Мир искусства как детективный роман
Интервью с автором книги «Семь дней в мире искусства» Сарой Торнтон
Элина Спроге
29/08/2014
Материал создан при сотрудничестве с ABLV Charitable Foundation
Канадка Сара Торнтон (Sarah Thornton), которая после получения степени бакалавра истории искусства переселилась в Лондон, чтобы продолжить изучение социологии, провела последние десять лет, внимательно отслеживая процессы, происходящие в современном искусстве, и работая над статьями о рынке искусства для таких изданий, как The Economist, Artforum, The Guardian и др.
Наблюдая и анализируя, собирая «доказательства» и коллекционируя красноречивые детали, она подвела своеобразный итог своим исследованиям социальной истории современного искусства в вышедшей в 2008 году книге «Seven Days in the Art World». Проводившаяся в течение более четырёх лет исследовательская работа позволила вскрыть антропологию мира искусства, которая, как некогда и Cотворение мира, была заключена в структуру семи дней. В течение каждого из этих «дней» снимается оболочка конкретной институции, обнажая иерархию, главных игроков и их привычки, надежды, пороки и взаимоотношения. Цитаты из высказываний коллекционеров, дилеров искусства, кураторов, художников, студентов-искусствоведов, галеристов и работников аукционных домов соединены в форму, приближающуюся к документальному роману с ярко выраженным ощущением «присутствия».
Читатель попадает в коридоры нью-йоркского аукционного дома Rockefeller Plaza Christie’s незадолго до того, как работа Энди Уорхола Mustard Race Riot (1963) была продана за рекордную сумму – 15,1 миллиона долларов США; гостит в мастерской обладательницы Премии Тёрнера 2006 года, художницы немецкого происхождения Tomma Abts; заходит в издательство Artforum, чтобы обсудить с главным редактором Тимом Гриффином (Tim Griffin, 2003–2010) роль художественного критика в современном обществе; навещает японского мультимедиахудожника Такаши Мураками (Takashi Murakami) в его студии в Токио в то время, когда идёт подготовка к его первой ретроспективе © MURAKAMI в лос-анджелесском MOCA.
The New York Times признала «Семь дней в мире искусства» одной из лучших книг о современном искусстве. Она переведена более чем на двенадцать языков, под крышей издательства «Neputns» вышла уже и латышская версия, а в России её выпустило издательство «Азбука».
У Arterritory.com была возможность встретиться с Сарой Торнтон в начале лета в Лондоне, чтобы поговорить о дороге к книге «Семь дней в мире искусства», её идеях и её актуальности сегодня, а также о самой последней книге этого автора «33 художника в 3 актах» (33 Artists in 3 Acts), которая в октябре попадёт на полки книжных магазинов Великобритании (а в ноябре – и США) и уже сейчас переводится на немецкий, итальянский, испанский и португальский. Незадолго до нашего разговора Сара получила первый экземпляр книги и, улыбаясь, сказала, что надеется, что и «33 художника в 3 актах» будет в ближайшем будущем издана в Латвии.
Фото обложки английского издания книги Сары Торнтон «Семь дней в мире искусства» (2008)
Как вы решили изучать историю искусства, и были ли у вас в тот момент какие-то конкретные цели?
Моя мать изучала историю искусства, и пойти таким же путём мне казалось абсолютно естественным. Она бросила в своё время профессию керамиста, чтобы вернуться в университет уже гораздо позже, став мамой двух детей. Я в то время училась в средней школе и очень хотела ходить на её лекции, мы всегда вместе посещали музеи. Меня привлекала академическая карьера, и поэтому я последовательно получила степени бакалавра, магистра и доктора.
В то время, когда моё изучение истории искусства близилось к концу, я прочла книгу британского социолога Дика Хебдиджа (Dick Hebdige) «Subculture: The Meaning of Style» (1979) и в результате увлеклась популярной культурой, а свою докторскую работу я посвятила танцевальным клубам и рэйву. [Книга Сары Торнтон Club Cultures: Music, Media and Subcultural Capital вышла в 1995 году – Э.С.]
Как историка искусства социального направления меня очень привлекали популярные сферы. Меня всегда интересовала иерархия и организации культуры, индивидуальный вкус людей и его социальная роль. После получения степени доктора я какое-то время работала преподавателем, пока не поняла, что в действительности меня больше всего интересует современное искусство, и поэтому я обратилась к нему вновь.
