Арт-дневник 2019. Бог Америка
03/10/2019
Кирилл Кобрин
9 сентября 2019
Есть две книги, которые всегда хочется написать. Обе сочинил Ролан Барт. Одна называется «Мифологии», другая – «Империя знаков». Одна – о том, что механизмы этой жизни понять можно (и нужно), вычитывая их из любой окружающей нас ерунды, другая – о том, что это вообще невозможно, ибо мы обречены на непонимание. Почти всё написанное (имеющее иметь смысл) написано между двумя этими точками; ближе то к одной, то к другой. Ближе то к пониманию (которое нелегко, конечно, даётся, не по умолчанию, нужна работа), то к полному отсутствию возможности понять.
Сейчас я буду обсуждать случай Америки. Обсуждать как европеец, не как русский; постсоветским русским я стать не успел, увы и ура, а советское благополучно во мне издохло, отравив, впрочем, организм, но не смертельно, надеюсь.
Аудиоверсия этого выпуска Арт-дневника
Вот уже в пятый или шестой раз я в этой стране, и первые дни всегда пребываю в эйфории, особенно если приезжаю не в Нью-Йорк, или Сан-Франциско, или даже Чикаго, а в настоящую (хотя что такое «настоящая»?) Америку, Средний Запад, к примеру, или какой-нибудь маленький городок в Северной Калифорнии. Настоящесть этой Америки, конечно же, носит характер чисто литературный и культурный; для большинства людей – кинематографический, но для меня, книжного червя, который уже двадцать лет не смотрит новое кино, – более литературный. В любом случае «настоящая Америка» – это там, где Клайд встретил Бонни и они грабили банки, разъезжая на удивительной машине по пыльным дорогам захолустья, отстреливаясь из автомата, известного нам по другому кино – «В джазе только девушки». Оказывается, задолго до нацистских «шмайсеров» и советских ППШ чикагская мафия поливала автоматическим огнём своих врагов и копов. Ну, или настоящая Америка – это Твин Пикс. Или – уже литературное – Йокнапатофа Фолкнера. Или место действия великой книги «Убить пересмешника». Впрочем, это может быть и одноэтажная Америка ранних, лучших романов Апдайка. Наконец – он и тут всех обошёл – настоящая Америка это та, по которой ГГ метался с Долорес Гейз на заднем сиденье.
В качестве идеального плаката Америки – картина «Американская готика». Или Уайет, «Мир Кристины». На этом шедевре американского реализма Кристина полулежит в поле и отчаянно смотрит на ферму и фермерский дом. Она больна, она хочет нормальной жизни, но остаётся там, где оставлена злой судьбой, нигде, среди созревшей пшеницы.
Andrew Wyeth. Christina’s World. 1948. Public Domain
Вот и мы, европейцы, так смотрим на «настоящую Америку», на возможность простой правильной жизни правильных незамысловатых людей с картин другого уже художника, Нормана Роквелла. Вот тот же самый дом, в доме – столовая, за столом собралась на Рождество большая семья, довольные улыбающиеся лица обрамляют центр картины, белоснежная скатерть с идеально чистыми приборами и тарелками, фарфоровая супница, добрая толстая бабушка, сопровождаемая добрым дедушкой в чёрном костюме с чёрным галстуком, водружает огромное блюдо с индейкой. Мир, покой, веселье. Только вот картина написана в 1943-м, называется она «Freedom From Want». То есть это военно-политическая пропаганда – вокруг бушует Армагеддон, но простая американская семья всё равно имеет на любимый праздник любимую птицу. Так обещал президент Рузвельт. Аминь.
Norman Rockwell. Freedom from Want. 1943. Public Domain
В этом году, кстати, Лана Дель Рей выпустила, кажется, лучший свой альбом, который называется «Norman Fucking Rockwell»; критики уже поспешили его назвать то ли «путешествием по глубинам американской мечты», то ли лебединой песней оной. Я выстукиваю эти слова под самую меланхоличную вещь альбома «Venice Bitch», где Нормал Роквелл превращается в настоящего Американского Бога, у которого лирическая героиня просит простого американского счастья, ведь она и её возлюбленный «сделаны в Америке»:
You're in the yard, I light the fire
And as the summer fades away
Nothing gold can stay
You write, I tour, we make it work
You're beautiful and I'm insane
We're American-made
Give me Hallmark
One dream, one life, one lover
Paint me happy and blue
Norman Rockwell
No hype under our covers
It's just me and you.
