«Если бы я был поэтом, я бы писал по-гречески»
Участник RIBOCA1 Стелиос Файтакис о том, как стрит-арт и византийские иконы повлияли на его живопись
02/07/2018
Впервые мне повезло увидеть работы Стелиоса Файтакиса год назад на кассельской documenta 14, в одном из залов тамошнего музея Фридерицианум, – на белой стене огромное изображение с богатым использованием золота, первое впечатление – некая неизвестная грандиозная икона. Но что это? На ней вместо святых старцев и великомучениц изображены женщины под знамёнами, вполне современные – в шортах, в коротких юбках и кожаных сапогах, с крашеными волосами, с ожерельями на шее. Им противостоит группа мужчин, часть из них нападает на женщин. Это явно сцена из современной политической жизни – выступление женщин за контроль над своим телом? Демонстрация, обернувшаяся стычкой? Греческий художник Стелиос Файтакис видит жизнь как борьбу, но в его работах она разворачивается словно на небесах. Небесах мистических – полных золотых и серебряных тонов, характерных для критской школы иконописи, наследницы византийской религиозной живописной традиции. Небесах житейских – коллизии и противостояния на его работах своей эпичностью напоминают и классовые схватки на мексиканских муралях 1930-х годов и росписях Диего Риверы.
«С самого начала я решил использовать нарративные картины, как будто кадры из театральной постановки: человеческие персонажи в какой-то среде совершают какое-то действие. Самый простой сценарий из возможных… Со скрытыми смыслами как дополнительным слоем для более проницательных глаз», – рассказывает Стелиос Файтакис в одном из своих редких интервью. Их действительно опубликовано немного – Стелиос стремится свести к минимуму прямой контакт с прессой, отказывается фотографироваться («никаких портретов!») и на вопросы журналистов предпочитает отвечать письменно.
Но мне удалось переговорить с ним во время первых дней Рижской биеннале современного искусства (RIBOCA), в которой он участвовал по приглашению своей соотечественницы, давно сделавшей себе международное имя, – куратора Катерины Грегос. В Греции Файтакис (1976 г.р.) тоже известен уже какое-то время – сначала он заявил о себе как street artist с тегом Bizzare, но уже в 2007 году участвовал в Афинской биеннале, в 2011-м – в Венецианской, в 2012-м – в Киевской, а в 2016-м расписывал муралями стены в Palais de Tokyo (тогда он был номинирован на Jean-François Prat Award). Параллельно своему увлечению уличным искусством, которое стало его первой художественной практикой, он получил и вполне классическое арт-образование в Афинах, в тамошней «школе искусств», куда поступил, несмотря на скепсис своих родителей.
Elegy of May Palais de Tokyo
Владение традиционными для его страны техниками и их переосмысление позволили ему найти свой личный и характерный стиль. «…Я рисую о человечестве и его отношении к себе... поэтому мои персонажи парят в золотом мире… Простые, обычные цвета сосуществуют с металлическими / отражающими свет красками… Золото отсылает нас к вечности, ко вселенскому времени».
В работе Файтакиса «Новая религия», которую можно до 28 октября увидеть в Риге, в бывшем здании биологического факультета, где разместилась одна из восьми экспозиций RIBOCA1, преобладают более серебристые тона, которые удивительно сочетаются с антуражем самого здания (да и с металлической скульптурной композицией Андриса Варпы, изображающей строение молекулы и встречающей всех на площадке перед зданием с 2003 года). Здесь снова много женщин, но они в этот раз не в шортах, а в белых халатах (не у всех, правда, прикрытых на обнажённой груди). Речь идёт о науке, о знаниях, о борьбе за них, приведшей в конце концов к их обожествлению – с точки зрения художника.
Мы встретились со Стелиосом у входа на факультет и отправились на разговор в соседнее заведение Pagalms, где можно выпить чашку кофе, глядя на расположенные там же теннисные корты и безостановочно размахивающих ракетками игроков. Среднего роста, в спортивном костюме, Стелиос отвечал на вопросы не спеша, короткими фразами, иногда брал паузы и тогда всматривался в играющих, будто они могли подсказать ему в тот момент правильную формулировку его мысли.
Я когда-то играл здесь на юниорских соревнованиях. А вы играли в теннис в детстве?
Да, корты были неподалёку, напротив дома, где я жил с родителями.
Это были Афины? И что это был за район?
Да, это западная часть Афин, район рабочих…
Вы в детстве это понимали? Вы вообще как-то классифицировали людей на тех, кто побогаче, и тех, кто победнее?
В детстве – нет. Я вообще из тех людей, которые воспринимают многие вещи позже, чем остальные. Но если воспринимают – то очень лично. В те годы жизнь была несколько получше для всех вокруг, и никто особенно не жаловался.
А ваши родители – они как-то были связаны с художественной сферой?
