«Искусство – контрапункт стресса»
Интервью с немецким живописцем Тило Баумгертелем
07/08/2014
Фотопортреты: Кристине Мадьяре
«Самая горячая точка Земли» – так высказался в 2006 году о художественной жизни Лейпцига в The New York Times куратор MoMA и историк искусства Йоахим Писаро. Американские коллекционеры, как пчёлы вокруг горшка мёда, жужжали у дверей мастерских бывшего мегаполиса Восточной Германии и были готовы купить всё, что было «нарисовано в Лейпциге». Одним из пяти художников, обеспечивших расцвет так называемой Новой лейпцигской школы (в те времена они и сами были в расцвете своих «около тридцати»), стал Тило Баумгертель (Tilo Baumgärtel, 1972). Его выставка под названием GOGO в галерее «Māksla XO» стала настоящим событием в художественной жизни Риги этого лета.
К Новой лейпцигской школе относится также Нео Раух (Neo Rauch) – художник на десять лет старше этой великолепной пятёрки, которого в мире арт-акул представляет престижная нью-йоркская галерея David Zwirner. Тило Баумгертель делил вместе с Нео Раухом мастерскую в Лейпциге в 1990-х годах, и тогда между ними происходил и обмен идеями о развитии нарративной живописи, в которой сплелись соцреализм, поп-арт и комиксы. Немалую часть успеха, принесшего Рауху международную известность, можно считать заслугой первого галериста Лейпцига (и многолетней модели для актов Рауха) Герда Харри Любке (Lybke), который после падения Берлинской стены сразу же открыл филиал в столице и, заняв круглую сумму денег, начал целенаправленно выстраивать свою арт-дилеровскую политику в мировом масштабе. Лейпцигский филиал галереи EIGEN+ART в прошлом году отпраздновал свой 30-летний юбилей. Во времена «лейпцигского бума», в 2006 году, в списке 100 самых влиятельных деятелей мира искусства, составленном Art Review, Раух занимал 66-ю, а Любке – 67-ю позицию.
Со времён зенита Новой лейпцигской школы прошло неполных десять лет. Большинство художников утвердилось на стабильных международных позициях, завоевав внимание коллекционеров и арт-дилеров. Вот и Тило Баумгертеля представляют Wilkinson Gallery в Лондоне, Christian Ehrentraut в Берлине и Adam Biesk в Лос-Анджелесе. На обустройство и открытие выставки он явился в Ригу со всей семьёй – женой и тремя детьми – и не переставал выражать восхищение столь индивидуальным подходом к экспозиции и заинтересованностью в тех историях, которые скрываются за его картинами и рисунками. Ведь регулярно сотрудничая с галереями Европы и Америки, Тило уже привык, что обычное всего-навсего работы надо просто запаковать и отослать. И вот в бокал налито ледяное белое вино, и Тило, извинившись, объясняет, что по-иному у него с английским не ладится.
Вы до этого бывали в Латвии?
Да, шесть лет назад. У одного моего знакомого немецкого журналиста есть сельский дом в Латвии. В тот раз я посетил и Ригу, потому что друг тут работает.
Что вас побудило согласиться с предложением галереи «Māksla XO» и устроить персональную выставку в Риге?
Мне очень нравится атмосфера Риги. Она напоминает ту, которая господствовала в Берлине сразу после падения стены. Восхитительное чувство, что теперь абсолютно всё возможно. В Риге по-прежнему можно увидеть неотреставрированные здания или же такие, которые только начали ремонтировать, – а тем временем на их первых этажах уже успели поселиться современные магазины. Перед тем как поехать сюда, в Google Streetview я решил проверить, не исчезла ли за шесть лет эта чарующая атмосфера. Нет, всё в порядке.
Ваша выставка в Риге называется GOGO. Что скрывается под этим названием?
Прежде всего оно классно звучит! А ещё я узнал, что словом gogo в японском языке обозначают вторую половину дня – после обеда до полуночи. Это время, когда я наиболее продуктивен и создаю большую часть рисунков и картин. Конечно, тут есть и ассоциация с gogo-dancers. Может быть, и они танцуют только во второй половине дня?
Как проходил отбор работ?
Главным образом здесь представлены новые работы, дополненные несколькими более давними. Подумал я также о том, что у вас здесь есть море и что теперь – лето.
Второй зал галереи посвящён рисункам. Создавались ли они как самодостаточные работы или же послужили эскизами для картин?