Американская мечта: заходящее сентябрьское солнышко, дом в маленьком городке, садик на задворках дома, он и она, ничего не надо, ни возни с сексуальной ориентацией, ни свободной любви, ни жизненных диверсификаций, всё просто, даруй мне, Боже Norman Fucking Rockwell, поздравительную открытку, что можно купить в сети магазинов Hallmark, который найдёшь в любом американском шопинг-молле. Пошли нам, Боже Norman Fucking Rockwell, открытку с твоей картиной про Рождество и индейку!
Grant Wood. American Gothic. 1930. Public Domain
В городке Гриннелл, штат Айова, где я шелестю клавишами, глядя в окно на улицу, напротив такой же двухэтажный домик, как и мой, только другого цвета, голубоватый, на обочине – пара больших американских машин, сбоку – ещё один двухэтажный домик, на лужайке у него установлен большой американский флаг. Норман Роквелл, может быть, и fucking, но он живее всех живых. Собственно, только он и жив здесь. Хотя нет, вечно жив и творец «Американской готики» Грант Вуд. Вуд и Роквелл – альфа и омега «настоящей Америки». Дом мой выкрашен в тот же желтоватый цвет, что и дом, на фоне которого суровый фермер в очках в металлической оправе держит вилы, рядом женщина чуть помоложе, отложной белый воротничок на наглухо застёгнутом платье, поверх что-то вроде сарафана или фартука, губы поджаты, невесёлый взгляд в сторону, вместо верхней пуговицы – брошь, похожая на камею, на ней, если присмотреться, нечто эллинистическое, хотя, быть может, и богиня плодородия с соответствующим изобильным рогом. Между прочим, «Американская готика» в названии имеет отношение более к строению за спинами семейной пары, чем к самим персонажам, это элемент стиля, в котором тогда, в 1920–1930-е, здесь строили двухэтажные картонные домики вроде того, куда меня поселили. И стиль данный был распространён не где-нибудь, а в Айове, в которой я, опять же, сижу сейчас. «Сборные картонные домики на айовских фермах я нашёл весьма рисовабельными», – говорил тогда Вуд. Начав рисовать их, он озаботился тем, чтобы придумать обитающих в домах людей. В результате нарисовал знакомого айовского дантиста Байрона Маккиби из городка Cedar Rapids, в котором я был в прошлом году и в который я, наверное, буду завезён знакомыми уже на этой неделе, не то чтобы большая достопримечательность, но он чуть больше Гриннелла и там варят приличный эспрессо. Стоит посетить ещё раз. Что же до дочери (дочери, не жены, как думают многие) сурового вилоносца с картины – то это сестра художника Нэн. Подлинная сельская Америка разыграна Вудом виртуозно, с издёвкой даже – не фермер с рано постаревшей дочерью, а суровый зубной врач, будто Нептун, вооружён трезубцем, а Нэн Грэм, жена риелтора и историограф знаменитого брата, она в фартуке (я проверил, это фартук!) с узором, который был характерен для сельского американского XIX века, а потом в XX-м стал популярен в тех семьях, где настаивали на своей традиционности, типичности, американскости. Двойные кавычки, издёвка умного художника. Вот из этого, дорогая Лана Дель Рей, и состоит американская мечта. Впрочем, Лана Дель Рей сама это знает – и даёт знать остальным. Кто бы мог подумать, что я посвящу столько времени прослушиванию обычного поп-альбома.
Почти всё здесь, в Гриннелле, выглядит так, будто оно изображает настоящую Америку, будто это фильм, а не реальность, хотя что такое реальность? Невероятно красивые огромные фуры с монструозными кабинами, блестящие, ярко выкрашенные – точь-в-точь, как в роуд-мувиз. Рекламы с большими буквами, будто никакого другого дизайна в мире нет и быть не может. Бесконечные полки с супом «Кэмпбелл» в супермаркетах. Кока-кола, кока-кола, кока-кола. Бейсболки на каждом втором, нет, каждом первом местном жителе. Они будто все сговорились, бормочу я себе под нос и отправляюсь насытить глаза очередной обильной порцией американы. А порции здесь огромные. Это все знают.
