Узник дворца
Интервью с директором Рундальского дворца Имантсом Ланцманисом
Виестартс Гайлитис
07/11/2014
Французская булочная Cadets de Gascogne кажется весьма далекой от аристократической грации Рундальского дворца, однако его директор Имантс Ланцманис, которого из-за его благородной осанки и солидного стажа (с Рундальским дворцом его связывают вот уже 50 лет, из которых 38 – в должности директора) самого можно было бы причислить к аристократом, с неподдельным интересом разглядывает миленькие обои на стенах кафе с таким мещанским идиллическим мотивом – изображением старомодных домиков на берегу пруда. В прохладный осенний день лучащаяся теплом и светом популярная рижская булочная показалась достаточно адекватным местом для интервью с господином, который только что получил серьёзную награду за дело всей своей жизни – превращение Рундальского дворца из развалины в один из самых посещаемых туристических объектов Латвии – приз Европейского фонда гостеприимства (EHF) за п0жизненный вклад в развитие индустрии гостеприимства.
Как правило, вы живёте в Рундале?
Да, я бываю в Риге хорошо если раз в неделю, и тогда это похоже на конвейер. Когда мы закончим, появится телевидение, и мне надо будет рассказывать им о Бруно Василевскисе.
В Рундале вы сделали невозможное. Но если посмотреть на ситуацию с исторической архитектурой в Латвии в более широком контексте, можно заметить, что что-то было продано-куплено в надежде, что, быть может, это будет восстановлено, кое-что действительно приводится в порядок, но в остальном, за исключением некоторых больших объектов, ситуация отнюдь не радует. Каковы предпосылки того, чтобы имеющее историческую ценность строение где-то в сельской местности не погибло? Можно ли вообще сделать что-нибудь в этой ситуации?
Предпосылка есть и одна-единственная – достаточно обеспеченное общество, в котором к тому же появился бы ещё и синдром, который существовал во все времена, а именно – что люди со средствами предпочитают жить в домах богачей старых времён. Это именно то, что помогло в Европе спасти множество дворцов и замков. Скажем, в Италии или во Франции всё не превратилось в развалины благодаря тому, что есть богатые американцы или японцы или как теперь – китайцы или русские, которые это всё скупают. А в Латвии нет ни одних, ни других, а те немногие, кто это делают, обычно превращают поместье или дворец в бизнес-объект. По сути, такой образ жизни, как сто лет назад, когда люди жили в поместье за городом, уже не реален. Сейчас совершенно другая модель – это дом для отдыха на выходные. А в Латвии и эта модель ещё не прижилась. Если состоятельные люди хотят красивый дом, то скорее всего они построят его с нуля, исходя из тех представлений, которые они почерпнули в своей среде, в целом гораздо более современной. Поэтому и нет этого спроса, который мог бы стать основой для того, чтобы что-то восстанавливалось. Сделать это можно только с помощью частной инициативы, поскольку государство поднять такую задачу не в силах. Давайте учтём, что государство вот уже 22 года как не вкладывает никакого финансирования в реставрацию Рундальского дворца. Мы живём лишь за счёт тех денег, которые сами и зарабатываем или получаем от каких-либо спонсоров, последние случаи, впрочем, весьма редки, за исключением, конечно, помощи (Бориса и Инары) Тетеревых, которая для нас стала настоящим подарком судьбы. Т.е. это отпадает, самоуправления тоже отпадают, поскольку они совершенно загружены социальными проблемами. Я же вижу, что происходит в глуши вокруг Рундале, – если они и могут что-то сделать, так это привести в порядок дороги, построить какой-нибудь детский сад, но когда речь заходит о старинной архитектуре – то здесь никаких надежд нет. Поэтому остаются только частные лица, но и их интересы в Латвии далеки от того, чтобы вести изысканную country-life (сельскую жизнь – англ.). Для этого нужны совершенно другой вкус, другая среда и другие привычки. Поэтому остаются лишь те несколько зданий, в которых разместили гостиницы. Сейчас очень хорошим таким примером стало Лиепупское поместье. Там раньше был сплошной бедлам. В своё время я написал статью для журнала «Māksla Plus» об этом поместье в самый мрачный для него период. Двери там были закрыты, но они всегда взламывались, и внутри открывался просто невообразимый вид – один человек умудрился нагадить в выдвижной ящик брошенного шкафа. Это был такой в своём роде виртуозный акт. А теперь там очень милая и хорошо обустроенная гостиница, на чердаке сделана мансарда, обустроен подвал, есть СПА и вообще всё, что только можно себе представить. За этим всем стоит определённый интерес. Хозяйка делает это не только ради того, чтобы приятно там проводить время с друзьями, здесь бизнес – и при этом благородный бизнес, который спасает памятник архитектуры. Это очень красивый дом середины XVIII века недалеко от Туи. Есть смысл на него посмотреть.