Чаще всего рисунки самодостаточны, но иногда я чувствую, что хотелось бы их увеличить, чтобы можно было полнее проработать детали, и тогда я переношу их на картины.
Когда вы создаёте живописные работы, вы всегда начинаете с эскиза?
По большей части да. Мне очень нравится делать экскизы. Лучшее из пятнадцати больших блокнотов для эскизов я сам издал в виде книги [Skizzen 2002–2008, издательство Lubok Verlag, 2009 – A.И.]. Эскиз – это small talk рисунка – незатейливый разговор. Но иногда эти лёгкие разговорчики отпечатываются у нас в памяти, как нечто особенное. То же самое с эскизами.
Большинство художников держит эскизы как бы за кулисами – как слишком интимную и незаконченную часть рабочего процесса.
У меня нет никаких тайн. В то же время многие из эскизов я могу, не стесняясь, повесить на стену как прекрасные рисунки.
Рядом с несколькими большими картинами висят точно такие же, только меньшие по размеру.
Да, версии картин для кукольного дома. (Смеётся.)
А что появляется раньше – работа поменьше?
Бывает по-разному, иногда обе возникают одновременно. А иногда это – макет большой картины.
Художник Нео Раух сказал, что живопись для него – возможность продолжать мечтать. Можете ли вы с ним согласиться? Ощущение полусна-полуреальности и лёгкого сюрреального оттенка очень характерно для ваших картин.
Я могу намечтать чрезвычайно интересные истории – обычно это бывает между восемью и десятью утра. Но чаще всего я при всём желании совершенно не могу использовать их в картинах, потому что мечты слишком мультимедийны и слишком богаты нарративом, поэтому единственным вариантом их воплощения могло бы, наверное, стать кино. Однако то, что я могу себе позволить, это позаимствовать саму атмосферу мечты или сна, но уже с совсем другими образами и сюжетом.
Как возникают сюжеты ваших картин?
Я иду в мастерскую, сажусь за стол и начинаю рисовать. Я отдаюсь рисованию, рационально ничего не обдумывая. И в этот момент, возможно, возникает материал для новой картины. В другой раз идея появляется, когда я стою на перекрёстке, ожидая, когда загорится зелёный, и вечером стараюсь набросать её эскиз. Мне кажется, что примерно таким же образом всё идёт и у других художников. Если ты надеешься специально что-то выдумать, сделать что-то интересное, ничего не выйдет. Идеи картин рождаются из целого ряда небольших совпадений.
Но почему для вас важно присутствие этого сюрреального, которое один критик, написав о ваших работах, назвал «дырами в логике»? Рисовать что-то полностью реалистичное было бы для вас скучным?
Не совсем так. Я могу самовыразиться, рисуя портреты. Смотрите, вот в этом рисунке полностью нормальная ситуация – двое на пленэре: дочка рисует, отец смотрит.
Но фон – чёрные грозовые облака, и в то же время непохоже, что персонажей на картине это бы беспокоило…
Ну да, ситуация, может быть, странная, даже немного жуткая.
Вот-вот, все ваши работы немного жутковаты. Так же как сказки, в которых всегда присутствует драматизм.
Возможно, я неверно понимаю свои старые работы, но дело обстоит так, что каждую новую работу я неизменно стараюсь сделать более драматичной, потому что мне кажется, что этого у меня всегда не хватает. Когда картина почти закончена, пробую ещё поработать над ней, чтобы достичь, насколько это возможно, раскалённой энергетики.
В одном интервью вы рассказывали о периоде в прошлом, когда вы требовали от живописи слишком многого, поэтому на какое-то время вы обратились к анимации. Какие у вас отношения с живописью сейчас?
Отношения скользкие. Закончу картину, она мне безумно нравится, но уже на следующий день понимаю, что ошибся, что она – полное мимо. Работа та же, но изменился я, иногда слишком стремительно.
А есть ли работы, которые удовлетворяют вас более длительное время?
Да, примерно 30 процентов из сделанного. (Смеётся.)
Я уже упомянула Нео Рауха, который является не только наиболее известным в мире лейпцигским художником, но и вашим хорошим другом.
Да, в девяностых годах мы делили совместную мастерскую на одной старой фабрике. Позже, правда, мы разделили наши рабочие помещения и в течение дня встречались только, чтобы выпить вместе кофе или пообедать.
Влиял ли он на развитие вашего индивидуального почерка?
