Арт-дневник 2019. В пункте слияния искусства и народа
04/03/2019
9 февраля 2019
Искусство принадлежит народу. Великий почин Ильича получил своё окончательное воплощение – до полного растворения в бульоне повседневной жизни – в наши дни, столь далёкие от коммунизма, да и от любой идеи социальной справедливости вообще, не говоря уже о светлом будущем. Будущего нет, настоящее светлым может назвать только слепой (Борхес говорил, у него перед взором не тьма, а размытая светящаяся непонятность), зато искусства навалом везде, ибо жизнь нынче – это искусство, и искусство – несомненно, жизнь. А народ это жизнь. Точнее так: жизнь принадлежит искусству, соответственно, и народу.
Неделю назад я ходил по нижегородскому Центру современного искусства Арсенал и как раз об этом размышлял. Был день открытых дверей, уик-энд, народ, что прогуливался по Кремлю, где Арсенал находится, заглядывал и сюда, благо кафе отличное, магазин со всякими смешными причиндалами (в современном русском это называют страшным словом «мерч»), вообще тепло, и можно согреться после минус трёх на улице. В общем, люди были и люди смотрели искусство. Последнее же представлено четырьмя выставками, которые я, чтобы остаться в рядах народа, посмотрел.
Этот выпуск Арт-дневника в аудиоформате
Мне, как и прочим представителям народа, понравились три, а о четвёртой сказать решительно нечего. Последняя называется «Something else. Новая художественная сцена Англии» и идеально соответствует названию. Мол, вот есть современное искусство, а вот кое-что ещё, такое же, из Англии, но не Трейси Эмин, скажем, или Бэнкси, или Тасита Дин, а другие, к тому же молодые. Собственно, за «новое» в названии отвечал возраст художников; art был точно такой же, как бывает на острове в последние лет сорок, а то и больше, если иметь в виду британскую скульптуру прошлого века, скорее не Генри Мура, а Барбару Хепуорт. Хотя, конечно, таково намеренное заблуждение исторической эпохи, в конце которой мы проживаем нынче (или даже на выходе из которой мы обитаем сейчас), – нового времени, Modern Times, Modern History. Сама идея «нового» – плод данного времени, его изобретение; в средние века «нового» как идеи не было, не считая той новой жизни (vita nova), что обретает душа после смерти человека – или живой ещё человек после обращения к Богу. Но это всё-таки не «новое», а «другое», даже «качественно иное», строго говоря. К нашему же времени относится и заблуждение о том, что «новое» непременно несут с собой молодые, а за старое цепляются старики, хотя радикальный опыт старых Тёрнера, Беккета, Толстого, даже Берроуза, не говоря уже о предсмертных альбомах Боуи и Джонни Кэша свидетельствует об обратном. Хотя, с другой стороны, в данном заблуждении есть своя правда; как говорил один мой приятель, подававший некогда надежды поэт-модернист, «молодые правы, так как умрут после нас». С некоторой статистической погрешностью сие верно. А раз молодые умрут после нас, то они и отвечают за то, что именно будет названо хорошим, а что плохим в эпоху нашего post mortem. Бывшие молодые, дожидаясь прихода следующих молодых, будут контролировать дискурс. И так до бесконечности. «Где та молодая шпана, что сотрёт нас с лица земли?» – пел когда-то тридцатилетний БГ. Шпана пришла и ушла несколько раз, а БГ всё поёт свои частушки о духовно- и душевнополезном двадцатилетним девушкам с чистыми глазами и высокими помыслами. Тем самым вроде опровергая обсуждаемый здесь принцип. Хотя нет. Это двадцатилетние девушки включили 65-летнего БГ в свой дискурс, а не он их. Так что всё честно.