Эта историческая застройка – лишь часть культурно-исторического ландшафта Латвии. Что, по-вашему, мешает нам действовать так, как, например, это делают датчане или французы, и обживать эти здания?
Да, поместье занимает в культурном ландшафте сельской местности важное место, столь же важное, как церковь и трактир. Поместье исторически доминировало в этом ландшафте и очень красиво уравновешивало природную зелёную среду с тем, что человек в него вложил. Наследство, безусловно, очень красивое, но на самом деле в нём нет такого ощущения духовного наследования. Это своеобразным образом проявилось уже после аграрной реформы 1920 года. Тогда появилась целая череда латышей, которые могли бы жить в поместьях, конфискованных у немецких баронов, или в тех, чьи хозяева просто разорились, жить, словно новые господа, новые бароны. Но было лишь несколько таких примеров. Только госпожа Беньямин обладала достаточно твёрдым характером, чтобы не бояться, что её будут называть латышской баронессой, и вела вполне изысканный образ жизни в Вальдекском поместье. Был ещё такой Сандерс в Динсдурбском поместье у Эмбуте и ещё в какой-то степени генерал [Мартиньш] Хартманис в Лестенском поместье, хотя он использовал его скорее как загородный дом, который посещали художники, представители дипломатического корпуса и военная верхушка. А у остальных было такое отношение – нет, ну это всё-таки поместье, это барское и баронское, а бароны – плохие и поэтому это не наше дело. Сейчас ненависть к баронам уже не столь сильна, но, как я сказал, у людей просто нет ощущения, что имело бы смысл так делать. И поэтому – уже хорошо, если можно оборудовать какую-нибудь гостиницу или конференц-центр, а если нет – то всё будет постепенно рассыпаться.
Насколько, по-вашему, адекватно законодательство, которое касается исторического наследия?
В этом смысле всё в порядке. Есть и налоговые льготы – если вкладываешь в восстановление имущества. Всё как за границей, но вот только если нет основополагающего интереса, тогда это не работает.
Однако и во Франции аристократию уничтожили, и, несмотря на это, множество обеспеченных французов с удовольствием живут в поместьях и замках.
Видите ли, аристократия во Франции не была уничтожена как класс. Множество замков, дворцов и поместий до сих пор принадлежит старинным фамилиям, которые борются с этим, как с большой жизненной задачей, и, мне кажется, что они делают это уже в последнем поколении. Мне приходилось слышать, что эти люди по сути пожертвовали собой в интересах поместья или замка – они говорят, я же знаю, что мой сын или дочь не захотят содержать всё это и продадут этот дом. Наш музей – тому свидетель. Мы покупаем множество произведений искусства и покупаем их лишь по той причине, что это дёшево. И это дешёво потому, что все продают всё. Вещи распродаются подчистую.
Мне самому как-то попался на глаза один очень старый и совершенно нехарактерный для Латвии дом у Скайсткалнской церкви, который теперь погибает.
Да, это монастырь конца XVII века. Превосходный дом. Но кто будет его восстанавливать? В Аглоне это всё подчинено туристической и деловой индустрии, а скажем, Пасиенский монастырь превратился в руины. Это монастырь XVIII века, который находился на границе с Россией, а по соседству с ним – прекрасная церковь в стиле рококо.
В Скайсткалне, если не ошибаюсь, проблема заключается в неспособности разделить ответственность, ведь земля принадлежит церкви, а здание – монашескому ордену.
Да, жаль, что даже духовные институции не могут договориться об имуществе.
А какие здания лично вы бы хотели видеть восстановленными?