Да, в девяностых – определённо. Мы оба вместе с Нео развивали нарративную живопись. В разговорах мы обменивались информацией о других художниках или же о комиксах, на которые натолкнулись. Вместе отбирали и сохраняли то, что могло показаться нам увлекательным. Рецептом наших картин и графики того времени были комиксы 1940-х годов, смешанные с поп-артом Энди Уорхола и не слишком симпатичными, злыми немецкими иллюстрациями времён Второй мировой войны. Около 2000 года наши пути разошлись. Если теперь заглянуть в мастерскую Нео, можно увидеть, что его живопись устремляется скорее в классическом направлении. Его вдохновляют композиции в духе позднего барокко, работы впечатляющие и чрезвычайно большие. Тем временем я двигаюсь по своему пути в стиле иллюстраций, где по-прежнему большое значение придаю нарративу.
Ваш преподаватель, художник Арно Ринк, поясняя развитие лейпцигской художественной сцены, сказал, что Берлинская стена предохранила вас всех от влияния Йозефа Бойса, и поэтому тут так расцвела фигуративная живопись.
(Смеётся.) Да, это в своём роде правда. У меня было очень скудное представление о концептуальном и экспериментальном искусстве. Только осколки информации из телевизионных передач или каталогов. Хотя в Восточной Германии существовали отдельные подпольные художники, которые работали немного похоже на Бойса. Однако думаю, что я пришёл в фигуративную живопись не поэтому. Мне просто кажется, что ничто другое мне так хорошо не удаётся. Я в своё время пробовал себя в инсталляциях, в скульптуре, но живопись – это медиа, в котором я могу выразить свою жажду игры. В манере Фридриха Шиллера [немецкий поэт, драматург и философ Фридрих Шиллер сказал, что наиболее человечными мы являемся, когда играем, и основывался на этом в своём понимании эстетики – А.И.] инсценировать на холсте события. Разыгрывать бесчисленные версии реальности. Большинство других художественных медиа меня не притягивают. В рисунке я могу быть наиболее спонтанным. Я чувствую себя принадлежащим к семье иллюстраторов комиксов и мастеров нарративной живописи. Которая ведёт свой род с Уильяма Хогарта [William Hogarth, британский художник XVIII века и один из первых иллюстраторов комиксов – А.И.], рисунки которого я коллекционировал в детстве.
Помните ли вы, где вы были, когда пала Берлинская стена?
Через несколько дней после её падения мы поехали с друзьями из Лейпцига в Берлин на моциках, чтобы увидеть всё своими глазами.
Какова была в то время атмосфера в Лейпциге?
Своеобразная, но в то же время эйфоричная, потому что казалось, что всё только начинается, что теперь всё возможно! Что, впрочем, было обманчивым. Многие бросили привычные рабочие места, чтобы начать строить свои замки мечты, стремительно занять ведущие должности и так далее в том же духе, однако мало кому это удалось, потому что мир Запада принёс с собой жёсткую конкуренцию.
Как себя чувствуют молодые восточногерманские художники?
Художникам падение стены пошло только на пользу – границы были открыты, возникла возможность увидеть Европу и мир и как-то пробиться. Это – преимущество профессии художника: даже если ты родом из бедной семьи или из глуши, у тебя так или иначе есть все возможности благодаря своему таланту сделать хорошую карьеру. Для целого ряда восточногерманских художников падение стены стало переломным пунктом, проверкой, на что они реально способны. И некоторым действительно удалось взобраться довольно высоко.
Как бы вы сами могли бы пояснить феномен Новой лейпцигской школы? Какие обстоятельства определили эту «историю успеха», когда арт-сцена Лейпцига вдруг стала «самой горячей точкой Земли»?
Мир искусства всегда ищет новые горячие точки. В районе 2005 года ею был Лейпциг, около 2010-го это было современное искусство Китая; на данный момент всех интересуют Румыния, Словакия, Словения, Польша и Россия.
Стечение каких обстоятельств определило то, что вдруг весь мир начал чесать языком по поводу искусства из Лейпцига?
Определённые выставки и личности в нужный момент оказались в нужном месте. Эффект снежного шара вызвало наше появление на нью-йоркской арт-ярмарке The Armory Show. Затем последовало явление лос-анджелесского кинопродюсера Майкла Овитца (Michael Ovitz) в Германии на личном самолёте Дастина Хоффмана, потому что дочь Хоффмана захотела изучать здесь искусство. Их очень заинтересовал Лейпциг, и они приобрели работы почти каждого художника из этого города. А позже для многих художников Лейпцига были устроены персональные выставки в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе. Майкл Овитц был менеджером целого ряда самых известных актёров Голливуда и старался убедить их стать коллекционерами искусства. Так были обращены в искусство такие актёры, как, например, Леонардо Ди Каприо и Брэд Питт.