Но некоторые бунтовали против этой схемы, выдвигая свои возражения этические, философские или даже эстетические, а также – и это самое интересное – чисто политические и идеологические. Последние основаны не на антропологической справедливости или, скажем, представлениях о Прекрасном, а на железобетонных конструкциях утопизма. А там, где утопизм, там прогрессистское мышление с его идеей поступательной смены несовершенного совершенным, а совершенного сверхсовершенным сменяется иным, таким, в котором всё объясняется из конечной цели, скажем, светлого будущего без эксплуатации. Автор процитированной выше максимы про искусство принадлежит народу – идеальный пример тому. Достаточно прочесть весь пассаж, откуда выдернута знаменитая фраза. Между прочим, этот текст принадлежит перу не Ленина, а Клары Цеткин, которая в 1924 году, после смерти вождя, в книге «Воспоминания о Ленине» писала, цитируя свой с ним разговор: «Да, дорогая Клара, ничего не поделаешь, мы оба старые. Для нас достаточно, что мы, по крайней мере, в революции остаёмся молодыми и находимся в первых рядах. За новым искусством нам не угнаться, мы будем ковылять позади… Но важно не наше мнение об искусстве. Важно также не то, что даёт искусство нескольким сотням, даже нескольким тысячам общего количества населения, исчисляемого миллионами.Искусство принадлежит народу. Оно должно уходить своими глубочайшими корнями в самую толщу широких трудящихся масс. Оно должно быть понятно этим массам и любимо ими. Оно должно объединять чувство, мысль и волю этих масс, подымать их. Оно должно пробуждать в них художников и развивать их. Должны ли мы небольшому меньшинству подносить сладкие, утончённые бисквиты, тогда как рабочие и крестьянские массы нуждаются в чёрном хлебе? Я понимаю это, само собой разумеется, не только в буквальном смысле слова, но и фигурально: мы должны всегда иметь перед глазами рабочих и крестьян. Ради них мы должны научиться хозяйничать, считать. Это относится также к области искусства и культуры». Самое интересное здесь не то, что искусство должно уходить корнями в широкую толщу трудящихся масс (забавный оксюморон – «толща» относится к вертикальному измерению, толща – то, что в глубине, внизу; «широкий» же – о горизонтальном; получается что-то типа «узкая высота» – такое выражение мог использовать сюрреалист или обэриут). И даже не странный переход от «искусства» к «хозяйничать», «считать» – тут Ленин предвосхитил нынешнего российского министра культуры Мединского, устроившего авторитарно-неолиберальный учёт подведомственной ему области жизни; одним, приятным сердцу, – госзаказы, другим, менее приятным, – мелочные бухгалтерские разборки с перспективой загреметь на несколько лет за решётку. Главное в ленинском рассуждении другое – то, что мы, «старики», за новым искусством не угонимся уже никогда. Но и не надо. Зато мы в «революции остаёмся молодыми и находимся в первых рядах». В революции важен не возраст, а способность быть более радикальным, чем сама жизнь. В набор качеств, определяющих эту радикальность, входит и радикальное отношение к искусству как к инструменту воспитания и революционизации трудящихся масс во всей их толще и широте. И здесь Ленин был прав – как и во многом другом. Только его правоту использовали совсем другие люди, далёкие от идей коммунизма.
Важно не искусство само по себе, а искусство как составная часть жизни потребительского общества, как его, с одной стороны, черта и функция, а с другой – как одно из орудий формирования такого общества. Иными словами, искусства должно быть много, оно должно стать средой, в которой общество живёт, Рукотворной Природой, воспринимаемой людьми как нечто само собой разумеющееся. Эстетическая ценность искусства значения уже не имеет; важна лишь развлекательная ценность и рыночная, причём вторая находится в прямой зависимости от первой. Но не следует с высоты посматривать на слово «развлекательный», тут скорее не entertainment, а involvement плюс participation плюс distraction (слово коварное, замени гласную a на гласную u, и станет жутко). Иными словами, искусства должно быть много, очень много, оно должно быть везде и оно должно принадлежать народу. А народ, прогуливаясь по нижегородскому Кремлю, должен заглядывать в место искусства и проводить там время, фланируя по прекрасным просторным залам с краснокирпичными стенами. В частности, прогуливаясь мимо экспонатов «Something else. Новая художественная сцена Англии».