Да, есть один такой пример, который для меня уже стал в своём роде одержимостью. Здание, которое было в своё время летней резиденцией герцога Курляндского, это охотничий домик в Лусте у Добеле, в очень равнинном месте, и это была последняя постройка герцога Петра, законченная около 1780 года. До конца Второй мировой войны оно простояло практически целым, и тогда в него попала бомба. А потом местные жители начали растаскивать крышу и теперь там остались практически одни руины. Ещё в середине 1970-х наш музей думал о том, чтобы принять этот объект к себе как филиал и полностью восстановить. Есть старинные фотографии, и это в принципе выполнимо. А теперь я просто наблюдаю, как это разрушается. Впрочем, были и интересующиеся. Ко мне приезжала некая юная дама, говорила, что купила замок в Лусте, и спрашивала у нас совета, как ей действовать, с какими материалами работать. Я показывал ей старинные фотографии, и она была полна решимости. Рассказал, что мы в своё время проводили раскопки и сняли со стен всё, что там еще оставалось, и что мы готовы помочь. Тогда эта дама пропала, потом появился ещё кто-то, а теперь это здание в сущности уже не подлежит спасению. Это такой классический маленький кусочек межвоенной истории Латвии. После войны местным жителям были нужны дрова, и это можно понять, но они взяли и ободрали и растащили все конструкции дворца. Такова жизнь. Тут трудно возражать, потому что у каждой эпохи свои приоритеты. Теперь его надо строить практически заново. Но нет мотивации. Было бы чудесно, если бы какой-нибудь миллионер восстановил его со всей мебелью, как во времена герцога Петра, но это лишь фантазия, причуда, которая могла бы появиться у какого-нибудь эксцентричного богача. А сейчас среди богачей нет эксцентриков, они хотят что-то, что принесло бы им деньги прямо сейчас, или ещё какой-то мотивации. Наследник Биронов впервые увидел его [замок Лусте] в конце 1980-х годов, ещё в советское время, и захотел его восстановить. Тогда это можно было сделать за смехотворные деньги и расходы на строительные работы были очень низкими. Принц Бирон хотел осуществить это вместе с братом, но у него не было к этому интереса, и на этом всё и кончилось. А еще у нас [в Рундале] рядом, на расстоянии семи километров, есть поместье Кауцминдес, замок графа Палена. Он развалился на моих глазах. Я помню, как в своё время фотографировал его, всё было безупречно. И потом оттуда убрали школу, построили для неё новое здание, и спустя всего несколько лет уже не было балок между первым и вторым этажами. Наверное, их кто-то спилил. А потом всё внутри начало заливать и всё посыпалось, и теперь со стороны парка портик с колоннами обвалился, его уже нет. Здание уже практически не спасти. Интересно, что граф Пален однажды приезжал сюда и даже хотел восстановить его – он зять Аннели, основателя Fiat. Можете только представить себе, какими деньгами он располагал. Однако, тут причина была в другом, впрочем, она была очень типичной – граф сказал, что окружающий ландшафт слишком испорчен. Аллея замка, которая по симметричной оси ведёт прямо к замку, в советское время была застроена трёхэтажными домами из силикатного кирпича, и ещё там рядом стоит это ужасное здание новой школы. То есть поместье стало таким, что к нему уже невозможно подъехать, не видя всего этого кошмара, и это стало решающим фактором. Вот такие примеры, которые характеризуют ситуацию в Латвии.
Есть ли какие-нибудь положительные примеры приобретения и восстановления иностранцами исторической архитектуры?
Руменское поместье – идеальный пример. Но это зарубежные латыши, можно сказать, что они лишь наполовину иностранцы. Главное – это представления и деньги: всё вырастает из этого. Из тех, кто пожелал выкупить имущество предков, единственным примером была баронесса Адина фон Берневиц. Её прадедушке, барону Гану, принадлежало поместье Бланкенфельд. Она купила его, помучилась с ним несколько лет и продала. Теперь оно принадлежит бывшему шефу Grindex Якобсонсу, который там потихоньку что-то делает. Это позитивный пример. Но очень редким и положительным примером стало поместье Нурмуйжа. Обычно бывает так, что люди, у которых есть деньги, хотят, чтобы всё было сделано сразу, и ради этого они жертвуют всем – не производят исследования, не работают с аутентичными материалами, возводят какой-то китч. В этом смысле Олег Филь – удивительный человек, он абсолютно никуда не спешит, но там всё происходит именно так, как это делается, скажем, в Рундальском дворце, – там работают и археологи, и архитекторы, и реставраторы. Это тот случай, когда дело делают не спеша, основательно и в правильной последовательности. Но это редкость, обычно к процессу подходят совсем не так тщательно.
Нурмуйжа – это ещё и уникальный архитектурный ансамбль, ведь он сохранился в своей целостности.
Да, и я наблюдал его ещё в 1960-е годы, когда там всё сохранялось в целости – все хозяйственные постройки были с красными крышами и всё было в порядке. Но тогда всё это, во-первых, забросили, а во-вторых, там сгорел дом у ворот. Филь сейчас практически строит его заново.
Оно тоже архитектонически своеобразно.
Да, разумеется. Во-первых, уже сам замок – конца XVI века. От этого периода в Латвии, в сущности, практически ничего не осталось. А ещё въездные ворота и застройка начала XIX века с огромными и внушительными амбарами и клетями.
