Арт-дневник 2019. Рига: O brave new world
05/08/2019
Прошлое так надоело, что хочется настоящего; но на самом деле хочется будущего. «Травма» – постсоветская, семейная, сексуальная, любая иная – превратилась в выгодный товар, которым бойко торгуют на всех рынках сразу, от политического до арт-. Безмолвный ужас Холокоста заслонён фабричными корпусами культурной «индустрии Холокоста», которая существует сама для себя – ведь людей, которые сегодня при удобном случае сделали бы то же самое, что методично вытворяли нацисты и разношёрстная компания их симпатизантов восемьдесят лет назад, меньше не стало, а может быть, их и больше – в выборе объекта коллективной ненависти недостатка нет. Никто никого ничему научить не может – разве это не очевидно? Можно заставить научиться, но для этого нужны институции иного рода, нежели Голливуд или батальоны арт-кураторов. «Индустрия Холокоста» предшествовала «индустрии травмы» – и вот в последней-то культурный рынок времён тотального господства неолиберализма расцвёл по полной. Каждый порядочный деятель литературы и искусства обзавёлся своей травмой, не собственной, конечно, не индивидуальной, а взятой напрокат из известного всем ассортимента. Ну, как одежда – заходи в магазин, примеривай, если подходит, иди и носи. Более того, травмами не торгуют, их можно получить бесплатно и дальше уже эксплуатировать до кажимой бесконечности – получается нечто вроде начального культурного капитала, которым общество наделяет «художника»; перефразируя известную российскую формулу 1990-х, вот тебе «травма», а дальше крутись как можешь. И закрутились так, что в глазах рябит.
В какой-то момент новейшие «травматологи» встретились с теми, кто разрабатывает золотые жилы «идентичности» – национальной, этнической, религиозной, гендерной, любой. Это был ключевой момент в культурной и идеологической истории современного мира; оказалось, что «травма» идеально подходит «идентичности» и наоборот, до неразличения. Копаешь «идентичность», явится на свет божий «травма». Копаешься в «травме» – и заполучаешь «идентичность». Плюс, конечно, получается диалектика «травмы» и «идентичности»: первая (тезис) снимается обретением второй (антитезис), ну а синтезом здесь становятся слава, деньги и, конечно же, достижение политических целей. А посредством последнего – поддержание нынешнего неолиберального социально-экономического порядка в любой его модели, от западной либерально-демократической до авторитарной, даже стремящейся к тоталитаризму. Прошлое выхолощено, упаковано и пущено в распродажу; оттого даже я, историк по образованию и душевной склонности, стараюсь новых книг по истории не открывать, даже вполне почтенных авторов. Нет уж, лучше какой-нибудь старый-добрый Гиббон или не столь старый, но гораздо более добрый Марк Блок. Впрочем, это так, лирика.
Не лирика же то, что прошлое обрыдло, не потому что оно не важно, а оттого, что этим словом теперь называется что-то другое, скажем, государственные праздники, отмечаемые не только парадами (тоже то ещё развлечение), а песнями и плясками толп современных людей, зачем-то наряженных в национальные костюмы. Или кинопродукция какой-нибудь отдельной взятой страны, где превалируют люди в прекрасно выстиранных и выглаженных мундирах, вот они невозмутимо совещаются под артиллерийским огнём противника, вот бросаются в атаку, вот пал самый пропащий (но очень симпатичный) из наших, вот окопы врага наши, а мундиры героев в столь же идеальном состоянии, только там и здесь небольшое тёмное пятнышко или брызги чужой крови. Или пухлый том про «память», составленную из тех же травм будто игрушка лего, на выходе из него нас озаряет солнце коллективной идентичности некоей социальной группы, приятной во всех отношениях, которой, предположительно, и принадлежит как автор, так и читатель. Или какой-нибудь видеоарт, где простые люди бесхитростно повествуют о своей якобы простой прошлой жизни, чтобы художник мог представить зрителю неоднозначность прошлого, состоящего из жизней простых людей, которых мы якобы не знаем, а они важны, и вот их «истории», вот их «идентичность», наконец, эти голоса «услышаны», а герои «сделаны видимыми». Трюк старинный, ещё времён романтизма – как тут не вспомнить тургеневского Базарова, который с высокомерием своей непоколебимой тупости расспрашивал «простых крестьян» об их жизни и взглядах на оную, получал тот самый ответ, что ждал, – идиотский, конечно, какой ещё, и уходил довольный дальше резать лягушек. А крестьяне издевались над странным барином, который ведёт себя как шут гороховый. Жестокое лукавство всегда было лучшим оружием тех, кто, находясь ниже на социальной лестнице, вынужден отвечать на благодушные расспросы богатых и культурных. Пусть даже это расспросы из лучших побуждений.