Но всё же выставка так себе – уже совершенно по конкретным причинам. Она представляет собой набор случайных вещей случайно выбранных художников разных жанров и направлений, которых объединила воля, судя по всему, не куратора, а грантодателя. Безразличие оного к авторам удивительно в наши нервные и тонкие времена: у выставленных работ нет подписей, кто что сделал, можно прочесть, лишь обратившись к буклету в углу выставочного пространства. Мягко говоря, немногие это делают. Ну, и вот вопрос: а почему именно «Англии», а не «Британии»? Североирландцев, шотландцев и жителей острова Мэн не брали по политическим или даже этническим соображениям? Уж не фашики ли из English Defence League дали на это дело денег?
12 февраля 2019
Три другие выставки в Арсенале тоже принадлежали народу, но по иным причинам. Одна была вроде бы коллекционерская, антикварийная, даже букинистическая, но, кажется, широким прогуливающимся массам она понравилась. Наверное, по каким-то иным причинам, нежели было задумано кураторами. Хотя как знать.
Выставка называлась «Бумажные истории. Лубок, комикс, бук-арт, скетчбуки, зины, гравюры, рисунки» и была посвящена именно тому, что указано в названии. Выставлены были самые разные образцы того, что художник – или, пожалуй, лучше воспользуемся английским словом artist, оно шире, включая в себя, к примеру, con artist (ничего обидного, Энди Уорхол или Бэнкси с радостью приняли бы такой титул) – может сделать не с бумагой, а на бумаге. На бумаге можно что-то такое изобразить или написать. Получается лубок, комикс и далее по списку. На идее лубка как основы последующих поджанров вроде «книги художника» или «бук арта» идея выставки и была основана. Мол, что бы там утончённые эстеты вроде мирискусника Билибина, или арт-радикалы вроде Кручёных, или затерянные в советской глуши герои андерграунда вроде Сергея Сигея ни придумывали, в какие бы эстетические дебри ни забредали, всё равно у них есть твёрдая почва под ногами. И эта почва – народный лубок. Искусство принадлежит народу.
Народ, гуляющий по Арсеналу, эту истину в какой раз подтвердил, проводя больше всего времени как раз у лубков. Без меня народ неполный, Андрей Платонов совершенно прав – я тоже проторчал у лубков немало минут. И это при том, что многие из них я знаю давно, например, приведённый на афише выставки «Как мыши кота хоронили». Кстати, данный лубок с трудом можно назвать действительно «русским народным»; его автор явно видел иллюстрации к свифтовскому «Гулливеру», те, на которых лилипуты кормят, поят и обстреливают из луков выброшенного на их берег волной «человека-гору». Мы все знаем, но редко себе в этом признаемся: всё, что мы считаем «народным», есть плод заимствования из институализированной иерархизированной «средней» и даже «высокой» культуры, причём часто – не своей, а чужой. Отсюда два вывода. Первый: искусство принадлежит не народу, а народам. Второй: искусство принадлежит «полным народам», включающим, согласно платоновской формулировке, и тех, кто искусство делает. На сём можно согласиться.