Какими были социально-экономические предпосылки возникновения такого исторического сельского ландшафта? Поместья в те времена, очевидно, не были никаким капризом.
Именно так. Поместье, в сущности, было хозяйством, особенно если мы говорим о той же Нурмуйже и о Курземе в целом. Курземские помещики смысл своего существования видели в крупном хозяйстве, это было основой их жизни. Разговоры об аристократическом образе жизни, балах и всевозможных изысканных похождениях – это лишь плод воображения. Вернее, если быть точным, эти истории относятся к концу XIX века и началу века XX, когда, наверное, этот образ жизни стал более рафинированным. Ведь даже ещё в середине XIX века иностранцы писали, что все латвийские помещики в сущности своей – это хозяева с очень простыми жизненными запросами. Для них главное – хорошо поесть и поохотиться, вот такая вот элементарная у них была жизнь. Это вовсе не то, что называли аристократическим образом жизни, это всё появляется гораздо позже, незадолго до Первой мировой войны. А раньше основательно продумывали хозяйственную выгоду, поэтому на хозяйственные постройки денег никогда не жалели – и в Курземе можно видеть гигантские ансамбли с конюшнями, клетями, сараями, домами для прислуги и их конюшнями, поэтому поместье в конце концов вырастало до размеров маленького городка. Над этим крайне тщательно работали. Этот маленький мирок поместья был крайне интересным – каждое поместье было такой своеобразной маленькой планетой, где всё было самодостаточно. Жаль, что это всё развалилось, ведь эта Латвия, какой её описывал Блауманис, она была очень интересной и красивой.
Вам принадлежит фраза об идеальном сельском ландшафте Латвии – кажется, это был 1904 год.
Да, перед 1905 годом. Тогда это всё достигло кульминации.
Каким был этот ландшафт?
Во-первых, гармоничным. Это то, что называют культурным ландшафтом – в том смысле, что это ухоженные дороги, площадки – в каждом крестьянском дворе, не говоря уже о поместье. С утра надо было пройтись граблями по всем парковым дорожкам, цветочки были высажены, листья пальм вымыты. Весь мир был очень ухоженным. Трудно представить то, что мы видим на фотографиях начала XX века. Удивительно идиллический и ухоженный мир. Но я говорю лишь о его внешней стороне – и никогда эти вещи не путаю, ведь это был спящий вулкан, и в 1905 году он взорвался. Однако если мы посмотрим на это со стороны, то во времена Блауманиса Латвия действительно была идеальной – он это сам не до конца понимал, описывая поместье в Кокнесе. Как произведение искусства, как представление, как образ – та Латвия была идеальной.
Каким был латвийский ландшафт в межвоенный период?
Тоже очень ухоженным. Эти 20 лет поражают тем, что Латвия успела сделать. Во-первых, ей досталась послевоенная разруха после Первой мировой войны, во-вторых, была развалена вся система экономики на селе, а именно – поместья. Бароны со злорадством говорили: сейчас эти латыши увидят, каково это – быть земледельцем, ведь у них ничего нет – ни сельскохозяйственной техники, ни машин, у них всё развалится. Но латышский крестьянин доказал, что со своими новыми хозяйствами он может всё. Поэтому Латвия образца 1940 года в отличие от Латвии образца 1904-го, которая была внутренне дисгармонична благодаря своему немецкому фону, достигла своей высшей точки, в которой в основном царила социальная и идейная гармония. И всё было очень ухоженным. Все эти новые хозяева начинали в кошмарных условиях – жили в землянках, а уже в конце 1930-х годов всюду были возведены дома, ухожены поля, найдена своя ниша. На своих небольших участках (как правило, около 20 гектаров земли) выращивалось то, что надо было выращивать и что продавалось. А государство поддерживало крестьян, и всё прекрасно функционировало. Если говорить о культурно-историческом ландшафте, то и он тоже был очень ухоженным. Хотя поместья были в определённом смысле проблемой, ибо позиция латвийского государства в этом вопросе была весьма жёсткой. Такое культурное наследие воспринималось сквозь зубы. В Управлении памятниками, впрочем, существовали списки памятников культуры, хотя они мало на что влияли. Оберегали только само здание – как что-то, во что можно было что-нибудь поместить. Например, в Алуксненском замке оборудовали молокозавод – абсолютно практичный подход. Однако земля была крайне ухоженной. Я даже могу утверждать, что сам видел что-то из этой ухоженности в 1940-е годы, сразу после войны и до начала создания колхозов. И у бабушки в деревне, и в доме её соседки канавки были окошены, двор всегда был подметён и во всём этом был старый ритм жизни. Я ещё помню крестины моего двоюродного брата, как я ехал на повозке в Елгаву в тогда уже отчасти восстановленную церковь Св. Анны, какие торты были и как долго мы всё это отмечали. Вскоре после войны всё еще продолжалось. Во время войны на полях тоже велись работы, ибо немецкая оккупационная администрация была заинтересована в том, чтобы крестьяне трудились. Лишь депортации 1949 года и колхозы по сути полностью всё уничтожили. Тогда и появилось равнодушие, и в общем никакого больше культурного ландшафта не могло быть по определению.
