«Неприличное» личное

Фотограф Николай Бахарев о внутренней и внешней морали, откровенности и открытости

02/11/2015

Фотографии предоставлены Николаем Бахаревым

Он приехал на фотографический семинар в город Гусев Калининградской области как приглашённый гость, как эксперт, как живой классик. Приехал с чемоданом фотографий и контрольных отпечатков: с десятками тех изображений, которые в 70–80-е годы было невозможно нигде показать и которые легко можно было бы определить (и непосвящённый зритель такое определение всё же выносил) как «порнографию». На фотографиях Бахарева запечатлены советские люди, мужчины и женщины, в моменты предельной обнажённости (формально – телесной, на самом деле не только телесной, но и какой-то внутренней) и беззащитности: на городском пляже, в интерьере типовой советской квартиры, на фоне небогатой растительности Новокузнецка, обоев «в цветочек», ковров «с оленями» и так далее. Убогий быт, в который помещены светящиеся тела и лица.

Что потрясает в фотографиях Бахарева, так это не неудобный и когда-то запретный материал, не человеческая фактура, а то, насколько невыносимо трогательны эти снимки (настолько, что само слово «невыносимо» хочется написать либо в разбивку, либо при помощи клавиши Caps Lock).

Из цикла «Отношение». № 17, 1980. Новокузнецк

Впрочем, сам Бахарев, едва услышав про «невыносимую трогательность», хихикает, мол, что трогательного может быть в его «клиентах», этом «рабочем классе», который можно снимать, с которым при определённых обстоятельствах можно и выпить, но с которым невозможно общаться и совершенно не хочется оказываться в одном пространстве, даже в пространстве кадра.

Мы поговорили с Николаем Бахаревым о том, как создавались эти фотографии, как можно добиться совмещения в одном снимке откровенности и открытости и сделать так, чтобы внутренняя мораль модели в момент создания работы была важнее общепринятых норм.

Николай Бахарев. Фото из личного архива

Николай, мне бы хотелось начать беседу с вашей биографии. Я знаю, что вы воспитывались в детском доме, потом довольно долгое время работали на заводе. Я не спрашиваю, что значит быть детдомовцем в Новокузнецке советского периода. Мне интересно другое: что значит работать слесарем в Новокузнецке десять лет и в это время ещё как-то умудряться фотографировать?

Я после школы пошёл работать на завод. Утром пришёл, покрутил гайки, помог другим слесарям и сварщикам и всё. Рабочий день с восьми утра до четырех часов дня.

А потом?

А потом нужно целый час отмываться в душевой хозяйственным мылом, чтобы всю эту грязь с себя снять. И домой возвращаешься уже часов в шесть вечера. А потом… А потом семья, дети… В общем, завод – это дурная вещь.

Я ведь детдомовец. А детдомовское воспитание предполагало воспринимать все решения руководства страны как единственно правильные. Необходимо было только добросовестно выполнять свои гражданские обязанности для приближения «светлого будущего» – коммунизма. И я, как активный комсомолец, помогал этот коммунизм строить всеми своими силами.

Не получилось?

Я старался. Но мне не нравилось, что нам на заводе объявляли, что вот мы – помощники партии и можем делать всё сами, а в то же время секретарём нашей комсомольской ячейки было не выбранное лицо, а назначенное, и то, что нам делать, мы не сами выбирали, а действовали по указанию. Например, мы должны были отработать один день бесплатно, «в честь мира», и эти деньги, которые мы за тот день заработаем, пойдут «на мир». А я, как порядочный комсомолец, с этим был не согласен, объяснял другим, что можно и не ходить работать «за мир». Меня, естественно, потом вызывали на собрания, прорабатывали. И легче было уйти с завода и стать фотографом. На завод нужно вставать каждый день в шесть утра, идти на грязное производство и так далее. Это неинтересно. Интереснее было взять фотоаппарат, идти снимать людей и зарабатывать этим деньги.

Вы пошли работать в фотоателье?

Где-то в 1976 году я был принят фотографом на «Фабрику фотокиноработ», где выполнял фотосъёмку в школах, детсадах и так далее, а летом фотографировал население на пляже. Через год я устроился фотографом в художественно-производственные мастерские, но летом продолжал уже в частном порядке и до настоящего момента предлагаю свои услуги бытового фотографа. Местный комбинат бытового обслуживания населения мог принять на работу фотографом любого – лишь бы ты выполнял финансовый план. А этот план при работе на пляже отрабатывался легко.