16 сентября 2019 года
Черт, всё перепутал: оказывается, в прошлом году я был в Cedar Falls, а не в Cedar Rapids. А в этот раз поездка пока сорвалась, так как в последние дни по Айове бродят смерчи и даже прогулялось по околице небольшие торнадо, каждую ночь гремят грозы, от которых сотрясается мой домик. Утром, отправляясь читать лекции, обнаруживаю на дорожке сломанные ветром ветки, сорванные ливнем листья и мелкие яблочки, что тут везде. В таких местах природа рядом, под боком, под тобой и вокруг тебя, стоит зазеваться, и в дом заползают жуки, пауки и Бог знает кто ещё. Вчера в подвале видел свернувшуюся колечком змейку. В то же время никогда в жизни я не был так отгорожен от природы, столь цивилизованно окуклен – почти весь день провожу в наглухо закрытых помещениях, по которым гуляет мертвенный холодок кондиционера. Да-да, Генри Миллер прав, хорошо кондиционированный кошмар. Снаружи пока не разгуляешься: плюс тридцать, почти стопроцентная влажность, духота. Но всё-таки пытаюсь. Я же отважный путешественник.
В общем, неправы те, кто утверждает, что такие места есть тоска. Тоска везде, хоть в Риме, хоть в Катманду, хоть в Норильске. Хоть в Гриннелле. Её нигде не больше и не меньше. Но даже Рим не сравнится с захолустными американскими городками по присутствию в здешней жизни искусства. Да-да, я не шучу. В Риме было много разной жизни – античной, средневековой, барочной, фашистской, другой, – и эта жизнь оставила от себя всяческое искусство, среди которого живут уже другие люди. Эти люди продают былое искусство туристам, а сами существуют как-то отдельно (разве что придуманный Соррентино Джеп Гамбарделла устроился в Риме по-иному, но так ведь на то это и кино, плюс он же, в конце концов, некогда литлимитчик из Неаполя). В Гриннелле же сама местная жизнь творит себя как искусство – воспроизводит стопроцентную американу, сама себе даже не подражает, даже не имитирует, нет, просто воспроизводит. Никакой стилизации, никаких пастишей и пародий, никакого зазора для иронии. Вот оно, существует, и с этим уже ничего не попишешь. Люди делают искусство, совсем об том не подозревая; они уверены, что просто живут. Одна из важнейших характеристик искусства такова: оно делается, в конце-то концов, для себя, а уже потом для других. Во-вторых, искусство не отражает жизнь и даже не трансформирует её, оно само есть жизнь, только другая, специальная, сделанная. В Гриннелле и подобных местах происходит чудо: там жизнь соответствует, идеально совпадает сама с собой, искусство совпадает с самим собой тоже идеально, но, оказывается, жизнь идеально совпадает с искусством, а искусство с жизнью. Иными словами, это одно и то же. Искусство превратилось в Жизнь не в утопическом бреде футуристов, а в самом простом, практическом, приземлённом (даже жуки ползают по дому) мире. Перефразируя Вольтера, если бы Америки не было, её нужно было бы выдумать. Я не шучу. Мне иногда кажется, что Америка – это Бог современного мира, который присутствует в головах даже тех, кто никогда в ней не был и никогда о ней не думал больше пяти секунд. Америка присутствует в мире своим присутствием и своим отсутствием – совсем так же, как Бог. Потому без Бога тут шагу не ступишь, в Гриннелле я насчитал, не особенно внимательно разглядывая строения, 12 церквей разных христианских деноминаций. На примерно девять тысяч населения. В среднем одна на 800–900 человек, включая младенцев, агностиков, атеистов, мусульман, ортодоксальных евреев, буддистов, православных, зороастрийцев и прочих.
Как пел Боуи, God is an American. Даже так: God is America. Не верите? Почитайте великий роман Флэннери О’Коннор «Wise Blood» (существует отличный русский перевод Дмитрия Волчека, если что).
В Америке есть всё, в ней заключён весь мир, здесь есть Одесса, Санкт-Петербург и несколько Парижей. Нет, это не жалкие провинциальные попытки подражания, наоборот, настоящая Одесса и настоящий Париж есть лишь сильно раздутая, перекошенная, избыточная, орнаментальная проекция американского оригинала. Под тем самым Cedar Falls, где я был год назад, думая, что это Cedar Rapids, есть крошечное поселение Ватерлоо. Не знаю, как там насчёт Голгофы, но каждый из нас несёт в себе своё Ватерлоо, и это Ватерлоо не в Бельгии, оно не то, что описано в помпезном романе Гюго, нет, оно расположено здесь, в штате Айова. В конце концов, Бог – не старичок с пышной седой бородой, нет, это придурковатый Дональд Трамп с оранжевыми волосами, закрывающими лысину на манер советской причёски «государственный заём».