Рассматривая фотографии на портале «Zudusī Latvija» (Исчезнувшая Латвия), можно увидеть роскошные интерьеры поместий. Да и сегодня, стоит отправиться в Данию или Швецию или же в разбомбленный в своё время Берлин, можно заметить множество предметов старины. А куда они исчезли в Латвии? И почему возникает такое чувство, что здесь и нет этих старинных интерьеров как таковых?
Потому что этих людей, у которых были эти интерьеры, у которых были эти вещи, их вывезли в 1940-м или в 1949-м. И остальное осталось лишь в некоторых квартирах, куда переехали совсем другие люди, которые эти вещи или распродали, или же, как это зачастую бывало, выбросили. Я помню, что когда наш музей только начал свою работу в 1964 году, мы интересовались приобретением старинных предметов для музея и тогда я встречался с генералом [Янисом] Балодисом, который с супругой вернулся в Ригу. В его квартире на Тербатас одна родственница сохранила его вещи, а он, кажется, продал их, и мы тоже что-то купили. Но очень часто, когда мы чем-то интересовались, звучал ответ – мы продали грузинам, они посулили очень хорошие деньги. Это было такое время, когда грузины скупали всё (смеётся), и так потихоньку это всё закончилось. Теперь Латвия, кажется, является одним из самых пустых мест в Европе.
А предметы интерьера и посуда в Рундальском дворце – это аутентичные вещи того времени или же их красивые имитации?
Нет, это не имитации, разве что они не из Рундальского дворца. Но они аутентичны и очень ценны. Ещё сегодня утром мы проводили совещание, на котором собралась комиссия по закупке экспонатов. И мы рассмотрели очень существенные предложения, которые будут в конце месяца, в основном в Англии.
Вы следите за новинками антикварного рынка?
Мы следим за этим ежедневно. Мы каждый день просматриваем около 3000 различных произведений искусства в интернет-каталогах. Это великолепные предметы, их цены падают в связи с тем, что всё распродают. Поэтому теперь у нас есть картины, фарфор, мебель. Только что мы присмотрели для нашей Розовой комнаты, для которой нужны кресла, десяток очень подходящих кресел в стиле рококо на одном аукционе в Англии (довольно улыбается). У нас ведь есть слегка такой азарт, как у игроков.
А сохранились ли какие-то предметы из старого интерьера Рундальского дворца?
Любопытным образом мы получили для библиотеки один подлинный шкаф из старого Рундальского дворца. Он обогнул большой круг по Европе – с 1795 года и до 1990-го он пробыл в Польше, потом попал в Западный Берлин и тогда, наконец, вернулся. Рядом с мельницей мы нашли кресло времён герцога Петра из нашего дворца – с тремя ножками, но мы его реставрируем. И это всё, ведь герцог увёз все остальное. Дворец опустошили, и то, что могло быть во дворце до начала Первой мировой войны, это – скорее всего – вещи времён Шувалова, предметы XIX века.
Фото: Карлина Витолиня
Говоря об аутентичности – не могли бы вы привести в пример какое-нибудь латвийское поместье, которое сохранилось в нетронутом виде?
Здания в большинстве усадеб аутентичные, то же самое Лиепупе. Внутри господского дома, в общем, всё так же как оно и было. Повреждена лишь барочная лепнина на потолке, барокко с переходом в рококо. Она сохранилась во всех помещениях, и там, где отвалился какой-то кусок, это было восстановлено во время последних реставраций. В парадной – старая лестница, входные двери тоже старые – те, что там с момента постройки в 1751 году. И в Беляве, в господском доме, в котором разместилась школа, сохранились камин, потолочная отделка, стенной шкаф. Аутентичности более чем достаточно, но это такие изолированные фрагменты. Если старое поместье или усадьба вообще ещё стоит на своём месте, то это значит, что в нём была школа. И если это была школа, то тогда в ней или же делали систему коридоров, или же как минимум сносили старые печи и камины. Например, в господском доме в Априки в своё время был феноменальный интерьер. Там была красивейшая в Латвии печь – красивее, чем в Рундале. Разумеется, в школах после войны все эти старые печи разбирали и выбрасывали. И теперь у нас во дворце установлены отдельные блоки, которые мы нашли и сложили их так, чтобы приблизительно имитировать общую форму, а кроме того, в печи стоят несколько инкрустированных горшочков. Ясное дело, что школе надо было отапливать классы, чтобы было тепло, и они не могли сохранять старую печь только из-за того, что это печь, расписанная в стиле рококо. Например, две двери из поместья Априки встроены в Рижский замок – в задней части президентского кабинета. Эйжен Лаубе весьма разумно включил их в свою композицию. В Латвии очень много прекрасных зданий с остатками старых интерьеров, но, как вы правильно заметили, эти помещения пусты.