Из цикла «Отношение». № 28. 1978–80. Новокузнецк

Я уже спрашивала вас, что значит работать слесарем на заводе. А теперь скажите, пожалуйста, что значило для вас работать фотографом в службе быта: это была своеобразная школа любителя (ведь вы были фотографом-любителем)? Это было обучение работе с теми людьми, которых вы снимаете? Какое-то накопление материала для дальнейших выставок?

Быть разъездным фотографом в службе быта, я повторюсь, это значит снимать детские сады и школы. И это тоже надоедает, взять ту же школу: нужно отснять семь классов, в каждом по 25–30 человек, и всех их нужно правильно расставить, сфотографировать, проявить, напечатать, принести в школу, собрать деньги. Естественно, что 10–15% снимков уходило в брак, что-то не выкупали, много материала приходилось выкидывать. Но за эти пять лет, которые я по съёмкам пробегал, я приобрёл профессиональные навыки, научился всё грамотно делать. И за эти пять лет я научился общаться с клиентами так, чтобы они вроде как непринуждённо и раскованно смогли попозировать для своей семейной фотографии. Никаких серьёзных художественных и социальных задач при этом ставиться не могло – просто эстетически грамотно необходимо было выполнить заказ клиента, чтобы он потом не отказался от него. И только через некоторое время при рассматривании отпечатков можно было заметить то, что сейчас воспринимается как художественное фото. Но тогда у нас бытовая фотография ещё расценивалась как нехудожественная и не принималась на выставки.

Из цикла «Отношение». № 39. 1985–88. Новокузнецк

Из цикла «Отношение». № 40. 1985–90. Новокузнецк

А на городском пляже было интереснее снимать, чем в школе?

Во-первых, выгоднее. Я ходил на пляж зарабатывать: там легче и удобнее всего было это делать. За полтора месяца можно было очень хорошо заработать. Летом, по выходным дням, я выходил снимать на пляж Новокузнецка, в течение следующей после съёмки недели я должен был отпечатать весь материал и до следующих выходных успеть разнести по адресам. За два съёмочных дня набиралось примерно 50–70 заказов. А если погода не всегда была солнечной, то за три летних месяца набиралось где-то 12–15 рабочих дней. Это было суматошное время. И понятно, что в это время мне некогда было думать о «высоком»: если вовремя не сдашь заказ, клиент вполне мог отказаться от него. Интересные кадры, которые потом уже легли в основу будущей выставки, я отбирал осенью.

К тому же пляж в условиях закрытого советского общества был тем местом, где ты с камерой в руках мог свободно общаться с публикой. Пляж был местом разрешённого и дозволенного оголения. На пляже больше видно пластики тела, люди оголены и ничего не боятся. На пляже купающиеся могли позволить себе больше, чем просто купание: люди приходили, ложились, как хотели, обнимались, как хотели, выпивали, совокуплялись в кустиках. Но я совокупление не снимал...

Съёмка на пляже была обоюдно интересна и мне, и публике. Они могли получить «фото на память» (при этом долго позировать не собирались: «что мы тебе, актёры, что ли?»), а я мог зафиксировать удачным кадром те отношения, которые меня интересовали. И тогда же я и начал целенаправленно вести отбор своих пляжных работ для будущих выставок.

Из цикла «Отношение». № 29. 1978–80. Новокузнецк

Вы же потом цикл этих пляжных работ так и назвали «Отношение». Но я ведь правильно понимаю, что речь идёт не только о тех отношениях, которые есть между людьми на фотографиях, но и о тех отношениях, которые возникали в процессе съёмки между вами и этими людьми?

Да. Для меня в этом цикле пляжных портретов было очень важно показать те естественные и открытые отношения, которые можно было увидеть в незамысловатых позах, в попытках привнести теплоту при игре «на публику». А сама ситуация и даже купальные костюмы были вторичны, они только помогали создать ту ситуацию раскрепощённости и лёгкости, в которой могли раскрыться отношения.

Но в этих портретах есть и отражение того, что происходило между мной и клиентами. В процессе съёмки возникали и проявлялись отношения, которые я и пытался зафиксировать в работах: это было и отношение отдыхающих ко мне, отношение моё к ним, и сложившиеся отношения между ними.