А вы сами когда-нибудь думали о карьере художницы?
Я могу идентифицироваться с художниками, и мне нравится видеть параллели между ними и собой как писательницей. Нас занимают похожие проблемы. Однако я сама никогда не собиралась стать художницей. Наверное, потому, что моё так называемое métier – моё ремесло, или умение – это слова. Мне кажется, что я – довольно «глазастая» и могу понимать чужие работы, но я бы не сказала, что у меня самой было бы сильное внутреннее стремление создавать визуальное искусство. В любом случае у меня никогда не было терпения, чтобы заниматься рисованием. Может быть, с фотографией я бы могла пойти чуть дальше, если бы достаточно старалась, но мой способ выражения всё-таки язык.
Оказало ли изучение социологии влияние на то, как вы рассматриваете историю искусства?
Определённо! Когда после получения степени доктора, при подготовке к которой я заглянула на «полянку» этнографии, практикуя исследования, использующие приёмы интервьюирования участников и наблюдения за ними, я снова обратилась к миру искусства, мне стало совершенно ясно, что такой взгляд на вещи можно адаптировать и к разговору об искусстве.
«Семь дней в мире искусства» я планировала написать как книгу, которой мне не хватало, когда я сама была студенткой, изучавшей arts history. В 80-х годах большинство департаментов истории искусства занималось углублённым изучением исторических аспектов, и самым «свежим», что я могла там изучать, были абстрактный экспрессионизм и поп-арт, т.е. направления, которым уже тогда было 20 или 30 лет.
Во многих местах такой принцип преподавания истории всё ещё существует, в том числе в Риге.
Действительно? Англо-американский мир в этой области в последние годы пережил значительные перемены, в результате чего студенты в Соединённых Штатах и в несколько меньшей степени в Соединённом Королевстве действительно изучают современное искусство.
Иногда даже кажется, что в академической среде тема современного искусства – это табу.
Однако большая часть студентов хочет обратиться именно к современному искусству, они стремятся понять процессы, происходящие в их время и включающие в себя их возрастную группу, художников, которые немного старше их. Культура прадедов их интересует всё-таки намного меньше.
Я действительно рада называть себя социологом искусства, а не историком искусства. Нас в общем-то не так много. Серьёзная традиция социологии искусства существует во Франции, интересные исследования проходят в Университете Чикаго, но мы всё равно довольно «редкий вид». Да, меня увлекает история искусства, и мне всё ещё нравится читать книги по истории искусства, которые демонстрируют тщательную исследовательскую работу и талантливое владение языком, но именно социология искусства позволяет мне уловить то, что происходит в данный момент, и даёт инструменты для понимания закулисья этой сферы. Очень увлекательно – работать над темой категорично и академически, но писать раскованно.
Это важно, потому что мир, который вы описываете, для большинства неприемлем.
Да! Исследуя сферу, которая является в своём роде эксклюзивной, важно преподнести её по возможности в более доступной форме. Так проделанная работа приобретает большее значение. В то время, когда у меня как у студентки была возможность знакомиться с современным искусством, мне не хватало какого-то более обширного контекста, и именно поэтому, как я уже упомянула, мне не хватало такой книги, как «Семь дней в мире искусства».
Чрезвычайно важно понять механизмы, как искусство приходит в музей, как художники репрезентируют себя через галереи и сотрудничают с кураторами, критиками и коллекционерами. Однако большинство теорий и статей о современном искусстве неприемлемо для широкого круга людей – они полны профессионального жаргона и запутанных предложений. Художественная критика довольно часто непонятна, полна предубеждений или псевдоинтеллектуальна. Однако это – часть того процесса, с помощью которого искусство приобретает значение, и я рассматриваю это в пятом разделе книги, названном «Журнал».
Почему, на ваш взгляд, эта книга выдержала испытание временем? Прошло уже шесть лет, а «Семь дней в мире искусства» всё ещё переводится и издаётся во многих странах мира!