Аудиоверсия этого выпуска Арт-дневника
Так что нынешний мир – уже даже не «западный мир», а гораздо шире, хотя и не весь земной шар, конечно, большинству его населения нет дела до такого вздора, они заняты выживанием в самых тяжёлых условиях – постепенно теряет веру в прошлое, интерес к нему, образ его. Ну, если не вот прямо сейчас теряет, то идёт к тому, ибо на трюке с травмой/идентичностью долго не продержишься. Прежде всего потому, что этот трюк – из ассортимента так называемой middle brow culture, культуры для образованных представителей среднего класса, не чуждых, так сказать, изящному и возвышенному, но всё же посвящающих искусствам лишь свободное время, не очень изобильное. Сходить на модную постановку – да, постоять часик в очереди на выставку Фрэнсиса Бэкона и Люсьена Фрейда – да, почитать толстенный опус Франзена – тоже с удовольствием, будет о чём потолковать в компании. Но вот зажить современной культурой, современным искусством, запустить её внутрь своего сознания – это уже нет. Есть другие герои и другое искусство, назовём его high brow. Последнее, кстати, социально не определяемо – это скорее тип отношения к жизни, к культуре, к собственному сознанию, к идее Прекрасного, если угодно. Что же до low brow, то тут всё понятно – эта культура, кстати, тоже не сильно определяема социально, в её аудитории – кто угодно, от миллионера Трампа до уборщицы в его отеле; впрочем всё-таки в «старых» капиталистических странах представители среднего класса немного стыдятся знакомства с творчеством Кэти Перри или просмотра реалити-шоу Love Island. А поп-культура, та её значительная часть, что не прикидывается более умной, чем есть, как, скажем, в сегодняшней музыке, alt-pop, идеологически монолитная, имеет месседж, ничего общего ни с «травмами», ни даже с «идентичностью» не имеющий, – она про социальное моделирование привычек и поведения её потребителей. Она развлекает и учит жить разом, в отличие от middle brow culture. Последняя, скорее, занимается обустройством emotional, mental and cultural environment, в котором средний класс, эта опора буржуазного, неолиберального общества, должен существовать. Middle brow culture работает, скорее, не примерами для подражания (хотя это тоже наличествует – см. разделы Lifestyle мейнстримных «серьёзных» медиа, особенно леволиберальных, вроде британской Guardian), а почти уже готовыми образами, культурными пресервами, которыми сегодняшний средней руки господин или госпожа могут изъясняться с собой и соратниками по социальной группе – и которыми они себя окружают. Своего рода ambient culture, если следовать по стопам великого Брайана Ино. Образы эти выполняют двоякую функцию – они указывают на нечто важное, с одной стороны, формируя своего рода мыслительную повестку дня среднего класса (но не подлинную систему ценностей, которая тщательно скрывается и вырывается наружу только в качестве неожиданных итогов выборов и референдумов, вроде референдума про Брекзиту и проч.), культурный обиход, а с другой – развлекая, чем подтверждают принадлежность развлекаемого к самой важной части социума. И именно здесь сегодня имеет происходить Смерть Прошлого.
А будущее – оно уже умерло для среднего класса вместе со смертью футуристически ориентированного проекта социально справедливого общества и модернистской «культуры для всех», которые были столь могущественны в 1960–1970-е годы. Впрочем, об этом много сказано, смотри тексты Марка Фишера, к примеру. Любопытнее другое – что вместе с будущим для среднего класса умерло и настоящее, которое в определённый период модерного общества было не что иное, как стройплощадка будущего. Настоящее переживалось через образ будущего, которое это настоящее создаст, построит. Нет-нет, никакой не коммунизм ленинского извода; всё началось раньше, во второй половине XIX века: безудержный научно-технический оптимизм, романы Жюля Верна и проч. Конечно, в тот исторический период была и обратная сторона – ретроманская, формирующая прошлое по своей прихоти и пытающаяся представить настоящее в данном идеально-ретроспективном виде (например, прерафаэлиты, Уильям Моррис и другие), но это отдельный разговор. И тогда получается, что всеобщая мода 1980-х на стимпанк, до сих пор не отошедшая в провинциальных западных столицах, была одной из последних попыток среднего класса сохранить образ будущего – но через тотальную антикварную ретроманию.