Из цикла «Вместе». Новокузнецк

Вы потом встречали этих людей с пляжа?

Некоторые из них, те, кто был заинтересован моим подходом к работе, соглашались уже попозировать мне осенью и зимой в домашней обстановке. И так возникли уже другие циклы фотографий: «Диванчик», «В интерьере», «Вместе», «Развлечение». Естественно, что в результате фотосессии, длящейся в течение 3–6 часов, возникали особые отношения, в том числе и интимные, позволявшие добиваться более своеобразных результатов, которые в корне отличались от тех, что предлагались в журнале «Советское фото».

А что предлагал журнал «Советское фото» в то время?

Он предлагал идти потихоньку к духовности и призывал заниматься фотоискусством.

А вы тогда не занимались фотоискусством?

Мне было не до искусства. Я был обслугой. Ведь не я, а заказчики «навязывали» мне сюжеты для постановок во время продолжительной съёмки, в которых и проявлялись их представления и желания для запечатления на «долгую память». От меня лишь требовалось эстетически расставить всё по местам и грамотно направить освещение. А в результате случайно «выскакивали» кадры, убеждающие в достоверности происходящего. Случайно получалось передать ту интимность, которая не считалась достойной отображения в изобразительном искусстве как низменное и примитивное, как то, что обычно скрывали.

Из цикла «Диванчик». № 8. 1991–93. Новокузнецк

А в какой момент вас заинтересовало то «низменное и примитивное»?

Меня, как и любого мужчину, интересовала телесность, обнажённая дама. А тогда любое изображение обнажённого тела рассматривалось как порнография, а порнография была запрещена законом. Да, были репродукции живописи с обнаженными людьми в советских иллюстрированных журналах, были художественные альбомы. Но если ты вешал репродукцию с изображением обнажённого тела на стенку у себя в комнате в общежитии, то могли прийти «блюстители нравственности» и сорвать репродукцию. В киосках Союзпечати продавались польские, немецкие и чехословацкие журналы, в которых иногда печатали что-то «обнажённое». Но в целом эта тема считалась запретной. Можно было описывать реальные морально-этические, интимные и бытовые отношения в литературе, показывать в кино, а вот фотографировать всё это не дозволялось. Потом уже, после 1985 года, к этим темам стали как-то более спокойно относиться, но всё равно прикрепили ярлык «чернуха».

А я искал способ, как перевести, визуализировать это сексуально-эротическое чувство. Но тогда это вообще так не называлась, сама тема секса и эротики считалась запретной, грязной, не имеющей отношения к так называемому «высокому». Хочется тебе снимать обнажённую даму – найди девушку хорошую, аккуратную и снимай её под покрывалом, под вуалью, в общем, «сделай красиво».

Фотография из цикла «Вместе». № 27, 1991–93. Новокузнецк

А вы «делали красиво»?

Старался. Знаете, я и в службе быта пытался официально, за деньги ввести обнаженную съёмку, за что, собственно, и был уволен. Тогда мне сказали: «Спасибо ещё скажи, что тебя не посадили». А я говорил: «Товарищи, порнографии полно, люди делают её для себя и это неподконтрольная работа, а так мы сможем её контролировать». Но меня не поняли.

Ваши клиенты, те люди, которые приходили к вам фотографироваться на дом, они не боялись, что их «неприличные» фотографии увидит тот, кому это не нужно видеть?

Нет, они же знали, что мой материал никуда не пойдет. У нас была обоюдная выгода в этом. Кроме того, вот узнает мать женщины, которую я снимал, дома ей надаёт, потом ко мне придёт и мне тоже достанется – в этом никто не был заинтересован.

К тому же потом я стал брать расписку, что права на весь отснятый материал находятся у автора. Они заказывали бытовой портрет, я его делал, и другое тоже делал, но деньги брал только за портрет. Заказчики свои обнажённые снимки, если, конечно, хотели, получали бесплатно.

Тот же самый метод у меня остался и сейчас: портрет за деньги, а обнажённое – бесплатно. Я – фотограф службы быта, я занимаюсь не искусством, а обслуживанием клиентов. Я – обслуга. А если клиент понимает, что я обслуга, тогда он понимает и то, что может позволить себе перед камерой всё, что угодно. Улавливаете?

