаёт этому какое-то своё звучание. Хотя на самом деле это же список – что я вообще знаю классного? Вот это классное, вот это, и получается список. И я тоже пытаюсь сделать вот это, а потом вот это, и для меня не возникает вопрос – почему. Вот там, скажем, (показывает рукой на одну из стен) на иврите написано слово «нет», и оно указывает на носок кроссовки. И вот что же это значит? Сказать «нет» – это значит ударить кого-то мыском ботинка? А на самом деле здесь просто классно смотрятся две буквы еврейского алфавита.
Они немного напоминают шнурки…
Может быть. Но я об этом не думаю, не думаю, как это может пытаться расшифровать какой-то гипотетический зритель. Мне нравятся слова, которые классно звучат и классно выглядят.
Фрагмент экспозиции Worshood
Т.е. это не кроссворд, который надо разгадывать.
Нет, нет, конечно. Никаких ответов, одни вопросы. Искусство, не только для меня, а вообще для всех – это точная постановка вопроса. Здесь, на выставке, может быть, непонятно, что это за вопрос. Наверное, «это искусство или не искусство»? Вот так вот искусство может выглядеть? Или нет? Если художник даёт какие-то ответы, то это либо плохое искусство, либо вообще не искусство. О чём это – я сам не знаю. И у меня нет никакого желания заставить кого-то думать, что это всё именно «об этом».
Я уже потом встречался как-то с Авдеем Тер-Оганяном, и он сказал важную фразу, важную для того, в каком духе я разговариваю об искусстве. «В работу ни в коем случае нельзя запихивать смысл, он оттуда должен выпрыгивать сам». А многие пытаются поступать наоборот и ещё пресс-релиз пишут – «вот это искусство оно именно об этом». Но заставить человека во что-то поверить, запихивая туда смысл, невозможно.
Вообще со зрителями интересные ситуации бывают. Я однажды расписывал стену на Винзаводе, там чёрная такая стена на 20 метров и на ней громадными буквами написано «Не бойся». Подходит девушка и спрашивает меня: «А о чём это?»
Мастерская Валерия Чтака
Ты ещё среди тех, кого я знаю, единственный человек, который себя и сам назвал. Не только придумал себе псевдоним, но и сделал его своей фамилией…
И мои дети, и моя жена тоже Чтаки. Во-первых, я всегда любил придумывать псевдонимы. Когда в начале 2000-х были популярны чаты, я тоже в паре-тройке таких чатов общался, и мне очень нравилось придумывать разные имена, потому что ты, придумывая имя, становишься этим «кем-то». И я уже тогда искал себе какое-то имя. Как-то я ехал к своему другу Пете Быстрову в Строгино на автобусе. И где-то там на стене было написано: «Оля Челлак, я тебя люблю!» И я подумал – Оля Челлак, как же это классно звучит. Хорошая фамилия для художника – Валерий Челлак. Но если я возьму конкретную существующую фамилию, то мне придётся взять в родственники всех вот этих Челлаков, и потом меня кто-то будет находить: «О, вы тоже Челлак!»
Или: «Вы из каких Челлаков?»
Да-да, вы из тех или из этих? И я понял, что надо придумать самому что-то такое же. Чнак, Чевак, Члак. И я приехал к другу и говорю: «Петя, я придумал. Валерий Чтак! Вас приветствует Валерий Чтак!» Он говорит: «Нет, никто не запомнит, никто не будет называть тебя Чтаком…» Но это оказалось неправдой, никто теперь не знает мою настоящую фамилию. Хотя она есть в Википедии: Учанов. Я её там сам написал. (Смеётся.) Я не хочу, чтобы люди думали, что я как-то стесняюсь своей прежней фамилии. Мой папа как раз всегда с большим неуважением относился к людям, которые меняют свои фамилии на более «благородные» и благозвучные. Вот есть скажем в России такой певец Александр Малинин. Его настоящая фамилия – Выгузов. И мой папа очень любил это: «Да ведь его настоящая фамилия – Выгузов! Малинин – о, Мааалииинин». А Выгузов – хоть ты десять тысяч раз пой там про офицеров и городские романсы – с фамилией Выгузов это не классно, а Малинин – это классно. Но папа мой считал, что это не круто. Был Селиванов, стал Штейнберг… Мне самому кажется, что Чтак смешнее, чем Учанов. Мне не хотелось, чтобы моя фамилия заканчивалась на «-ов». В какой-то момент я хотел взять фамилию бабушки – Радкевич. Чтобы звучал такой польско-еврейский момент. Но папа сказал: «Нет-нет-нет». А вот когда появился Чтак, он сказал: «Ну, окей».
Слово Чтак гораздо легче запомнить и гораздо круче можно относиться к художнику Чтаку, чем к художнику Учанову. Чтак – это явление, а это то, чем мне хотелось всегда быть – явлением! (Смеются.)
Работа с выставки «Чтак вышел в тираж». Галерея Paperworks. Москва. 2010
