Веселящий газ искусства

20/08/2014

«В их творчестве воплощается консервативная популистская позиция, сторонники которой связывают либеральный элитизм со слишком образованным средним классом и противопоставляют его простому здравому смыслу народа, соли земли, людей, понимающих, что им нравится. Неслучайно Гилберт и Джордж с энтузиазмом относились к Маргарет Тэтчер».
Julian Stallabras. «High Art Lite: British Art in the 1990s» (перевод Анны Асланян)

Скажу честно: направляясь на выставку Гилберта и Джорджа «SCAPEGOATING PICTURES for London», которая проходит в одной из галерей White Cube (в той из них, что в Южном Лондоне, в Бёрмондси), я уже придумал и тему своего текста для Arterritory, и даже его название. Эссе «Как важно быть плохим художником» представляло бы собой остроумное рассуждение на тему полезности второстепенного современного искусства. Полезности не только для самого этого искусства, но и для его функции для нас, профанов. Собственно, второстепенное современное искусство – в отличие от старого второстепенного искусства – важно и для нашего ежедневного, рутинного мышления тоже. Скажем, вы прожили жизнь в полной убеждённости, что только выдающиеся вещи стоит любить, лелеять, обсуждать, алкать, думать о них. Пусть выдающесть таких вещей не будет общепризнанной, но для вас она несомненна – иначе зачем вообще огород городить? Вещи просто хорошие, нехорошие, тем более плохие, могут вызывать – помимо естественных безразличия, отторжения или даже страха – только сожаление. Или в лучшем случае сострадание, с которым, к примеру, мы смотрим на мазню бездарного пейзажиста, слушаем очередной альбом БГ, листаем последний роман Мураками. Да, на это чувство мы горазды – ведь оно позволяет нам встать выше объекта сострадания, взобраться на небольшой моральный пьедестальчик, снисходительно обозреть находящееся под твоими ногами, сделать знак, что не всё так плохо, что ты заметил недостойную вещь и даже готов её (в разумных рамках, конечно) поприветствовать кисло-сладким утешением, мол, бывает и хуже. Так вот, второстепенное современное искусство – если к нему приглядеться повнимательнее – меняет это сомнительное с моральной точки зрения отношение. Во-первых, оно составляет девяносто девять и девять процентов от современного искусства вообще. Во-вторых, оно не столь уж плохо, по крайней мере, оно окутывает нашу жизнь, не особенно раздражая, иногда даже делая существование вполне комфортным.

Скажем, вы зашли в банк по поводу каких-нибудь странных неприятностей с вашим счетом. В банке сидят тупицы, которые не в состоянии сразу разобраться в пустячном вопросе. Тупицы испытывают ваше терпение. Тупицы отправляются просить помощи у единственного светлого ума их отделения банка, оставив вас разглядывать две абстрактные картины, которыми украшена стена напротив. Картины не хороши и не плохи; они сделаны так, чтобы быть одновременно и красочными, и эмоционально приглушёнными, вызывать исключительно позитивные чувства. Драматизм присутствует, но неглубокий, вроде несчастной любви проходных персонажей в диснеевском мультфильме – ведь все понимают, что эти герои в конце концов поженятся, уже там, за рисованным кадром. Вы догадываетесь, что драматизм на абстрактной картине, которую вы разглядываете, стоя в банке, пока банковские тупицы разберутся с пустячной проблемой, в трагедию не превратится. Всё в рамках, всё пристойно. Всё красиво. Всё можно описать интеллигентными словами. И тут инсайт: а ведь эти картины явно лучше тупиц! То есть среднее современное искусство явно приятнее, комфортнее и лучше средних банковских клерков. А учитывая, что банки есть средоточие современной жизни, что кровеносной системой нашего мира давно является финансовая система, то получается так: среднее современное искусство явно приятнее, комфортнее и лучше этого мира вообще. Разве уже это не заставляет нас по-иному к нему относиться? Наконец, в-третьих. Второстепенное современное искусство при внимательном разглядывании и по должному размышлению иногда оказывается первостепенным, что ужасно приятно и внушает надежду вообще – на себя, на искусство, на наш мир. Собственно, так и получилось с выставкой Гилберта и Джорджа «SCAPEGOATING PICTURES for London».