Будущее умерло. Наступило вечное настоящее неолиберализма, которое оказалось столь пустым и непривлекательным, что для утешения среднего класса потребовались прошлое с его «травмами» и «идентичность» (последнее – для более широкого круга лиц, конечно). Оттого мы сегодня имеем тот мир, что мы имеем, ту культуру, в которой мы живём, то современное искусство, альтернативы которому как бы не видать. Ну, не считать же салонную живопись таковой? Соответственно, возникает вопрос: что делать? Об этом – во второй, прикладной части данного выпуска дневника.
***
Слова «Рига» и «будущее» сегодня соотносятся слабо. Ну, их можно, конечно, поставить рядом, что делают политики, бизнесмены и журналисты, но вообще одно как бы не совсем предполагает другое. В смысле образа, конечно, а не «будущей Риги», которая, безусловно, будет иметь место быть, и не исключено, что в самом наилучшем виде. Но вот представить сегодня «образ будущей Риги» или даже «образ будущего Риги» практически невозможно. А кто у нас отвечает за образы? Деятели культуры, писатели, музыканты, танцоры балета, кинематографисты и, прежде всего, художники. Ведь образ всё-таки предполагает визуальное, хоть и используется данный термин в разговорах и о словесности, и о звуках и проч. Наконец, если речь о художниках, то за образы будущего, по идее, должны отвечать «современные художники», а не авторы парадных портретов местных мэров, курземских акул бизнеса или приятных сердцу латгальских пейзажей. Только они, современные художники, находятся на острие современности, устремлены в будущее, пытливо вглядываются в его неясные очертания. Иначе какие они «современные художники»? Если они не о современности, имеющей в виду будущее, если они про «травмы», «идентичности», про прошлое, про руины, меланхолию, стимпанк и иные милые и живописные штуки, то давайте их соответственно и называть: «травмадожники», «идентитат-артисты», past continuous artists, «меландожники», «руинологи». Есть ли подлинно современные художники сегодня в Риге? Не знаю. Надеюсь, что есть. Только штука в том, что даже если они и есть, то их не особенно видно. Почти везде – от RIBOCA до больших выставок вроде экспозиции шортлистеров премии Пурвитиса – всецело царствует тихая изысканная стильная медитация о прошлом. Чаще всего не медитация, а просто сожаление. Сожаление, по сути, наигранное, ибо подёрнутое дымкой прошлое столь прекрасно, даже будучи порой ужасным и травмоёмким, оно прекрасно, ибо ушло, о нём можно поговорить, покрыть дагерротипной плёночкой, выставить, формируя заодно новую идентичность данной культуры, идентичность культуры, у которой всё в прошлом. Вот это-то и вызывает моё раздражённое изумление: почему в прошлом? А что сегодня? Какова современность? Из чего она состоит? В конце концов, что за будущее отбрасывает ретроспективные лучи на Ригу сегодняшнего дня? Но нет ответа. Молчит contemporary art. Всех интересует вопрос о том, когда, наконец, в городе будет Музей современного искусства – но если данному искусству нужен музей, то оно не современное, а любое иное. Художники возненавидят меня за это заявление, но все равно скажу. Никакой Музей современного искусства не нужен –ни Риге, ни любому другому городу. Современное искусство существует поддержанным усилием социокультурной воли здесь и сейчас; музеифицируясь, оно превращается в груду мусорка, вроде экспозиций Флуксуса в традиционных культурных институциях. Мусор навевает мысли о прошедшей жизни, его породившей,– но ничего больше. Не пора ли оставить мусор мусорщикам – и гигантской индустрии по его переработке – и двинуться дальше?
А что дальше, если мы говорим о Риге? Тут я вынужден быть крайне осторожен, ибо не местный, хотя, как мне кажется, знаю город неплохо и живу здесь уже полтора года. Рига прекрасна – тем, как она сложилась в результате нескольких историко-культурных эпох; силиконовый кирпич соседствует здесь с деревом, хипстерские электросамокаты – с «Жигулями», брошенные заводы – с одиноким блестящим уродством офисных башен на левой стороне Даугавы. В дешёвых кафе немолодые тётеньки предаются ритуалу «кофе плюс булочка», в бывших цеппелиновых ангарах люди с Востока продают первоклассные пряности, там же люди из Межапарка разливают первоклассный самогон. Последний, кстати, с энтузиазмом потребляют как местные пьяницы, так и туристы и даже представители рижской передовой молодёжи. Денег по большей части нет ни у кого здесь, но это неприятное состояние давно уже стало воздухом, которым дышишь. И надо сказать, он гораздо интереснее насыщенного воздуха финансовых столиц мира. Ну и, конечно, Рига, подобно геральдическому змею, имеет раздвоенный язык; латышский и русский глядят из её рта в разные стороны, но растут они из одного корня. Из данной – неполной, конечно, – картины можно делать самые разные выводы – и иногда их делают, – но, кажется, никто не пытался ещё отрефлексировать данную картину как современную Ригу, реальную Ригу, не результат потерь и травм, не точку ретроспективной меланхолии, а как единственную реальность, действительно данную нам в ощущениях.