В то время вам было около 30. Не посетила ли такого молодого художника, уже греющегося в лучах славы, «звёздная болезнь»?
Да, для меня это было рановато. В какой-то момент я не справился. У меня была семья с совсем маленькими детьми; этим я отличался от прочих своих коллег, которые отправились навстречу успеху сами по себе. Мне пришлось строго поделить, сколько времени проводить в мастерской, сколько времени мне необходимо для подготовки следующей персональной выставки и как много внимания я могу уделить своим. Иногда накатывалось даже слишком много стресса, и я занимал себя мыслями выйти вообще из этой игры, спрыгнуть с волны. Потому что увидел, как художники, которые свои работы почти что выпускают, как на конвейере, со временем притупляют свой талант и теряют качество. Стресс – это противоположность искусству.
Большая часть художников хочет пробиться и сделать хорошую карьеру, добиться достижений, но в то же время их ремесло – искусство – оно о чём-то другом, можно сказать, вневременном и свободном от меркантильных интересов. Как перебороть эти противоречия?
Не стоит забывать, что типы художников довольно различны. Есть такие, для которых достижения или аудитория маловажны, и искусство является как бы терапией, чтобы просто не сойти с ума. Для каждого художника в какой-то мере существует необходимость работать только для себя. Следующий шаг – придумать, как устроить жизнь так, чтобы была возможность жить без лишних ажитаций и бытовых забот. Возможно, для кого-то это означает часть времени подрабатывать на какой-то дополнительной работе. Филип Гласс в своё время водил такси, и именно за рулём он сочинил многие свои музыкальные пьесы. В любом случае быть хорошим художником и зарабатывать большие деньги – это две чаще всего не связанные друг с другом вещи.
Как бы вы охарактеризовали художественную жизнь Лейпцига сегодня, когда вышеупомянутая лихорадка закончилась?
Арт-сцена очень живая, всё даже не удастся осмотреть за один приезд. Есть ряд небольших музеев, галерей и разнообразных пространств для некоммерческого искусства, много частных инициатив. В то же время удерживается планка довольно высокого качества, если сравнивать с другими городами Германии. Да и для жизни и работы Лейпциг – хорошее место: жизнь не слишком дорога, можно позволить себе более обширную мастерскую. Единственный минус – отсутствие местных коллекционеров, поэтому есть необходимость активно развивать международный оборот, ведь и у музеев Лейпцига бюджет не столь уж велик, чтобы регулярно закупать работы молодых художников.
Если бы мы пофантазировали – смог бы, по-вашему, лейпцигский феномен вновь повториться и в других городах постсоциализма, например, в Риге?
Думаю, что очень трудно создать какую-то ситуацию искусственно. Самый лучший метод – просто стараться показывать себя где только возможно. Например, открыть в Лондоне небольшой киоск искусства Латвии, где надо будет регулярно менять выставки и постоянно поражать аудиторию. Почему бы и нет?
Вы в Лейпциге выросли, учились и по-прежнему там работаете. Никогда не возникала мысль перебраться в Нью-Йорк, Лондон или другую культурную метрополию?
Я такую возможность, конечно, взвешивал. Но в реальности удалось немного пожить только в Италии и в Берлине. А в прошлом году мне предложили возможность полгода провести в Нью-Йорке. Я получил приглашение от одного коллекционера, которому принадлежат мастерские в Манхэттене, где я мог бы разместиться и поработать несколько месяцев на месте. Однако дело выглядело так, что я смог бы позволить себе это только в будущем году, не раньше, потому что старшие дети ходят в школу, а полгода слишком большое время, чтобы его пропустить.
Что говорят ваши дети о ваших работах? Они задают вопросы? Вы их обсуждаете?
Не совсем. Но мы много рисуем вместе. Я – всякие смешные рожи, или просто учу, как нарисовать лошадь. Мне нравятся такие моменты – когда не надо делать ничего конкретного, можно просто играть.
Если бы была возможность ещё раз сделать выбор – вы бы снова стали художником?
Есть целый ряд профессий, о которых я, возможно, лелею своеобразные иллюзии и которые, по-моему, могли бы быть действительно захватывающими. Например, биология. То, что я в данный момент отдаю искусству, я точно так же мог бы отдавать и природе