Лубки в «Бумажных историях» были отличные. Лично мне больше всего понравился «Денiжной Дiаволъ», на котором Враг Рода Человеческого творит привычные для его профессии злые козни самым жестоким, отвратительным и антигуманным способом – щедро рассыпает деньги на собравшихся по такому случаю внизу представителей разных человеческих профессий. Среди оных присутствуют: «живописец», «господин пастор», «целовальник», «хлебник», «дама», «раба», «сапожник», «портной». Под ногами у них двое животных: загадочная «дферна собака» и «одна невинна (нрзб.) обьзяна». Вслед за Диаволом, чуть поменьше, верхом на каком-то животном вроде помеси свиньи, лошади, обезьяны и собаки, но с крылышками и хвостом, увенчанным острием наподобие наконечника копья или стрелы, летит «господинъ стряпчей». Ну, то есть понятно, что оседлал он беса или чёрта, оный в одной из когтистых лап держит скипетр, другой – придерживает за лапу своего старшего товарища и начальника, Диавола, мол, затормози именно здесь, произведи бомбардировку дензнаками именно этих людишек, осыпь их золотом, пусть потом, взалкав, сгорят в Вечном Огне Проклятия. Людишки, впрочем, тоже не промах: некоторые из них приманивает Диавола (судя по всему, Враг Рода Человеческого не дурак выпить: целовальник воздел кубок пенного и крохотную бутылочку, мол, залетай к нам, дорогой, осуши чашу-другую! надо сказать, что комбинация стакана и бутылочки намекает, что это джин с тоником, как их подают в британских пабах, – бармен бросает в стакан лёд, нещедро льёт джин, открывает миниатюрную ёмкость тоника и вручает клиенту, мол, сам доливай; g&t – дьявольский напиток, воистину!), а некоторые и вовсе пытаются его приземлить, сбить как вражеский самолет. «Хлебник» тащит бедного Антихриста к себе верёвкой, будто ковбой или гаучо накинул петлю лассо на дикого мустанга; но самое забавное и символичное – то, что «живописец» стреляет в Диавола из ружья, причем явно попал ему то ли в грудь, то ли в живот. Вообще этот персонаж лубка – самый загадочный. Из широкополой шляпы живописца торчит пучок кистей, на нём танцует мышка. Также из шляпы вылетают бабочки, но они на тонкой привязи. Или это так автор данного произведения обозначил маршрут бабочкиного полета? Сказать сложно. Помимо бабочек, на круглых полях шляпы сидит еще одна мышка.
Деньги так и сыплются на представителей сервисной экономики, столпившихся поглазеть на пролёт Самого Богатого из Богачей. Вылетают же они из диаволова зада, в клубах выпускаемых оттуда газов, что подтверждает старообрядческое мнение по поводу этого «универсального товара» и «всеобщего эквивалента»: деньги есть говно. А вот суждение группы «Аукцыон» по тому же самому поводу, «деньги это бумага», оказывается данным лубком посрамлённым. Подтереться Диаволу нечем – да и незачем.
Загадочное произведение народного искусства, загадочное. Прежде всего, как в эту компанию разорителей и мотов попал мирный «булочник»? И «раба»? Остальные вполне понятны и ожидаемы, особенно адвокат, законник, играющий роль то ли слуги Диавола, то ли вообще его лоцмана в воздухоплавании над морем человеческого. Но эти? Остаётся предположить, что данный образец русского народного искусства не является прежде всего русским. На это намекает присутствие «господина пастора». Лубок явно скопирован с немецкой нравоучительной карикатуры, причём очень старой; на выставке он датирован серединой XIX века, а изображённые на нём персонажи одеты по моде конца XVIII века. Более того, данная карикатура (сюжет её, конечно, имеет почтенную нескольковековую историю и восходит к иллюстрированным антикатолическим памфлетам времён Реформации и Контрреформации), безусловно, имела хождение среди баптистов, евангельских христиан, других крайних диссидентских течений протестантизма – отсюда и обличение алчного «господина пастора». Всё это автоматически перенесено в русскую жизнь XIX столетия и снабжено уже совершенно местным текстом о вреде алчности и проч. Похоже на то, как некий «Гоблин» в начале 2000-х «дублировал» своим, типично постсоветским нарративом киноэпопею «Властелин колец». Популярность этой затеи в России и русскоязычном мире была сокрушительная. Искусство принадлежало народу, а народ искусству.