«Современность» современного города не то чтобы не исчерпывается сочетанием стекла, металла и бетона в нынешних зданиях, сетевыми кофейнями, стадами новеньких чистеньких автомобилей на улицах, стаями велосипедистов в ожидании сигнала светофора, раздельным сбором мусора, наличием гетто, куда лучше не соваться, бешеной дороговизной недвижимости и бросовыми ценами на авокадо в супермаркетах; «современность» везде разная, она, так сказать, в нашем мире диверсифицировалась. Современность Лондона, Рима, Петербурга, Кулдиги, Мариуполя или Дели – особенная; тут уместнее множественное число вместо единственного, «современности Лондона, Сиамена или Ганнибала, штат Миссури, – особенные». Соответственно, если современный арт занимается художественной рефлексией места и времени (а чем же он ещё должен заниматься?), то в Риге для «современного искусства» нет задачи важнее, нежели определение её особой современности в отношении к другим и к глобальной. Заметим, что речь не об «идентичности» – национальной, этнической, культурной, даже урбанистической; «идентичность» – понятие чисто романтическое, использующее органицистскую метафору, мол, что-то такое, «от природы» есть наша идентичность, и её следует отрыть, почистить и явить миру – хотя любой дурак понимает, что эта самая идентичность – конструкт, ничего более, причём произвольный. «Особая же современность» – тоже отчасти конструкт, но выводимый из инвентаризации наличного в данном месте, он не применим в политических или идеологических целях, он – для осознания, а не для прикладных целей. В каком-то смысле рефлексия над «своей городской современностью» венчается принятием оной в качестве единственно возможной реальности с последующими выводами как социопсихологического, так и социокультурного свойства. Скажем, «современным» признается всё сразу и по отдельности; вот я сейчас гляжу в окно на тупик, которым завершается улица Лабораторияс, и передо мной школа (двадцать лет, если не тридцать, как возвели), ар-нувошный дом для рабочих, перестроенный, и там сейчас, кажется, то ли пансион для туристов, то ли Airbnb, просто жилой дом конца прошлого века, сложенный, как тут водится, из грязноватых серо-зелёно-бурых кирпичей, деревянный дом в процессе реконструкции, двор моего дома, в котором едва уместился пижонский чёрный мерседес, у его колёс кто-то вывалил из сарая дровишки. Бабушка выгуливает внучка, прошёл тинейджер со скейтбордом подмышкой. Всё это вместе – современность. Даже с исторической точки зрения – ведь бабушке, выгуливающей внучка, лет 65, значит, она родилась в 1954-м и ей было всего 10 лет, когда Beatles записали Help, она закончила институт, когда какие-то американские чудаки уже начали использовать интернет для офисных нужд, ей было 30, когда один из главных конструкторов мыслительного обихода современности, Мишель Фуко, умер. Эта бабушка столь же современна, как и её внук, как и я, как и пьяница, что вышла покурить во двор и сидит, затягиваясь, покачивая ногой, посматривая на своё отражение в блестящем боку мерседеса. А, скажем, в городке Ганнибал, штат Миссури, современность совсем иная. И задача тамошних современных художников, если они там существуют, будет другой.