Когда я писала «Семь дней в мире искусства», я рассматривала её как историю настоящего времени. В то же время я пыталась открыть более глубокие социальные структуры мира искусства, являющиеся актуальными до сих пор. Да, конечно, описанный в книге конкретный аукцион проходил в ноябре 2004 года, но, если прийти на такого рода событие сегодня, становится ясно, что в общем-то структура почти не изменилась. Единственное отличие в том, что цены стали выше и, может быть, состав имён, пользующихся наибольшим спросом художников, теперь слегка другой, однако не слишком: в верхней части топа всё ещё Энди Уорхол и Джефф Кунс. Следовательно, в принципе логистика и идеология не изменились.
И главные принципы всё ещё продолжают повторяться.
Именно так! Мир искусства можно сравнить с диаграммой Венна, которая состоит из конфликтующих субкультур, и в реальности они не меняют резко свои позиции – есть люди, которые поддерживают рынок искусства; есть кураторы, которые не выносят рынок искусства; есть художники, которые обожествляют художественный рынок; есть художники, которые не жалуют рынок; и художники, которые демонстрируют неприязнь к нему, но в то же время пытаются играть по правилам и продавать свои работы. Это тоже наверняка одна из причин, почему книгу «Семь дней в мире искусства» всё ещё читают, и я знаю, что в паре университетов и художественных школ, особенно в Америке, она используется в качестве учебной литературы.
А как интервью стало основанием для этого антропологического вида повествования?
Любая история, так же как и история искусства, ведёт рассказ. Социология этим в общем-то не занимается, но этнография, которая вытекает из антропологии, использует нарративную форму. Меня привлекает традиция антропологии, в рамках которой создаются этнографические повествования.
Мне кажется, что люди лучше вспоминают рассказы, чем разъясняющие аргументы. Например, если высказывается сложный аргумент из двенадцати различных пунктов, позже очень трудно эти двенадцать пунктов повторить. Это связано с тем, как устроен наш мозг, потому что рассказ намного легче удержать в памяти.
Думая о том, что книга могла бы стать одновременно образовывающей и развлекающей, я решила попробовать создать круг историй, которые проходят через каждый раздел. Я включила также темы и образы, которые, по нескольку раз появляясь в разных разделах, как бы «сшивают» их вместе. Например, вы встречаете парочку дилеров на художественной ярмарке в Базеле, и спустя сколько-то страниц ваши пути снова пересекаются в Токио или Венеции. Эта некоторая фамильярность раскрывает читателю структуру мира искусства и создаёт систему образов книги.
Вы не раз говорили о том, что высказываться по поводу того, что такое искусство и как оно функционирует, в вашем понимании не так увлекательно, как осознавать и обобщать различные точки зрения.
Для меня намного приятнее и увлекательнее книги, в которой читатель сам может сделать выводы. Меня не интересуют авторитарные голоса, которые высказываются в духе: «Ах, вот это хорошо, а вот это очень плохо! Вам не кажется, что это – полная ерунда?» Я лучше предоставлю читателю внимательно исследованную картину происходящего, предоставив ему право решать самому. Конечно, в английской версии много лёгкого юмора (мне сложно сказать, можно ли это почувствовать в переводах), и это подталкивает к ощущению, что, возможно, я вовсе не согласна со сказанным соответствующим лицом, или что, может быть, стоило было бы усомниться в том, что говорит этот человек.
У меня свой вкус в искусстве, но субъективное «нравится» или «не нравится» не кажется мне слишком интересным. Эти оценивающие приговоры не придают искусству ни смысла, ни значения. Намного интереснее открывать, как искусство «перемещается» по миру, как оно функционирует, как оно воспринимается и как влияет на вкус других людей, становясь своего рода знаком различия, – таким же образом как занятие соответствующей позиции в иерархии поднимает самооценку её представителя, присваивает статус или даже составляет смысл жизни.
То, что вы пишете, это скорее о том, как искусство заставляет нас чувствовать и о чём побуждает думать?
Вещи, которые не нравятся, иногда могут дать намного более интересный опыт, чем те, к которым мы чувствуем симпатию. «Красивое искусство» в традиционном значении, о котором легко сказать «что же здесь может не понравиться?», намного слабее подталкивает к размышлению, чем то, которое кажется отталкивающим. Неудовольствие может быть намного более полным смысла, да и его виды различаются – неудовольствие от искусства, которое кажется беспрерывно повторяющимся, или неудовольствие от того, что нечто не в твоём вкусе. Намного продуктивнее анализировать эти свои чувства, чем просто реагировать.