В Арсенале народ останавливался у этого лубка и около других. Там был один, чисто уже русский и православный, возле него две немолодые дамы сначала долго разговаривали по телефонам, убеждая собеседников что-то такое специальное купить к обеду, а потом они обратили внимание на объект народного бумажного искусства и обратились уже к предметам возвышенным, к тому, как вот раньше народ в Бога верил и всё было хорошо, и как одна из них молитвой сняла гипертонию аж на полгода. Были там и люди помоложе. Стайки тинейджериц бродили по выставке, равнодушно скользя взглядами по действительно любопытным скетчбукам, сделанным молодыми людьми лишь слегка их постарше. В скетчбуках была графически изображена повседневная жизнь; судя по рисункам, жизнь эта также принадлежала народу. Всё сходилось – и сводилось к одному. Ленин был прав на все сто.
А я стоял, разглядывал выставленный здесь номер альманаха «Черновик», который в начале 1990-х делал Александр Очеретянский, и вспоминал, чёрт, в каком же из номеров они опубликовали мою штучку? И ведь уже не проверишь; авторский экземпляр затерялся при моих переездах из страны в страну. Жерло вечности пожирает даже литавангард. Или прежде всего его пожирает.
«Народ он делится на не народ
И на народ в буквальном смысле
Кто не народ – не то чтобы урод
Но он ублюдок в высшем смысле
А кто народ – не то чтобы народ
Но он народа выраженье
Что не укажешь точно – вот народ
Но скажешь точно – есть народ. И точка»
Спасибо, Дмитрий Александрович, всё прояснил про народ. Про меня и про искусство заодно. Но тут я вспомнил, что этот стишок прочёл в каком-то перестроечном альманахе, которые делали не пущенные в своё время в Союз писателей писатели московские. Где они сейчас? Кто они сейчас? В каких отношениях с упомянутым жерлом – и с Денежным Диаволом?
23 февраля 2018
Но не только лубки привлекали народ в нижегородском Арсенале зимой 2018 года, не только. Те самые тинейджерицы, что равнодушно переписывались в своих телеграммах и вконтактах, отбрасывая тени на выхваченные умелым галерейным освещением скетчбуки отличных художников, возрастом вряд ли превосходящих их самих, они, тинейджерицы, вдруг оживлялись, когда оказывались, скажем, в следующих выставочных залах, где на стенах висел арт, обозначенный в афише как «EXTENTION.AM: Географический опыт». Только искушённые в онлайн-географии люди могут догадаться, что .am имеет отношение к стране Армения, и лишь совсем уже немногие, искушённые в нынешней жизни современного искусства, узнают в extention, сопровождаемым сменяемыми указателями на географическую принадлежность того или иного интернет-ареала, название международного выставочного проекта. Проекта продолжающегося, так что были и .lv, и много кто ещё.