Есть такое выражение (калька с английского): «пища для ума». Несмотря на то что Гилберт и Джордж (в дальнейшем я буду их сокращать до G&G) не числятся по департаменту «интеллектуалов», а их искусство никто никогда не назовет «умным» (что, увы, по-прежнему звучит как двусмысленный комплимент), о G&G и об их вещах думать очень интересно. Собственно, здесь, в Бёрмондси, они показали работы, очень похожие на то, что делали лет двадцать (если не тридцать) назад: огромные коллажи, где на фоне самых разных фото (любительских и газетных) выступают два главных вечных героя – сами Гилберт и Джордж. Вокруг лозунги, граффити; непременный набор главных цветов – красный, чёрный и белый. Последние два – память о тех временах, когда G&G были беднее, а техника ещё не достигла нынешнего состояния, потому художники использовали чёрно-белые фотографии. Сейчас «чёрно-белое» уже определенный знак – времени, откуда родом G&G, и места, где они обитают уже почти пятьдесят лет, – Лондон, Ист-Энд, окрестности Брик-лейн. Если с первым всё понятно, речь идет о конце шестидесятых – первой половине семидесятых, то о втором стоит сказать подробнее.

G&G живут на одной из улиц, идущих на восток от построенной загадочным Николасом Хоксмуром Церкви Христа в Спитафилдз. Если двигаться на северо-восток от неё, начинается Брик-лейн, некогда населенная бангладешцами, сейчас же к ним прибавились young professionals, молодые клерки из соседнего Сити, здесь живёт множество европейских экспатов, особенно французов. Последнее неудивительно – именно в этом районе в самом конце XVII века обосновались гугеноты, бежавшие из Франции после отмены Нантского эдикта. Ну, и традиционно здесь всегда селились евреи, особенно в тех местах, что прямо на восток от хоксмуровской церкви, в Бетнал Грин, Тауэр Хэмлетс и так далее. Не забудем и местный рабочий класс, белых лондонцев с их непостижимым чужаками говорком (cockney-mockney). Сейчас эти места джентрифицируются, денег всё больше, старой истэндовской жизни всё меньше (она остаётся разве что в одноимённом сериале, который в Британии страшно популярен), но тут пока интересно и забавно. Сорок лет назад здесь было ещё более интересно, забавно – и жутковато. Эту смесь любили запечатлевать многочисленные фотографы – на чёрно-белую пленку. С этой стилистикой и работают G&G в своих коллажах (впрочем, сами они предпочитают называть их «картинами», pictures). Есть много «Лондонов», истэндский – один из них, самый мощный, самый разнообразный; я бы даже рискнул сказать, навлекая на себя гнев богатых кенсингтонцев или жителей бескрайней субурбии, что эти места – включая в себя, конечно, Хакни – и есть единственный настоящий Лондон. Впрочем, я, наверное, ошибаюсь.

Я ошибался, составляя по пути на выставку G&G апологию второстепенного современного искусства; я недооценил привязку этих художников к лондонской жизни. Мне казалось – по смутным воспоминаниям о когда-то увиденном и прочитанном, по случайно обнаруженным их вещам на разных коллективных выставках – что меня ждёт встреча с милым, слегка старомодным кэмпом, который полностью растворился в каноне contemporary art, насытив его своим винтажным раствором. Ну что-то вроде Дэвида Хокни, если угодно. Или даже группы «Битлз» – каково прослушать сегодня их целый альбом? Невозможно – битлов можно уважать, признавать вклад в то и это, но вот слушать – увольте. А теперь вообразите, что все члены этого музыкального коллектива живы, не было ни Чепмена, ни рака, и «Битлз» выпускают новый альбом. И вы готовитесь его прослушать, чтобы рассказать о нём читателям некоего издания. Понимаете? То-то и оно. Поэтому я и сочинял в голове рецензию, шагая по вылизанной арт-джентрификацией Бёрмондси-стрит, тут галерея, тут студии, тут дизайнерский магазин, тут изысканное кафе для «бобо». Вообще-то везде, кроме этой небольшой части Лондона, «бобо» давно исчезли; только здесь, в еще несколько лет назад бедном и депрессивном районе, где стали селиться продвинутые банкиры нижнего среднего звена, они завели себе культурку по своему вкусу. Ничего живого, всё как бы casual, но безмятежно стильное и совершенно дистиллированное; даже место напротив галереи White Cube, где можно выпить очень хороший кофе, называется не иначе, как Fuckkoffee. Несмотря на разудалое название и довольно громкую музыку, здесь сидят тихие люди, уткнувшись в свои макбуки. У нас в Хакни – или у G&G на Брик-лейн – гораздо веселее. Вот с этой веселостью и пытаются сейчас работать G&G.