Потому, несмотря на маловыносимые климатические условия, каждый день брожу по пустым улицам под удивлёнными взглядами водителей проезжающих машин, надо сказать, немногочисленных. Хожу как по галерее, как по музею, разглядываю овеществлённые детали Всевышнего. Каждая деталь прекрасна, каждая деталь есть object of art. Вот на углу Четвёртой авеню и Брод-стрит располагается Merchant’s National Bank. Сначала, следуя своим вздорным европейским вкусам, я счёл его впечатляющим и нелепым; сейчас ничего естественнее, понятнее, органичнее этого здания я назвать не смогу. Merchant’s National Bank стоит так, что ты понимаешь: несмотря на вполне определённый год строительства (1914), он вечен. Он окончателен. После и кроме него быть не может ничего.
Поначалу, оказавшись в Гриннелле 13 лет назад, я решил, что это здание масонской ложи. На Среднем Западе масонов было (и, наверное, есть) немало; привыкнув, скажем, в Лондоне, что масонские строения есть, прежде всего, мощные жесты, в которых интенции столь преувеличены (как и слухи о тайном могуществе «вольных каменщиков»), что помпезность, всегда отличавшая их архитектуру, кажется скорее грубым нахрапом, вторжением в городскую среду. С течением времени они, как тот же Freemasons Hall в лондонском Ковент-Гардене, вросли в среду, стали частью урбанистического ландшафта, точно так же, как немного нелепая, но вызывающая почтение гора высится посреди холмистой местности; а с конца XIX века окружающие строения становились всё выше и выше, и сейчас надо внимательно приглядеться, оторвавшись от Твиттера или Тиндера, чтобы оценить всё то, что там было и что ещё можно углядеть. В Гриннелле ничего подобного зданию Merchant’s National Bank нет, потому он поначалу и произвёл на меня то же самое впечатление, мол, ну понятно, масоны отгрохали. Но вот уже год назад, во время второго визита сюда, я присмотрелся, а потом и прочёл вывеску. Банк. Храм денег, а не добродетельных вольных каменщиков. А потом я обошёл его со всех сторон, оценил со всех сторон и из всех перспектив. Чёрт, как я мог ошибаться. Он не помпезен. Он монументален, безо всякой претензии на то, чтобы выделяться – ибо он и так знает, что главный тут и что навсегда. Масонские здания помпезны, ибо хотят быть таковыми, они не отменяют окружающее, а просто выделяются, дают масонский знак, но совсем не тайный, как принято в этом обществе. Иными словами, они имеют в виду то, что вокруг. Merchant’s National Bank – нет. Это не он появился в бурокирпичном коммерческом райончике Гриннела, подстраиваясь под существующие архитектурные линии, наоборот, как только его поставили, кажется, что всё остальное есть от него производное. Ну, как местная жизнь, как Америка – производное от денег, что хранятся в банке. Ведь деньги чистая функция, не так ли? А кто создал чистые функции, эти незримые механизмы существования нашего мира? Бог, конечно. Merchant’s National Bank – не Дом Бога, а его частица, элемент, функция.
Построил Merchant’s National Bank великий Луис Генри Салливан, тот самый, что возвёл один из первых американских небоскрёбов, проповедовал «органическую архитектуру», был учителем Фрэнка Ллойда Райта. Тогда, год назад, буквально через пару дней после моего повторного знакомства с его гриннелльским шедевром, я оказался в Сент-Луисе, и там, в даунтауне, буквально наткнулся на ещё одно салливановское чудо – Wainwright Building. Эта штука и сейчас, окружённая высоченными башнями последующих 130 лет, производит огромное впечатление, нужно только голову задрать, а потом отойти на другую сторону улицы, чтобы получше рассмотреть. Оно и другое, нежели Merchant’s National Bank, и такое же. Такое же, ибо окончательное.
Louis Henry Sullivan
«И тут вот что ещё очень важно», – думал я, возвращаясь со студенческого мероприятия в нашем колледже, продвигаясь в сумерках мимо административных особняков и автостоянок для преподавателей, управленцев и технического персонала, – «они не выглядят устаревшими, ни Merchant’s National Bank, ни Wainwright Building. Они не выглядят и современными. Это точки отсутствия истории. Собственно, и всё здесь такое, по крайней мере, в Гриннелле. Когда построено здание, в котором разместился не по чину дорогущий магазин McNellis? Могло и в конце XIX века, могло и в пятидесятые-шестидесятые прошлого столетия, а то вот и сейчас могли забабахать – не стилизации ради, а так просто». Я оглянулся. Путь мой лежал мимо невысокого деревянного забора, ограждающего паркинг. Доски потемнели от времени. Но вот от какого количества времени? Десять лет? Пятьдесят? Сто? Самое удивительное, что забор никак не контрастировал с мирно уснувшими линкольнами, субару и ниссанами. Они все были здесь и сейчас – забор и машины. Они были всегда, точнее – они есть всегда. А вечность – предикат Бога. По крайней мере, так мне кажется, ибо вечность больше существования. Впрочем, я в этом ничего не понимаю.