Итак, Армения и армянское искусство. Тут всё как надо, как и положено балансирующей между «художественной традицией» и «современностью» небольшой, но известной своим визуальным образом стране. Как и обычно в постсоветских государствах, в Армении «художественная традиция» есть нечто, отчасти пропущенное через – и отчасти сконструированное в – годы «оттепели» и брежневские, когда модернизм, хоть и оставшийся под идеологическим подозрением, мог сервироваться под «национальным соусом». Советская цензура была идиотской, отвратительной, она поломала судьбы тысяч художников, но у неё был побочный – сугубо положительный – эффект. «Традиционно-национальное» подавалось как ультрасовременное; модернизм был тем локомотивом прогресса, который тянул за собой из одной советской республики в другую длинный грузовой состав, набитый самым разным исторически-локальным, тем самым, за что ещё недавно можно было угодить в лагерь, или тем, что шло на изготовление сталинской русоцентричной концепции «большого брата». В позднем сталинизме национальные традиции народов СССР – кроме великорусского, конечно, – были разрешены как милые диковинные безделушки младших братьев и сестёр, которые те притаскивали похвастаться старшему брату – серьёзному русоголовому мальчику в костюме партийного бюрократа или во френчике. Потом наступили другие времена. Лишённые – после погрома Хрущёвым «манежной выставки» – возможности делать «просто советский модернизм», причём делать его из самых лучших, идеологически-выдержанных прогрессистских побуждений, «советские модернисты» стали использовать для своего арта материал тех самых «национальных традиций», которые им же пришлось либо самим на скорую руку мастерить, либо довольствоваться тем, что было сделано – в совсем других целях – до 1917 года, да и потом, в раннесоветские времена, особенно в период так называемой «политики коренизации», благословлённой самим Лениным. Причём это касается не только визуальных искусств – тут и архитектура, и музыка (едва оправившаяся после сталинских окриков на нечеловечески лояльного Мурадели), и литература. Вспомнил вдруг, как в начале 1980-х, в том самом городе Горьком, который сейчас город Нижний Новгород, в котором находится – причём не где-нибудь, а в Кремле – тот самый Арсенал, по которому ходит тот самый народ, которому принадлежит то самое современное искусство, о котором я пытаюсь писать в этом дневнике, так вот в те времена в тех краях в нашей юной андерграундной рокерской компании считалось западло читать современную советскую литературу. Ну, там кто-то говорил хорошее про Трифонова (и появилась Петрушевская, сначала в виде ровно одного рассказа и нескольких пьес), но вообще западло. Впрочем, «западло» касалось лишь советской литературы, написанной на русском языке, отчасти на украинском и белорусском. Зато каким счастьем было учуять влияние и «потока сознания», и Пруста, и Кафки, и особенно Фолкнера у Отара Чиладзе, Гранта Матевосяна, Тимура Пулатова, конечно, у Фазиля Искандера, у других. Им – так как они были типа «национальные», отчасти экзотические, в общем, колониальные с точки зрения современных postcolonial studies – политбюро ЦК КПСС и его литшестёрки разрешали многое. Не всё, но многое. Но разрешалось лишь при условии экзотизации с нанесением традиционного национального узора на крепкое тело западного высокого литературного модернизма. Что упомянутые авторы – как и многие другие, мне неизвестные или здесь не указанные, – с удовольствием делали. Если уж и были пострадавшие от распада СССР, то это они, конечно, – хотя субъективно данная разновидность (в своём роде первоклассных, надо сказать) беллетристов так вряд ли думала.
Карен Барсегян. Армянские джинсы. Гюмри. 2016—2017
Не специалист я, конечно, но думаю, вот такой «национально-ориентированный модернизм» определил базовые точки постсоветского культурного ландшафта, особенно арт-ландшафта, во многих из республик, ставших независимыми. Иногда это хорошо, иногда не очень, иногда смесь «традиционного» с «модернистским» – при наличии больших денег и всесокрушающих связей с властью – приводит к совсем прискорбным последствиям вроде явления, известного как «Зураб Церетели» (начинал-то он карьеру как прогрессивный грузинский советский скульптор-модернист). Впрочем, чтобы стать «Зурабом Церетели», нужно играть в игру московскую, большую, сложную, грубую… В любом случае, всё это нужно иметь в виду, когда рассматриваешь работы на выставке «EXTENTION.AM: Географический опыт». Не хочу показаться высокомерным, но люди, пришедшие на неё в тот день, когда я решил проинспектировать арсенальские залы, вряд ли имели в голове данный контекст. И правильно делали, надо сказать. Можно же смотреть современное армянское искусство, перефразируя Ремизова, неподстриженными глазами. А оно того стоит. Работы все яркие, энергичные, что-то между фотореализмом и Герхардом Рихтером, но только Герхардом Рихтером жизнерадостным (хотя такое представить сложно), плюс немного поп-арта, но совсем чуть-чуть, в качестве приправы, а не основного блюда. Никакого «Супа Кэмпбэлл»: Армения всё-таки, там другие блюда в почёте. Да, и искусство фигуративное; народ это любит. Пишу сие опять-таки без грана снобизма. Я тоже люблю фигуративное искусство – если оно с пониманием, что делается после ста лет искусства нефигуративного. В общем, классных штук там было немало – хотя и назвать их уж сильно «современными» сложно. Но ведь и это неважно, не так ли? Юноши фотографировали девушек, а другие девушки фотографировали себя на фоне надёжного, первоклассного, полного энергии арта. Это искусство и этот народ принадлежали друг другу. Одно только меня расстроило – кураторское описание, где я обнаружил несколько словосочетаний, от которых тошнит даже сильнее, чем в 2005-м тошнило от слова «дискурс», а в 2015-м – от имени «Вальтер Беньямин»: художники, мол, «размышляют о памяти, травмах, советском прошлом и пришедшей вслед за независимостью тревоге». Как, наверное, печальна жизнь людей, сочиняющих такие тексты… Живут, так сказать, между Альцгеймером и травмпунктом.