Не просто «работать», а установить её происхождение, её генеалогию, её искусственность и её обречённость. Начнём с названия. Перевести на русский его сложно, получается чушь, вроде «Козлоотпущающие картинки для Лондона». Или «Картины-козлоотпущенники для Лондона» (второй вариант мне больше нравится, в нём проглядывают какие-то «вольноотпущенники»). Иными словами, перед нами искусство, которое как бы – имея в виду Ветхий Завет[1] – берет на себя все грехи Лондона. А грехов этих очень немало.

Уильям Холман Хант. Козёл отпущения. 1854–56

Тут и терроризм, и исламский экстремизм, и бурки с паранджами, в которые заточены несчастные женщины Юга и Юго-Востока, и насилие вообще, и, конечно же, секс, много секса, в основном однополого. Религия играет в козлоотпущенном искусстве роль исключительно негативную – разве что её служители иногда могут стать объектом домогательства, а то и прямого оскорбления. Иными словами, религия у G&G вещь пассивная, объект, а не субъект. Впрочем, у них и остальное тоже есть объекты, своего рода фон, из которого создан Лондон. Город, как мозаика, составлен из самых разнообразных грехов, а в качестве их искупителей выступает пара немолодых геев в строгих старомодных костюмах. Это же чисто английская история, чисто лондонская. Оказывается, можно делать локальное искусство безо всякого kitchen sink realism, без местной экзотики и щеголеватого орнаментализма районного масштаба. Следует просто воспринять «своё» как естественную среду обитания – и взять на себя все её (якобы) грехи. Для чего вовсе не надо быть праведником или подвижником, никаких Спасителей, только козёл. Ведь и в Библии бедное животное выбрано не по каким-то своим особым качествам, оно заурядно. Лишь заурядность вынесет всё это дело на себе.

В каком-то смысле – несмотря на красочность «картин», эстетские манифесты и превосходный имидж – G&G заурядны и играют с заурядностью. В отличие от концептуалистов или даже поп-артистов, они не концептуализируют, не выясняют ментальные, образные или лингвистические структуры жизни, чтобы отойти в сторону, взять дистанцию и приняться художественно рефлексировать. Наоборот. Они внутри – жизни, Ист-Энда, своего поколения, Британии. Но не растворяются в этом; старомодные костюмы G&G – своего рода скафандры, которые позволяют им находится на необходимой для создания арта глубине жизни. И даже дышать.

«SCAPEGOATING PICTURES for London» ведь прежде всего о том, что вдыхают. Уже на афише зрителя встречает изображение баллончика, который в какой-то допотопной жизни (а именно в 1950–70-е годы) использовали для производства газированной воды в домашней обстановке. Я очень хорошо помню эту штуку в брежневском СССР; какими-то неимоверными усилиями мои бабушка с дедушкой достали сифон, а к нему нужно было покупать корбки с баллончиками. Берешь баллончик, вкладываешь в специальный такой патронник, патронник приставляешь к крышке сифона, осторожно вворачиваешь его, иголочка пробивает мембрану баллончика, раздается шип, в воду бодро идут пузырьки углекислого газа. Теперь можно жать на рычаг и утолять жажду. В американских фильмах, помню, такой водой разбавляли виски – но в 1970-е виски в городе Горьком не водился. Зато в стакан с самодельной газировкой можно было класть лимон – или даже немного вишнёвого варенья; получался настоящий лимонад, вроде того, что сейчас по страшной цене продают в органических хипстерских кафе в нашем Хакни. Но это еще не вся правда о баллончиках «SCAPEGOATING PICTURES for London». Ещё они похожи на ёмкости с веселящим газом, закисью азота, тем, что на английском называют «hippy crack». То ли Лондон, Ист-Энд, живёт под непрекращающимся действием веселящего газа, то ли наоборот, несмотря на все свои грехи, эта жизнь смертельно скучна – и G&G наполняют её легкие закисью азота. Лично мне вторая версия нравится больше – она объясняет смысл постоянного присутствия на всех «картинах» самих авторов. То есть они практически всегда на них присутствуют, они же, как известно, не люди и не просто художники; с самого начала G&G – «живые скульптуры», произведения искусства; соответственно, их продукция есть производное от произведений – оттого, кстати говоря, любые обвинения работ G&G во вторичности бессмысленны. Но на вещах на нынешней выставке присутствие авторов носит несколько иной характер – и это при том, что на первый взгляд, их «картины» 1999 года не отличить от их «картин» 2014-го. Здесь уже не скульптуры и даже не люди с именами Гилберт Прош и Джордж Пассмор, это духи, Ангелы Лондона, беспрестанно снабжающие жителей веселящим газом. Без них город погрузился бы в тоскливую однообразную жизнь, составленную из грехов стяжательства, расизма, религиозного фанатизма, терроризма, промискуитета и так далее. Благодаря G&G Лондон делает абсолютно всё то же самое – но весело и разнообразно. Что есть великое достижение, не так ли?