Я – писательница, я – журналист, этнограф и социолог, но я никогда не называю себя критиком, хотя другие иногда так меня называют только потому, что я пишу об искусстве. Важно не ограничиваться своим пониманием искусства, потому что в таком случае невозможно аналитическое исследование вкуса других людей.
Что вы можете сказать о желании человека получить в свою собственность конкретные художественные работы и создавать коллекции?
Некоторые коллекционеры покупают искусство, принимая во внимание критерии, связанные со вкладами капитала. Другими двигают причины социального направления, предусматривающие воспитание вкуса, который можно сравнивать или же совершенно наоборот – который должен конкурировать со вкусом их друзей или других коллекционеров. Некоторые люди покупают, руководствуясь специфическими личными причинами, отдаваясь каким-то личным побуждениям. Есть коллекционеры, которые имеют чрезвычайно хорошее образование в сфере искусства и дотошно разбираются в его истории. Существует много разных моделей и зачастую они ещё и перекрещиваются.
Обычно есть много причин, почему какой-то коллекционер приобретает конкретное произведение искусства, и тут может сказаться влияние четырёх существенных «рамок» – интеллектуально-художественная, эмоционально-психологическая, социальная и экономическая.
А какова роль таланта в машинерии современного мира искусства?
Я считаю, что во всех созданных миром искусства ролях можно повстречать много талантливых людей. В шестом разделе книги «Посещение студии художника» можно найти слова Пола Шиммеля [Paul Schimmel, в то время главный куратор музея MOCA в Лос-Анджелесе – Э.С.]: «Талант – это обоюдоострый меч. То, что тебе дано, в сущности тебе не принадлежит. А вот то, с чем ты работаешь, за что ты борешься, чем тебе надо научиться управлять, – из этого довольно часто рождается очень хорошее искусство».
Наблюдая художников вблизи, открываешь, с какой отдачей они в действительности работают! Это всегда сложная комбинация между ясной уверенностью в том, что ты хочешь сказать, и громадным объёмом вложенной работы. Даже те художники, которые кажутся последними лентяями, обычно такими совершенно не являются.
Маурицио Каттелан известен всем как окончательный разгильдяй, но этот тип работает непрерывно! Он встаёт в шесть утра, проплывает шесть кругов в бассейне и в восемь он уже опять за рабочим столом; во время рабочего дня он не берёт в рот ни капли алкоголя. У Каттелана в руках ремесло! По крайней мере так было, когда он ещё называл себя художником...
Талант мистифицирован; это – романтическое понятие. В успешном художнике скорее заметна вера в свои силы в соединении с упорной работой. У каждого художника найдётся талант в какой-то области, потому что спектр искусства чрезвычайно обширен. Выходит, что, даже не умея рисовать, ты можешь найти возможность заставить других делать это за себя – так, как это делают Хёрст и Кунс. Никто из них не является мастерским рисовальщиком, но они знают, как концептуализировать свои идеи и выполнить их чужими руками. Они нашли способ, как создавать искусство, используя присущий им талант.
Вы упомянули Каттелана, который, как известно, не получил традиционного художественного образования. А в наши дни диплом всё ещё играет существенную роль?
По большей части художественное образование очень отстаёт! Интервьюируя 130 художников для своей новой книги «33 художника в 3 актах», я поняла, что примерно пятьдесят процентов того, что художники приобретают в высших художественных школах, действительно полезно, в то время как тридцать процентов не только бесполезны, но фактически считаются препятствием на пути к достижениям! Конечно, это зависит от образовательного учреждения, но эти тридцать процентов по преимуществу – романтические устаревшие нелепости! (Смеётся.)
Вы можете назвать какие-нибудь из этих препятствий, с которыми приходится встречаться молодым?
Тот факт, что в большинстве высших художественных школ обсуждение отрасли искусства и рынка искусства – табу, подталкивает молодых художников после получения образования к тому, чтобы намного легче оказаться в роль жертвы. А ведь всё это должно обсуждаться, чтобы они смогли выработать свою индивидуальную тактику, как выживать, встречаясь с реальной жизнью.