Но самый кайф в тот день в Арсенале – и самый народный кайф – это штука питерского художника Ивана Плюща «Механизм бессмертия». Она огромная. Там – на первом этаже, как раз под современным армянским и книжно-бумажным искусством – огромная карусель с трёхколесными лошадками, которые выглядят так, будто Бруно Шульцу или Яну Шванкмайеру заказали сделать боевых коней четырёх всадников потешного Апокалипсиса. Коняшки подсвечены в темноте, оттого еще страшнее и веселее одновременно. По моим наблюдениям, эта штука понравилась всем – и детишкам, и пожилым дамам, которые даже перестали обсуждать закупки продуктов для обеда и полезность молитвы в качестве средства от гипертонии. Народ радовался, как делал это ещё в Древнем Риме в Колизее. Но времена всё-таки наши, современные – ни один гладиатор и ни один зверь не был убит при создании и функционировании данного объекта современного искусства.
Что почти полностью ускользнуло от внимания посетителей – то, что каруселище сопровождалась трибуной в несколько вертикально подвешенных рядов качельного типа сидений из разноцветных, но строгих досочек, тоже зловеще освещённой. Видимо, предполагается, что за ярмарочным Апокалипсисом будут наблюдать, раскачиваясь, зеваки. Или же это для всадников, слезших со своих коней, так, покурить, поболтать, съесть сэндвич, запить кока-колой? Число-то их, кстати, такое же, как и мушкетёров в бессмертной трилогии Дюма-старшего.
М-да. И крылатые качели начинают свой разбег. В ад.
Но, увы, на трибуне не было никого. Никто не хочет смотреть на то, как не всхлипом, а скрежетом шестерёнок карусели заканчивается наш мир. Хотя какие тут зрители, когда известно, что все мы без исключения примем участие в Финальном Мероприятии Нашего Мира? Что же до Бога, то его нет; или же он ушёл по делам, как пел бессмертный кощей Том Уэйтс.
«Ship is sinking
The ship is sinking
The ship is sinking
There's leak, there's a leak, in the boiler room
The poor, the lame, the blind
Who are the ones that we kept in charge?
Killers, thieves, and lawyers
God's away, God's away
God's away on business
Business
God's away, God's away
God's away on business
Business».
Арт-дневник 2019. Населённые объекты contemporary art
Интродукция: с высоты птичьего полёта
ВЫПУСКИ АРТ-ДНЕВНИКА 2018
Цайтгайст этого года: итоги
Вокруг, возможно, жизнь
Ландшафты городов и не-городов
Под влажным взглядом Кристен Стюарт
Все умерли (а кое-кого из ещё живых хочется отправить в ад)
(Не)удовольствие современности
Города жизни и смерти
Жизнь и искусство
В пригороде жизни
Ни Весны, ни Прекрасного
Слишком ранние предтечи слишком медленной весны
Глубокая зима 2018-го
Начало года. 2018