Да, но так что же делать «современному художнику» в Риге, чтобы быть «современным», а не просто называться таковым. Самое время от сомнительных рассуждений перейти к ещё более сомнительным – даже завиральным – рекомендациям. Мне кажется – я подчёркиваю, мне кажется, – что единственно интересным и даже важным, как с точки зрения арта, так и для общества, может стать проект не «превращения Риги в современный город» банальными средствами вроде открытия Музея современного искусства или освоения хипстерами и богемой очередного брошенного индустриального помещения, которые всё не освоишь, в этом городе их больше, чем хипстеров, а проект художественной рефлексии Риги как города уже современного. Плюс анализ особенности её современности. Плюс – и это исключительно любопытно – можно затеять «арт-инвентаризацию современности Риги». Например, так. Создать несколько арт-бригад, каждая из которых работает в определённом районе. Видеоартисты бесстрастно фиксируют жизнь камерами, прихотливо расставленными в разных точках улиц и площадей, дворов и мест общественного питания и консюмеризма. Аудиохудожники составляют звуковые ландшафты Агенскалнса, Гризинькалнса, Юглы и так далее. Концептуалисты собирают вещи данного куска современного города, описывают их, раскладывают по категориям и проч. В этом им помогают те социальные антропологи, что склонны к прекрасному более, нежели их коллеги по данной области знания. Даже поэты – если они считают себя «современными» – при деле: рыщут по улицам, делая фото попавшихся им на пути местных жителей в майках со слоганами и прочим лексическим материалом; материал потом трудолюбиво заносится в компьютер, специальная программа перемешивает всё и составляет бесконечный текст, который является как бы монологом современности данной административной единицы. Перформансисты получают в своё распоряжение этот текст и вполне могут его исполнять на фоне тщательно и осторожно перемикшированных районных звуковых ландшафтов. На экранах всё это сопровождают отмонтированные кадры с улиц. Коллекции концептуалистов выставлены в специальных витринах, развешанных по стенам. Аудитория – а это жители района – погружается в собственную современность, выказывая своё к ней отношение. Реакции людей также кропотливо фиксируются для дальнейшего создания современного арта. Раз в неделю специально нанятые люди проводят опрос жителей района на предмет того, как те представляют своё и общее будущее. Ответы собираются в специальную базу данных, где они распределяются по рубрикам. Скажем: «Транспорт». Или «Секс». Или «Политика». Или «Деньги». Или «Технологии». Или «Еда». И так далее. Количественный анализ даёт возможность создать компьютерную модель районного, городского и всеобщего будущего, эманированную локальным сообществом. Такие модели, в свою очередь, складываются с моделями, полученными в результате работы в других районах Риги; результат обнародуется, после чего формируется специальная группа современных художников, которая занимается реализацией, созданием, конструированием данного будущего. Работы ведутся под строгим присмотром общественности и сопровождаются производством разного рода побочной арт-продукции разъясняющего толка. Всё это требует огромных инвестиций и большого количества работников. Возникает немаленький спрос на художников, кураторов и специалистов в гуманитарных и социальных науках. Современное искусство – и деятели современного искусства – становятся самыми важными людьми современной Риги; это, в свою очередь, сильно влияет на местную городскую версию современности. Другие города Европы, Америки, Азии, Африки завидуют Риге, которая, по всеобщему убеждению, становится главным современным городом мира, «столицей XXI века», точно так же как, по утверждению Вальтера Беньямина, Париж был «столицей XIX века». Заметим, что все эти грандиозные изменения вовсе не предполагают ни строительства новых дорог, ни ремонта старых, ни джентрификации, ни разрешения проклятых проблем с общественным транспортом. Кроме скромных расходов на участников проекта и оборудование, инвестиций почти не требуется. Современность Риги отрефлексирована, будущее строится, исходя из подлинно народного его образа. Не меняется ничего – и одновременно меняется всё.
В любом случае, всё это гораздо забавнее скучной рутины выставок, рецензий на выставки, ленивых разговоров за бокалом дармового красного о ценах на арт, вечных споров о вечно не построенном Музее современного искусства. Пора засучить рукава и приняться за дело. Здесь, в Риге, свершится мечта многих веков – наступит будущее, в котором без остатка растворится искусство верхов и искусство низов; культуры high brow, middle brow, low brow станут неразличимы; Искусство, наконец, навсегда преобразит Жизнь.
Искусство и будущее роднит то, что оба принадлежат народу, создаются народом и для народа. А без современного художника народ неполный.
Gesamtkunstwerk РФ
Твердыня Нирваны
Культурная роскошь агонии: спецвыпуск
В пункте слияния искусства и народа
Населённые объекты contemporary art
Интродукция: с высоты птичьего полёта
ВЫПУСКИ АРТ-ДНЕВНИКА 2018
Цайтгайст этого года: итоги
Вокруг, возможно, жизнь
Ландшафты городов и не-городов
Под влажным взглядом Кристен Стюарт
Все умерли (а кое-кого из ещё живых хочется отправить в ад)
(Не)удовольствие современности
Города жизни и смерти
Жизнь и искусство
В пригороде жизни
Ни Весны, ни Прекрасного
Слишком ранние предтечи слишком медленной весны
Глубокая зима 2018-го
Начало года. 2018