 
Из цикла «Развлечение». № 7. 1987. Новокузнецк

Улавливаю. Но ведь это тоже прикрытие: это заказчицам вы говорили что-то про «обслугу», но в процессе съёмки и потом вы же наверняка думали уже по-другому.

С тем, что я думал, мы потом разберёмся (смеётся). Потом. А сначала мы делаем материал, потом клиент материал отсмотрит, потом подпишет бумагу, и от подписи уже будет зависеть, получит он эти снимки или нет. А всё остальное – уже не мои проблемы. А так как «обнажёнки» никому были не нужны: «кому мы это покажем», да воспитание советскому человеку не позволяло раздеваться перед камерой, я должен был сделать так, чтобы человеку всё же было интересно. И я постепенно своих клиентов до такого состояния доводил.

Каким образом?

Смотрите, вот вы делаете заказ. Я вам объясняю, что съёмка будет длиться от трёх до пяти часов. Для съемки нужно подобрать три разные одежды, потому что ваша повседневная чёрная одежда будет сливаться с чёрно-белым фоном, ничего не будет видно. Вам для съемки нужна легкая, своеобразная, нестандартная одежда, потому что ваша повседневная одежда не выявляет вашу сущность, вы в ней как толпа. Поэтому заказчица начинает искать одеяние, у подружек спрашивает, готовится. А в процессе съёмки она меняет одежду, и я ей говорю: давай вот здесь добавим, здесь убавим, здесь грудь интересно выглядит, здесь руки подними, а здесь трусики сними. И она включается в работу, ей уже самой интересно, и она понимает, что это не ради «грязи» делается, а ради «высокого и чистого».

А потом?

Она видит контрольные отпечатки, выбирает, заказывает только то, что ей нужно, что можно маме, папе, подруге, парню показать, а всё остальное идет в мой архив. Так и получается, что для себя она выбирает «порядочные» фотографии, а на мою выставку идут «непорядочные». И всё было по взаимной договоренности: она – заказчик, я – обслуга. Главное – это не думать, что я что-то нарушал. Я этику не нарушал, я нарушал только общественную мораль. Но ею искусство не занимается. Искусство занимается индивидуальной моралью. И я тоже занимаюсь индивидуальной моралью. Только когда ты делаешь что-то для себя, а не для кого-то, тогда вот это «что-то» и появляется. Как сделать искусство, чтобы оно вышло за рамки этой общественной морали? Нам с вами надо закрыться, чтобы никто вас не контролировал, чтобы идеология на вас не давила… И нужно понимать, что без взаимного интереса и мотивации у нас ничего не получится.

Из цикла «В интерьере». № 20. 1989. Новокузнецк

А вас что мотивирует?

У меня как у мужчины есть интерес к женскому телу. Во время съёмки всегда должна быть мотивация. Если её нет, то на карточке будет просто голое тело – руки, ноги, грудь и так далее. Цена этому «телу» в искусстве – ноль. Понимаете, если я снимаю обнажённую даму, я должен её эстетически желать, мне необязательно её трахать, но обязательно – желать эстетически, профессионально. И тогда я найду вот эту самую нужную форму, найду и поймаю чувственность и откровенность.

Но мотивация должна быть не только у меня, но и у дамы. Она должна войти в транс как в доверие. Мне приходится раскачивать её, сбивать общественную мораль и делать так, чтобы в процессе работы она перестала постоянно контролировать себя. Чтобы ей стало интересно.

Но есть же ещё и такой момент, что у той женщины, которую вы снимаете, есть собственное представление о себе обнажённой – она перед съёмкой наверняка красуется перед зеркалом, знает свои, как ей кажется, выгодные позы и ракурсы, знает невыгодные. И с этим набором она приходит к вам и начинает его демонстрировать перед камерой.

Да, приходит. И я позволяю ей это демонстрировать. Я позволяю ей смотреть на саму себя так, как она считает нужным. Я должен ей угодить.

Чтобы она привыкла?

Да, чтобы привыкла. А потом говорю – это неинтересно. Это чисто психологический процесс работы. К тому же у меня есть своя культура: я насмотрен, я знаю, что такое хорошо, а что такое плохо. Но! И ваш вкус тоже должен появиться здесь. Я всегда говорю, что я не умнее своих клиентов, я такой же, как они. Идея должна идти от них. Их нельзя заставить сделать так или этак, получится неубедительно. Вот здесь поза убедительнее, эта картинка тоже хорошая, но я называю её «типаж», это значит, что открытость есть, а откровенности нет. А вот на этом снимке, например, совпали и открытость, и откровенность.