В Европе нет ни одной страны, за исключением Эстонии, где не было бы хотя бы одной буржуазной квартиры в столице, сельского поместья или усадьбы, где внутри – те же самые старые вещи, что стояли там изначально. В любой стране Европы старые вещи и старый порядок – это норма. В Германии есть дворцы и замки, где вообще ничего не трогалось. И в этом – ужасающая разница. Это результат множества факторов, но в основном это Первая мировая война, Бермонтиада и аграрная реформа. Хотя до 1939 года реформа всё же ещё позволяла существовать некоторым усадьбам и поместьям. Например, барон Розен жил в Страупском замке. У него было 50 гектаров земли и большой замок, и он не знал, что с ним поделать. У помещиков была возможность жить в этих домах, но в то же время аграрная реформа была столь левой, что она не позволяла содержать дом. В Финляндии тоже прошла аграрная реформа, но согласно её условиям у помещика оставалось около 1/10 земельной собственности, с таким расчетом, чтобы хозяин мог на эти деньги содержать дом. И тогда он сдавал землю и на эти средства содержал дом, в результате государство не должно было заботиться о так называемом культурном наследии. А в Латвии к началу 1920-х годов, к сожалению, вообще не было самого понятия культурного наследия, и когда было создано Управление памятниками, тогда уже было слишком поздно, аграрная реформа уже была осуществлена.
Откуда столько неуважения к исторической застройке, которое проявилось во времена Улманиса, когда была снесена застройка Домской площади? В Таллине старый город сохранился куда лучше.
Таллин был беднее. В Ригу незадолго до начала Первой мировой войны пришли банки. На фотографиях улицы Смилшу с 1900 года можно увидеть готические здания, там есть одно потрясающее здание, чей фасад целиком был покрыт орнаментами в стиле рококо. Это всё ободрали и около 1910–1912 гг. понастроили банки. Улманис это потом продолжил. Разумеется, у него был концептуальный подход – долой немецкую Ригу. Остаётся лишь сожалеть по этому поводу, но таково было безрассудство того времени. В этом смысле Улманис – лишь часть остальной Европы. Он был весьма мягким диктатором, но его идейный подход соответствовал духу времени – новая страна, новая власть, совершенно новый подход.
Вас, как правило, больше ассоциируют с барокко и эстетикой эпохи Просвещения, но действительно ли вам близка эта эстетика или же это ваша профессиональная область?
У меня другие предпочтения, нежели те, что можно видеть во дворце. Если бы я мог купить какой-то замок или дворец (смеётся), я бы не стал покупать такой, как Рундале. Я бы купил или одно из зданий первой половины XVII века, чья архитектура меня восхищает, или же виллу в стиле классицизма примерно 1800 года постройки и наполнил её лучшими вещами из тех, что теперь можно купить за бесценок в таком разнообразии. Я с грустью смотрю на то, как люди, у которых есть деньги, строят новые и дорогие дома.
Но я всё же верю, что что-то изменится и ещё какие-нибудь усадьбы будут спасены.
Я тоже верю, но трудно сказать это наверняка, ведь, судя по тому, каким образом в мире развивается вкус, непохоже, чтобы могла так развиться соответствующая ностальгия для такого поворота дел. Я удивляюсь ещё и столь низкой цене на старинные предметы. Выходит практически так: если денег мало и нет возможности купить мебель в IKEA, то надо покупать мебель рококо, ведь она дешевле. (Смеётся.) Совершенно немыслимый парадокс. Или же если вам надо приобрести столовые принадлежности, то вы спокойно можете прикупить серебро середины XIX века. Если вы хотите иметь изысканные столовые принадлежности, то можете получить комплект из 12 вилок, больших и маленьких ложек по цене ниже, чем стоимость серебра. Я теперь с ужасом это наблюдаю – да, кажется, молодое поколение хочет распродать всё это старьё, тем более, что никто больше не пользуется за столом такими неудобными приборами, которые пахнут оксидом. В конце одного аукциона было предложение серебряных предметов, сначала ценные предметы, а в конце, как изящно выразились, один конволют из 12 предметов – серебряных чарочек, маленького подсвечника, всевозможных красивых вещиц – и всего за 120 евро. Просто в мешок ссыпали всё, что осталось от наследства. Я подумал, что можно было бы купить всё это и потом дарить друзьям по одной ценной вещице XIX века. Так далеко это всё зашло.