Во многих художественных высших школах студенты не хотят перед лицом своих преподавателей говорить о рынке искусства, боясь, что это может негативно повлиять на представление об их аутентичности. Но сегодня, в период, когда рынок искусства является как бы громадным монстром, бросающим тень на жизнь художников и особенно молодых художников, остаётся только трезво и логично говорить об этом факте, который трудно игнорировать. Это не означает, что студентов следует побуждать выпускать легко продаваемые работы. Важно разработать стратегию того, как обходиться с принципами рынка, но прежде всего необходимо их вообще понять, чтобы осознать, как пройти мимо этого монстра, как двигаться вокруг него или при желании попасть вовнутрь!
Если художники слабо образованы в социально-экономической области, с которой они столкнутся после окончания школы, они рискуют принять немало неверных решений в связи и с объёмами, в каких они будут создавать свои работы, и с тем, какие материалы они станут использовать, с какими дилерами работать и т.д.
Я верю, что творчество художника охватывает всё, что он делает, а не только объекты, которые он создаёт. Конечно, «художественная работа» чрезвычайно важна, но и деятельность художника в более широком понимании весьма существенна для того, чтобы его работы увидели свет и были выставлены.
Как, по-вашему, слабый местный рынок искусства влияет на развитие искусства?
На самом деле я не знаю, потому что по этой теме я систематических исследований не вела. В книге «Семь дней в мире искусства» я рассматриваю места, где мир искусства был чрезвычайно насыщен.
Интересно, что, несмотря на размеры государства, довольно слабый рынок искусства существует в Японии. В разделе, в работе над которым я соприкасалась с этой страной, я изучала Такаши Мураками, полностью перенявшего уорхоловскую модель. В новой книге «33 художника в 3 актах» описана ситуация, характерная для Сантьяго, где работает культовый латиноамериканский художник Eugenio Dittborn. В Сантьяго вообще-то почти не существует рынка искусства, и большая часть художников преподаёт. Из-за того, что есть огромное желание выйти на международную публику, художники довольно часто путешествуют. Это определённо одна из движущих сил. Мир искусства интернационален, и художники, способные сделать международную карьеру, пытаются вести интернациональную жизнь.
Если бы мексиканский художник Gabriel Orozco просто остался в Мехико, он скорее всего не достиг бы того, что имеет сейчас. Благодаря тому, что он отправился в Мадрид, Париж, Нью-Йорк, Берлин и вёл диалог с тем, что в соответствующий момент происходило в мире, он сумел развить сеть международных связей. В настоящий момент в Мехико существует довольно оживлённая художественная сфера и сравнительно сильная база коллекционеров, но всё ещё актуальна стигма самореализации как художника местного или государственного масштаба в противоположность амплуа интернационального художника.
Если общество не приучено контактировать с современным искусством, воспринимать и понимать его, трудно отрицать впечатление, которое этот факт оставляет на каждом следующем поколении художников.
По-моему, эта проблема существует в большей части культур, исключая немецкоговорящие государства – Германию, Австрию и Швейцарию, – в которых уже в общем восприятии общества укоренена традиция отношения к современному искусству. В каждом немецком городке имеется Kunsthalle или Kunstverein, в городах большего масштаба есть Kunstmuseum и Kunsthaus. Эта широкая ассимиляция современного искусства, вероятнее всего, связана с последствиями Второй мировой войны, которые проявляются как стремление забыть прошлое и отказаться от национализма. Намного привлекательнее представляется создавать зачатки обращённого в будущее международного движения авангарда.
В свою очередь, в Великобритании люди долго любили свои доспехи, свои сельские дома, свои картины старых мастеров. Это медленно меняется, но ещё двадцать лет назад это по-прежнему было камнем преткновения британской визуальной культуры, и со стороны общества в области современного искусства всё ещё чувствуется огромное непонимание.
Люди нередко смешивают искусство с ремесленничеством – они думают, что самое важное – умение мастера, работа, сделанная собственными руками, но уже со времён выставленного в 1917 году Марселем Дюшаном писсуара и революции в современном искусстве, которую породил этот выпад, стало ясно, что уже давно в искусстве об этом речь больше не идёт.
Обложка новой книги Сары Торнтон «33 художника в 3 актах» (2014)
А почему всё ещё актуально сравнение музеев и аукционных домов с церковью?