Вы говорите о том, что «занимаетесь обслугой», три карточки отдавали, а всё остальное «шло в архив». Но ведь было же понятно, что в то время этот архив было невозможно нигде показать. Зачем вы его собирали, зачем он был вам нужен и что вы собирались с ним делать? Это такая была тайная коллекция или что?

Это была коллекция для художественной выставки. Фотографическими выставками я стал интересоваться еще в 70-е годы. В то время как раз «Советское фото» довольно часто сообщало о выставках-конкурсах, проходивших в разных городах. И в 1972 году одну мою фотографию, выполненную по заказу на пляже («Типаж № 161. Ребёнок»), приняли на Всесоюзную выставку, проходившую в городе Шостка. А другую фотографию, на которой парень с девушкой романтично держатся за руки, и которую я уже потом назвал «Лубок № 1», отказались принять.

 
Лубок № 1

Почему?

Мне до сих пор непонятна причина того отказа. Но после этого я перестал посылать свои «заказные» портреты как недотягивающие до высокой планки «настоящего искусства», до «высокого и чистого».

И это странно, вот возьмём серию с пляжа, вот сидят эти люди – такие атлетически сложенные комсомольцы на отдыхе в родном городе. Сейчас они отдыхают, выпивают, играют в волейбол, а потом строят комсомол.

Не положено. Это вы так говорите, что они «атлетически сложенные комсомольцы», а партийные товарищи скажут: «Что это за блядство ты нам тут показываешь? С такими людьми к коммунизму не придёшь, они тебе по башке надают и ничего не построят, а наоборот, всё разрушат». Да и я не видел в лицах моих клиентов той «духовности», которую воспевали так называемые творческие «члены», и это невольно вызывало во мне недоверие ко всякого рода изображениям – в журналах, альбомах, на выставках. Мой мир, наш мир казался мне убедительным и реальным, а то, что печатал журнал «Советское фото», – наоборот, было для меня неубедительным и нереальным.

Вас же наверняка называли и некоторые продолжают называть «порнографом». Это обидно слышать?

Сам термин «порнография» нужно заключать в кавычки и спрашивать, что под этим понимают люди, которые так меня называют. Если трактовать термин «порнография» с позиции профанного и массового мышления, то да, это порнография. Но я всегда понимал, что контингент есть разный, многим людям свойственно провинциальное мышление, а откровенность не может транслироваться на массовую аудиторию.

Вы с каким-то удовольствием произносите это словосочетание «провинциальное мышление». Что такое провинциальное мышление, и оно как-то географически обусловлено?

Не могу сказать, что в Новокузнецке одно мышление, а в Москве другое, нет, на окраинах Москвы люди мыслят так же провинциально, как в Новокузнецке – я не говорю сейчас о профессиональной среде.

А провинциальное мышление – это невозможность принять то, что предлагает элита профессиональной культуры. Например, Мухин или Щеколдин понимают, а другие люди, «товарищи», не понимают. Вот даже в Новокузнецке все знают, что Бахарев, то есть я, известен на весь мир и всё остальное, но для них по-прежнему Бахарев – порнограф. Это нормальная форма. Я не знаю, что у вас в голове, но вы же наверняка тоже, глядя на некоторые фотографии, думаете, что я показываю вам что-то мерзкое… (смеётся). Или что вам кажется?

Мне кажется, что это просто очень красиво. Они невероятно трогательные в своей обнажённости, точнее, в своей неприкрытости перед камерой. На некоторых из них невозможно смотреть, но всё равно смотришь и не можешь оторваться, как будто увидел что-то очень личное, то, что для тебя вообще не предназначается…

О чём я и говорю: откровенность и открытость. Если соединить их вместе, то получится выставочный кадр. Вот этот человек прошёл всю жизнь, и этот кадр он делает для себя.

 
Из цикла «Отношение». № 5. 1985. Новокузнецк

Вот этот отсидел, вот рядом с ним его молодая жена, ему нечего скрывать, и он тоже делает всё для себя.