Можно, конечно, и немного иначе трактовать. Скажем, что в баллончиках не веселящий газ, а «британскость», «лондонскость» в том виде, в котором она существовала еще лет тридцать назад, которая породила всё это удивительное, свежее и мощное искусство, от Фрэнсиса Бэкона и Люсьена Фрейда до Sex Pistols и The Clash, от Вивьен Вествуд, романа Питера Акройда «Хоксмур» до Young British Artists. Тот мир состарился и омузеился – а G&G его последние бифитеры. Нет-нет, это не дурацкие файвоклоки и дамские шляпки, не Парламент и смена караула у Букингемского дворца – речь идет о многонациональной, пёстрой, странной, страшноватой, энергичной жизни огромной постколониальной столицы, где так легко и так одиноко жить. Где всё отдельно и никто никого не трогает, мир, где по улицам ходят бангладешские мамаши с детьми, стареющие геи в безупречных двойках, оседает в пабах второе поколение спившихся белых безработных, пьют кофе французские математики, которые приехали срубить бабла в финансовых институциях Сити, едут английские розочки на раскрашенных велосипедах с притороченными к переднему колесу плетёными корзинками, приплясывают чернокожие растаманы с высокими, насквозь пропахшими травой волосяными башнями на голове, кучкуются чавы в бейсболках и адидасах, тут все-все-все, кто пытается выжить и пытается радоваться. Собственно, район около хоксмуровской церкви, в окрестностях которой G&G провели большую часть жизни, есть символ такого Лондона. Сейчас драйв уходит куда-то в другое место и другое время; Гилберт Прош и Джордж Пассмор закачивают остатки ослабевшего духа в баллончики и прячут между прочими элементами своих коллажей. Так что в каком-то смысле G&G действительно берут на себя лондонские грехи, но только старые и привычные. Им кажется, что законсервированные старые грехи могут стать противоядием к новым.

Да, консерватизм, но G&G никогда не отрицали, что они консерваторы, даже когда были молоды. Они являют нам довольно любопытную разновидность популистского, отчасти таблоидного британского[2] консерватизма, не имеющего ничего общего с сэрами и пэрами. Этот консерватизм стоит на том, что всё существующее если не разумно, то приемлемо, что в каком-то смысле жизнь если не прекрасна, то не настолько ужасна, чтобы требовать мгновенной перестройки на основах всеобщей справедливости, что искусство должно быть если не доступным «народу», то хотя бы не неприступным для него, что невозможно считать себя оригинальным и уникальным, выполняя сотни банальных ритуалов интеллигентных леваков – от непременного чтения статей в газете Guardian до участия в скучнейших вечеринках в богатом прогрессивном районе Хэмпстед. Сами G&G живут так, как хотят, согласно строжайше ими же установленной десятилетия назад системе, принимают всех вокруг такими, какие они есть, настаивают на том, чтобы и их самих так принимали. Каждое утро они вдвоём отправляются завтракать в одну и ту же забегаловку, днём едят ланч в другой, тоже одной и той же, а вечером шествуют в любимый индийский ресторан, которыми славится их район. G&G не проповедуют, что все люди равны и мир должен быть справедливым; их веселящий газ заставляет думать о другом – о том, что все мы разные и неравенство прекрасно, если каждому дана возможность быть неравным остальным.

P.S. Здесь можно посмотреть превосходный документальный фильм BBC о G&G.

[1] «И совершив очищение святилища, скинии собрания и жертвенника, приведёт он живого козла, и возложит Аарон обе руки свои на голову живого козла, и исповедает над ним все беззакония сынов Израилевых и все преступления их и все грехи их, и возложит их на голову козла, и отошлёт с нарочным человеком в пустыню: и понесет козел на себе все беззакония их в землю непроходимую, и пустит он козла в пустыню» (Лев. 16:20-22).

[2] При том, что один из дуэта, Гилберт Прош, иностранец, родился в итальянском Тироле.