21 сентября 2019
До того ходил по городу, как по галерее, а сегодня пошёл в галерею в городе. Это галерея моего колледжа, в прошлом октябре я тут смотрел две отличные выставки, про какую-то даже писал. В этот раз выставка одна, и она не авторская, а юбилейная – к двадцатилетию данной институции. Соответственно, извлечено кое-что из большой (около 5000 объектов) коллекции колледжа под тщательным кураторским присмотром, почти идеальным. Соответственно и выставка получилась изящная, экономная, sapienti sat, так сказать. Колледж богат – тут и Гойя, и Пикассо, и Гордон Паркс и прочее. Но не кичливо – либо графика, либо принты, никаких излишеств и роскоши. Собственно, почти всё то, что хотелось бы иметь дома, будь дом величиной с эту галерею. Кстати, галерея небольшая на первый взгляд – три обширные залы, разделённые ещё витринами с мелкими рисунками и так далее, но чтобы относительно внимательно обойти выставку, понадобилось больше часа. Идеальный тайминг для арта.
В общем, это идеальное искусство, идеальное развешанное в идеальном помещении идеального дома. Не знаю, у кого такой дом есть; конечно, какие-нибудь миллионеры и звезды в Лос-Анджелесе или где они там все живут, владеют жилплощадью больших масштабов, не говоря уже о некоторых коронованных особах, а также бывших и нынешних генералах ФСБ. Но все эти люди же не умеют обращаться с пространством, предоставленным им статусом и деньгами, – и захламляют ерундой, даже вспоминать противно. Идеальные же пространства устраиваются теми, у кого оного мало – отсюда популярность на Ютьюбе серии видеосюжетов Never Too Small. Так что здесь как-то не сходится – идеальное устройство жилплощади отдельно, идеальная коллекция арта для идеального устройства жилплощади отдельно. Один из парадоксов, коими развлекает себя Бог, то бишь Америка. Ну, должны же в жизни смертных быть неразрешимые проблемы, проклятые вопросы, вроде пресловутой «слезы ребенка» или «зачем мы живём, если все равно умрём?» Так вот – это одна из них.
Enrique Chagoya. Illegal Alien’s Guide to Existentialism, or My Private Border Patrol. 2007
Искусство здесь отобрано тонко и полностью соответствует местным социокультурным раскладам. Есть типичная американа (плюс острые уже лет семьдесят общественно-политические темы). Есть третий мир, но либо выученный в Америке, либо приручённый американским рынком; умеренные экзотизмы, упор на ангажированное искусство, то есть тоже на мейнстримную общественно-политическую повестку, только свою – третьего мира, но так, чтобы её здесь, в первом, считывали. Наконец… Да, и это было удивительно. Завернув за безукоризненный белый угол идеальной выставки, я вдруг почувствовал: оказался дома. Натурально. Вокруг висело нечто, вернувшее меня из мира Бога в просто мир, причём мой; стало не то чтобы комфортно, нет, развешанные тут образы носили в основном характер резкий, страшноватый, жестокий, вызывающий, опасный, иногда даже грубый, но это был визуальный ряд моей – нет, не жизни, а моих эмоций, моего думания, моего сознания, если угодно. Вот рисунок Пикассо, но какой. Вот настоящий, а не советская мерзость, соцреализм Кати Кольвиц. Вот Георг Гросс манит своим карандашом в «Берлин, Александерплац». Кажется, я обречён никогда не покидать берлиналександерплац высокого европейского модернизма. И Бог с ним, с Богом.
Erich Heckel. Beim Vorlesen. 1914
Арт-Пром
Рига: O brave new world
Gesamtkunstwerk РФ
Твердыня Нирваны
Культурная роскошь агонии: спецвыпуск
В пункте слияния искусства и народа
Населённые объекты contemporary art
Интродукция: с высоты птичьего полёта
ВЫПУСКИ АРТ-ДНЕВНИКА 2018
Цайтгайст этого года: итоги
Вокруг, возможно, жизнь
Ландшафты городов и не-городов
Под влажным взглядом Кристен Стюарт
Все умерли (а кое-кого из ещё живых хочется отправить в ад)
(Не)удовольствие современности
Города жизни и смерти
Жизнь и искусство
В пригороде жизни
Ни Весны, ни Прекрасного
Слишком ранние предтечи слишком медленной весны
Глубокая зима 2018-го
Начало года. 2018