Из цикла «Отношение». № 66. 1993. Новокузнецк

А эти уже перед фотографом, им нужен комфорт. И фотограф. И я найду один-единственный кадр. Но еще не знаю, в какой момент и как он появится. Я же говорю, что я такой же, как они, только профессионально научился переводить свои «болезни», как меня оскорбляют, в форму художественной картинки. Вы говорите, что эти люди красивы, что вам их жалко. Но вы же не можете опуститься до уровня этих людей! И я уверен, что вам бы не понравилось, если бы вы увидели себя среди этой публики, среди этого контингента.

Но вы же сами говорите, что вы такой же, как они, что вы ничем не хуже и не лучше их. И, это я уже добавлю от себя, ты при определённых обстоятельствах можешь стать таким же.

Говорю. Но вам же не понравится, если вы окажетесь среди этих людей. Здесь представлена низовая культура, а у вас есть своё представление о себе, и естественно, что ваше представление о себе находится не в этой низовой области. Есть разница в том, что сейчас на пляже сидят простые люди, а непростые сидят у себя в коттеджах. А тогда на пляже сидели разные люди: и инженер, и начальник, и простой рабочий.

Все в трусах одного пошива от одной фабрики…

Да, но я бы не хотел быть среди них. Но за время работы понял, что сам недалеко от них. Я понял это и начал выползать из этого состояния. Я профессионально вырос, но я не себя поднял на уровень художника, а эту тему и этот материал сделал художественным. С рабочим классом можно делать работу, с рабочим классом можно выпить, но общаться с ним невозможно.

Послушайте, но ведь и у вас, и у ваших клиентов всё равно есть что-то общее: какие-то предметы быта, какой-то культурный слой, какие-то общие приметы, музыка по радио, еда и напитки из гастронома, одежда одной швейной фабрики и так далее.

Практически нет. У меня и у вас не могло быть с этими людьми никакого общего быта. Я же разносил все фотографии по домам и видел, как живут эти люди. Если у меня в квартире было огромное количество книг и картин, то ни у кого из тех, кому я приносил фотографии, такого не было. И если они где-то фотографируются среди картин или книг, то это они у меня дома фотографируются, а не у себя. Есть фотографический цикл из тридцати работ, который называется «Диванчик»: все эти разные обнаженные люди сняты на одном диванчике.

 
Из цикла «Диванчик». № 13, 1989. Новокузнецк

Да, есть фотографии, на которых в кадре ковёр с оленями. И я помню этот ковёр с детства – такой же висел дома у моей тётки. Бывали случаи, когда мне было нужно очень быстро заполнить пустое пространство, оформить его эстетически, и я кидал в пустой угол или что-то своё, или то, что есть у клиентов. У меня книга, у них ковёр с оленями. И я признавал право этих людей жить на фотографии в своём пространстве, а не в моём.

Смотрите ещё. Поймите, что здесь нет только моей или только «их» работы. В кадр попадает только частичка этих людей, а всё остальное зависит от моих представлений об этих людях. И таким образом получается наша работа. Таким образом, вы сейчас видите культуру того времени, в котором я проживал. Только признать это мало кому хочется.

Смотрите ещё. Такое разнообразие я сам сделать не могу, я жду, когда их постановки органично совпадут с той ситуацией, которая получается в кадре, я буду провоцировать организовывать, но я буду ждать той ситуации, когда моя постановка совпадёт с вашей пластикой. А теперь скажите, какие всё же у вас «задние», скабрёзные, исходя из вашей женской психологии, возникают вопросы при просмотре такого материала?

Таких вопросов у меня нет.

Всё вы, женщины, врёте. Вот сейчас я вам покажу. Смотрите (Бахарев достает лист с контрольными отпечатками: сперва изображения двух советских женщин лет сорока, женщины причёсаны и наряжены, они пьют шампанское за столом в интерьере типовой советской квартиры, на следующих кадрах – уже занимаются любовью). Сейчас снова соврёте, что вам их жалко. Вот посмотрите, Александра. Для того, чтобы сделать один-единственный выставочный кадр, пока их мужья в командировках, я должен был не отворачиваться, я должен был входить в их игру.

 
Из цикла «Вместе». № 13, 1989. Новокузнецк

Если бы я отвернулся, то их доверие ко мне было бы потеряно. А у них была потребность раскрыться передо мной. Они взрослые женщины, нормальные дамы, у каждой по двое детей.