Я даже не представлял, что всё так обстоит, ведь казалось бы, с течением времени ценность исторических вещей должна только расти. Произошёл какой-то эстетический разрыв?
Это даже не разрыв. Мы заметили это около 30 лет назад в Швеции. Тогда было трудно понять, что там происходит, но казалось, что там старые вещи подозрительно дёшевы. И теперь, когда у нас есть там контакты, действительно мы можем убедиться, что цены – смешные. Там старейшие (с конца XVII века) аукционные дома Европы, и они организуют так называемые городские аукционы. Есть крупные аукционы, которые проходят несколько раз в год, и есть такие, которые работают непрерывно. Мы там купили красивый ночной шкафчик из красного дерева, который сейчас стоит в будуаре герцогини и который стоил всего 90 евро. И за 120 евро мы купили туалетный столик с резьбой и бронзовым декором. Ведь кому нужен какой-то дамский столик с зеркальцем, ящичками и цветочками? В Швеции никому не нужен, ведь это старомодно и глупо. Молодое поколение стыдится таких вещей. И это проявляется во всё больших масштабах. Во Франции все говорят одно – я не хочу возиться с большим старым домом, я не хочу вкалывать для него. Его продают и распродают ещё и вещи, за это можно купить приличную квартиру в Париже и жить нормальной жизнью. Так теперь говорят молодые люди.
Вы тоже большую часть жизни вкалывали для одного здания.
Да, выходит что так.
Служение Рундальскому дворцу было непростым занятием. Вас иногда не охватывает сожаление, что по этой причине вы что-то не успели в жизни?
Нет, для меня такие чувства нехарактерны. В известной степени я фаталист и считаю, что всё может быть только в том единственном виде, в каком оно и есть. Не в том смысле, что всё происходит согласно некоей книге предначертаний, но просто из одного обстоятельства вытекает другое, и ещё миллион других элементов сходятся вместе, и так эти шестерёнки вращаются и приводят к одному-единственному результату. Поэтому мне кажется дурацким занятием утверждать, что что-то могло бы сложиться иначе. Кроме того, Рундале – это место, ради которого есть смысл трудиться. Особенно после того, как я открыл для себя, что я всё-таки могу параллельно постоянному вкалыванию на благо дворца писать картины.
По образованию вы художник, но всегда живо интересовались историей, не так ли?
Да, с самого раннего детства.
Перед вами стояла дилемма – пойти по пути искусства или изучения истории?
Что касается истории, ещё будучи ребенком, я понял, что история того времени не для меня, и в том, чтобы заниматься враньём, нет ни малейшего интереса.
Какой исторический период вас привлекает?
Меня восхищает история в целом – как приключение, как неистощимый источник примеров. Много что повторяется и всегда можно найти практически готовые формулы для различных ситуаций, из которых можно сделать выводы и учиться, но из которых всё-таки редко когда извлекают уроки. Раньше меня больше интересовала более древняя история, особенно история XVII века, но постепенно события XX века стали меня занимать больше. Я смотрю на историю сквозь свою работу. Например, я смотрю на какие-то развалины и думаю – смотрю ли я на жертву 1905 года или на жертву Первой мировой войны? И вместе с тем я как будто вхожу в эти события. И воспоминания детства, и гудение боевых самолетов в 40-е во мне резонируют и сейчас: ХХ век – это история, которая с нами и по сей день, и через её опыт можно рефлексировать и о настоящем, и о том, как могут разворачиваться различные события.
Вы говорите, что припоминаете гудение боевых самолетов – то есть вы прочувствовали тяжесть хода истории на себе. Я не соотносил такие вещи с собой до самого недавнего времени, но теперь, когда я читаю классический труд о Первой мировой войне («Августовские пушки» Барбары Такман), мне иногда кажется, что в ней можно заменить слово «Германия» на слово «Россия», и это объяснило бы сегодняшний взгляд этой страны на мир.