В наши дни, когда существуют Instagram и глобальная твитт-культура, религии довольно трудно сохранить своё значение. Современное искусство намного лучше вписывается в наше время, чем традиционное религиозное движение, и оно способно предоставить нам способы и структуры, с помощью которых можно размышлять о мире.
Посещение церкви – это вопрос веры и поиска смысла, но в то же время это социальное поведение – много людей свою принадлежность к общине проявляют именно через церковь, и что-то подобное функционирует и в мире искусства. И религия, и современное искусство требует верить неизвестному. Любое произведение искусства требует поверить ему, и чаще всего это означает верить также и его создателю.
Я допускаю, что и большинство верующих сомневается в определённых вещах – ты веришь в Бога, но ты не веришь в непорочное зачатие ребёнка Девой Марией или в то, что Магомет действительно поднялся на небо на спине лошади. (Смеётся.) Это – конфликт между общеизвестными истинами и повествованием, и это нечто общее для обоих миров.
Я так никогда до конца и не распутала для себя эту метафору религии, а она продолжает возвращаться. Когда я работала над «33 художника в 3 актах», меня чрезвычайно поразило, как часто, описывая свою жизнь и творческую деятельность, художники спонтанно пользовались метафорами религиозного содержания – мученики, святые, Бог, рай.
Думаю, что искусство и религия – параллельные сферы, хотя современное искусство считается миром атеистов.
Между прочим, в Нью-Йорке существуют тесные отношения между отраслью искусства и еврейской общиной. Мне кажется, что это потому, что многие евреи после холокоста потеряли веру в Бога, и искусство стало своего рода альтернативной системой веры и корнем общности.
Не могли бы вы подробнее рассказать о своём последнем произведении – «33 художника в 3 актах»? Как от структуры семи дней вы дошли до трёх актов?
У каждого писателя есть свои сильные и слабые стороны. Мне, например, удаются две вещи: я – чрезвычайно настойчивый исследователь, и я чрезвычайно внимательно продумываю структуру. Обычно я собираю намного больше информации, чем это необходимо. Например, для книги «Семь дней в мире искусства» я проинтервьюировала 250 разных людей, но далеко не все они упомянуты в книге; однако это количество дало мне возможность создать уже упомянутые круги повествования. У меня был довольно большой объём материала, из которого можно было выбирать.
Мне всегда нравится, когда у работы сильный фундамент, основательная структура, и мне кажется, что тогда собираются такие вот семь дней. Ясный и простой путь, как предоставить читателям обширный и глубокий, но в то же время не обременительный обзор.
Вот и для книги «33 художника в 3 актах» я проинтервьюировала намного больше художников, чем это было необходимо. Я выбрала героев повествования, которые повторялись и противопоставлялись бы один другому, – Джефф Кунс и и Ай Вэйвэй, Дэмьен Хёрст и Andrea Fraser (в книге она появляется как «антихёрст»), Маурицио Каттелан, Синди Шерман, семья Dunham-Simmons (художник Carroll Dunham, фотограф Laurie Simmons и их дочери Grace и Lena Dunham) и многие другие.
Перед тем как я решила, какова будет структура работы, я взяла интервью у примерно сотни художников, посмотрела, какие темы выделяются, и выбрала три из них – «Политика», «Родство» и «Ремесленничество». Это усложняет вопрос «Кто такой художник?»
Так ты – художник или ремесленник? Ты – художник или активист? Вот это перенято или сотворено? Являешься ли ты матерью, которая только делает вид, что продолжает свою творческую деятельность, или ты всё же настоящая художница? В конце у читателя появляется довольно чёткое ощущение, кем же себя эти художники считают и кем в наши дни является художник.
Элина Спроге и Сара Торнтон в Лондоне
При работе над новой книгой пришли ли вы к ответам на эти поставленные уже в «Семи днях в мире искусства» вопросы – кто такой художник и каков хороший художник?
Определение понятия «художник» складывается подобно образу в калейдоскопе, и эту игру света можно попытаться открыть для себя, прочитав мою самую новую книгу, потому что ответить – кто же такой в действительности художник – одним предложением, это то же самое, что уже на первой странице открыть, кто является убийцей в детективном романе!