Но вот на этих первых застольных снимках вполне себе строительницы коммунизма, лучшие подруги. Дальше, конечно, уже начинается совсем другая история. Как вы с ними познакомились?

Одна из них знала меня и то, чем я занимаюсь. Знала, какого рода съёмки я веду, и ей очень хотелось, чтобы об их отношениях осталась хоть какая-то память. Её подруга к этой затее нормально отнеслась, с пониманием, потом уже отдельно приходила ко мне позировать.

Но вообще возрастных тяжело снимать: у них голова забита детьми, домом, потом ещё и комплексы появляются – живот растёт или ещё что. С молодыми проще.

Они потом взяли себе эти фотографии?

Нет, конечно. Они же порядочные женщины и фотографии себе отобрали только «порядочные». А всё, что «непорядочное», это только Бахареву нужно, только его интересует ваша интимная жизнь.

Жалко. Но мы немного отвлеклись. Ваша первая официальная выставка состоялась в каком году?

Только в 1987 году, когда в Москве открылась Всесоюзная фотовыставка, посвящённая 70-летию революции. Эта выставка раскрыла свои двери фотографиям социальной направленности, где среди прочих экспонировались и мои фото. А потом мои работы увидели и сделали первую выставку в Голландии. И так потихоньку бахаревский материал начал появляться за рубежом.

В первое время мои фотографии ничего не завоёвывали: нас от Советского Союза за рубежом пять человек выставлялось, и я в их числе со своими «гадкими фотографиями», которые можно было расценить (и именно так на Западе их и расценивали) как рекламу сексуального образа жизни советского человека. Потом уже мои работы стали покупать. Выходит, что надо прожить и проработать тридцать лет, чтобы тема, который ты занимался и за которую другие не брались, считая её недостойной, наконец-то была признана.

Из цикла «В интерьере». № 40, 2006. Новокузнецк

Если говорить о культурном контексте ваших фотографических работ, то близок ли вам идейно или эстетически, скажем, Борис Михайлов, его бытовая фотография?

Я бы не стал ставить нас с Борисом в один ряд. Дело в том, что в Советском Союзе мы с ним начинали одновременно выходить на широкую аудиторию. Но, в отличие от меня, Борис не смог добиться согласия клиентов на обнажённую съемку. Он, условного говоря, голого самого себя на тех выставках и представил. Наше сходство лишь в том, что и он, и я занимались социальной бытовой фотографией.

Но Михайлов не снимает психологию. Он приветствуется на Западе, потому что влился в западное представление проектного мышления. Вот он выпустил свой альбом о бомжах, в нём пятьсот работ и из них двадцать хороших. Я бы только эти двадцать оставил, а остальные бы выбросил, но такой подход иностранцам неприемлем, потому что они делают книгу, а не образ. А я, как русский товарищ, всё же делаю образ.

А Мирослав Тихий вам близок?

Эти актуальщики всё пытались привязать Тихого к Бахареву, но это полный бред. Человек развлекался, у него всё это происходило на уровне автоматического фотографирования, в его работах нет сознания.

Какие из ваших работ сейчас больше ценятся?

В основном и тогда и сейчас больше оценивается та пляжная съёмка, а всё остальное меньше. Да сейчас мало кто и хочет сниматься в интерьере и общаться со мной 5–6 часов.

С чем это связано? С тем, что за десятилетия у людей поменялся темп жизни?

Все спешат и всем некогда. На пляже уже давно невыгодно снимать, людям кажется, что они и сами друг друга могут сфотографировать…

Вот был один случай. Несколько лет назад москвичи посчитали, что Бахарев должен приехать в Москву и поснимать московских известных личностей. Это был такой совместный проект галереи «Риджина» и журнала «Афиша». Я снимал известных личностей восемь месяцев. Но так как москвичи – люди с гонором, то максимальное время съёмки, на которое они соглашались, точнее, которое позволяли себе на съёмку выделить, – это полтора часа. За это время я их раздеть не могу. И на этих людях как были официальные одежды и маски так и остались. Портреты да, получились грамотные, но не больше. Но за время вот этой работы я проверил себя и понял, что могу и с обыкновенными людьми работать, и с такими. В общем, свой уровень я понимаю.