Россия иррациональна, она в ещё меньшей степени просчитывает последствия. И для России, в отличие от тогдашней Германии, в качестве примера всё-таки уже есть исторический прецедент – того, что можно делать и чего делать нельзя. Россия вызывает опасения именно за счёт того, что может настолько игнорировать этот исторический опыт и бросаться во все эти бредни. В её поступках трудно разглядеть логику. В мировой истории всегда было много завоеваний и приходилось дорого платить за различные территории, но так дорого заплатить, как за Крым, – такое бывало редко. Настолько расколоть мир мало кому удавалось. Теперь он подобен огромному футбольному полю, на которое с ужасом смотришь, что же там происходит. В этом нет никакой выгоды и надо совершенно спятить, чтобы что-то такое запустить. Кроме того, вся эта гигантская ложь в нашу эпоху информации – она может на какое-то время загипнотизировать людей, но ведь не на бесконечный срок. Когда это всё откроется, появится причина для следующего социального взрыва. Теперь все фанатично кричат «ура», как было при Гитлере в 1939–40 гг., но ведь все знают, какая беда тогда за этим скрывалась. И Гитлер завоевал полмира, так что можно ещё представить, почему немцы были в состоянии эйфории. Однако захватить Крым и теперь возиться с одним кусочком Украины – это не повод, чтобы как Наполеон под звуки Te Deum отмечать победу в Соборе Парижской Богоматери. Здесь нет этого гигантизма победы. Как долго можно жить, наслаждаясь тем, что «Крым – наш»? И наши прекрасные друзья из России индоктринированны. Кошмарный случай.
Возвращаясь к архитектуре… Как по-вашему – имело ли смысл восстанавливать Дом Черноголовых или Турайдский замок?
Дом Черноголовых – безусловно: я не понимаю тех, кому кажется, что там надо было возвести какую-то хорошую современную архитектуру. Современная архитектура даже в лучших своих проявлениях – это что-то совершенно иное, и если Старая Рига хочет быть Старой Ригой, если она хочет предлагать современным туристам свой образ, тогда невозможно обойтись без этого центра центров, которым и является Ратушная площадь. Даже если здание Ратуши опошлено какой-то там надстройкой сверху, его фасад всё-таки действует, он что-то внушает. Это замысловатость архитектуры, которая создаёт впечатление. Хорошо, это копия, но она действует. Этот образ в значительной степени сходен с оригиналом и ему тоже присуща способность воздействовать на психику человека и создавать это представление. Поэтому я считаю мысль о том, что ничего нельзя копировать, довольно шаткой догмой. >>>
>>> Вам не одиноко в Рундале осенними и зимними вечерами?
Видите ли, мне никогда не одиноко, ведь как понимать слово «одиночество»? Дворец это дворец, он задаёт свой темп, и до пяти часов я просто бегу. По сути, я бегаю и по вечерам, ведь они у меня не свободны. Просто это спешка другого рода – например, я пишу какой-то текст с мыслью о том, что, если закончу, то смогу спустя какое-то время достать свой мольберт. Я всегда впряжён в механизм моих замыслов и затей, из которого невозможно выбраться, и соответственно я не понимаю это слово «одиночество», так же как и не понимаю слово «скука».
Мне никогда не скучно – у меня есть противоположный симптом, когда существует слишком много дел и вещей, которые я хочу делать одновременно.
Вы когда-нибудь ночевали в Рундале в одиночестве?
Да, разумеется. Во-первых, мы с моей покойной женой восемь лет прожили без отопления и воды на первом этаже, где теперь кухня ресторана. И я проводил ночи в самых разных помещениях дворца. Помню, что однажды одним зимним вечером пришёл очень поздно и в помещении было -5 градусов. Растопил печь и из двух диванов соорудил что-то вроде пещеры. Обложился всеми одеялами, которые у меня были, и с утра температура в помещении была уже +5 градусов. (Улыбается.)
Вы видите во сне Рундальский дворец?
Странно, но нет. В моих снах присутствует обычно Рига или же заграница.
Вы когда-нибудь пробовали вжиться в умы тех людей, которые когда-то жили в Рундале?
Да, безусловно. Такие попытки и вызвали у меня в детстве интерес к истории. К истории не как к веренице фактов, а как к событиям и людям внутри этих событий со своими эмоциями. Поэтому я могу идентифицировать себя со многими людьми в Рундале. И сейчас, когда я пишу эту книгу, я вижу и чувствую перед своим глазами прошлое, в том числе период строительства дворца. Поэтому и картина, которую я сейчас пишу, посвящена созданию Рундальского парка в 1737 году. Я много думал об этих людях, читал, как они работали, как мало деньжат они получали, что они ели и так далее. Я закрываю глаза и вижу все эти сцены до последней подробности. Поэтому писать картину так легко.
Рундальский дворец. Главный фасад
+++pagesplit+++