Нет, они работали на фабрике, где производили золотые цепочки. И, возможно, именно тогда золото вошло в мою жизнь… (Смеются.) Я видел много золота ребёнком. Я любовался его цветом, металлическим блеском.
А ваши родители разрабатывали дизайн этих цепочек?
Нет-нет, мама работал в офисе, а папа скреплял цепочки…
В районе, где вы росли, было много граффити?
Да нет… Только какие-то надписи, сделанные фанами футбольных клубов. Но потом, за два года до окончания школы, появился один парень, который стал рисовать граффити. И это было очень интересно для меня, потому что мне нравился дизайн букв и я вообще рисовал постоянно. Тогда мы почти ничего не знали о граффити, может, видели что-то по ТВ. Но когда я увидел что-то подобное в реальности, то очень скоро и сам стал это делать. Стал заниматься этим систематически – пару раз в неделю. И в конце концов решил получить художественное образование.
Я начинал в своём районе, но через пару лет «распространился» по всем Афинам.
Что было темой ваших граффити?
Самые разные вещи. И у меня в то время не было своего «тега». Я писал слова, которые были для меня интересны. Для меня граффити тогда были именно слова.
Вы получили художественное образование, но не только его…
Уже на втором курсе арт-школы я начал параллельно заниматься боевыми искусствами. И эти две вещи – рисование и боевые искусства – сопровождают меня всю жизнь. Практики борьбы помогли мне многое понять и в арт-мире. И не только.
Какие именно практики в этой сфере вас привлекли?
Ниндзюцу и дзюдо. Но я занимался понемногу и боксом, и бразильским джиу-джитсу, и разными китайскими дисциплинами. У меня чёрный пояс по ниндзюцу. В своё время я начал практиковать это, стараясь справиться с травмой правой руки, которая у меня с детства…
Вы занимаетесь этим каждый день?
Да, видите, как я сейчас одет – в тренировочный костюм. Мы закончим интервью, и я отправлюсь в парк на тренировку. Тут, среди деревьев, просто замечательно заниматься. Всё это даёт мне здоровье, даёт мне баланс и немало идей.
Можно ли назвать живопись тоже какого-то вида борьбой? Борьбой за ваши идеи?
А с чем она борется?
С людским нежеланием думать… Со стандартами мышления?
Трудно сказать. Для меня живопись и искусство в целом – это не только о мышлении.
Мне интересно, как одно влияет на другое. В ХХ веке было немало поэтов, занимавшихся боксом. Да и в Латвии я знаю несколько хороших художников, многие годы занимающихся карате.
Всё влияет на всё! Я это вижу так. Для меня всё едино. Но, конечно, это «всё» состоит из множества фрагментов. И с какими-то вещами из окружающего мира у вас более лёгкий и естественный контакт. Они ближе к вам.
Интересно, а вот это влияние византийского православного искусства – это то, что тоже было «ближе к вам»? Как вы нашли свой контакт с этой художественной традицией?
В прошлом это всё было мне довольно безразлично. Я этим не увлекался и даже избегал в какой-то степени. Но после моего опыта с граффити я стал подходить к таким вещам всё ближе и ближе. И для меня это теперь одна из самых интересных художественных дисциплин в мире. В прошлом она помогала создать настоящие мировые шедевры.
А был какой-то момент своего рода озарения, чёткого контакта – «да, это моё»?
Это было связано скорее с технической стороной, а не с теоретической. Я стал рисовать, сначала нанося тёмные, а потом постепенно всё более светлые слои. Как это и делалось в византийской традиции. Параллельно я интересовался религиозной живописью других стран. И в какой-то момент понял, что это очень правильно – следовать в курсе той художественной дисциплины, которая возникла и сформировалась у меня на родине, на моей земле. Если бы я был поэтом, я бы писал по-гречески. Я бы не писал по-английски, надеясь, что меня поймёт максимально большое число читателей. Вот так я и стал рисовать в греческой манере, обладающей более чем 15-вековой историей.
Такого рода живопись в храмах обладала своей особой функцией – она призвана была вызывать особого рода ощущения в пастве. Стараетесь ли вы вызвать что-то подобное у своей аудитории?
Конечно, я хочу вызвать чувства, может быть, не такие специфичные, как в церкви, но чувства… Я не хочу заставлять людей понимать своё искусство. 90 процентов аффекта здесь связано именно с чувствами и, может, только 10 – с пониманием.
Это звучит для меня парадоксально, потому что обычно ваши работы насыщены информацией. Они всегда связаны с каким-то определённым контекстом. И к тому же в самих произведениях задействовано много текста…
Я пишу тексты на своих картинах в такой манере, что в конце концов и сам уже не могу их прочитать. Я кодирую их… Если вы мне дадите какую-то мою старую картину с текстом, я уже не прочитаю его. А информация, которую вы упоминаете, зачастую сама по себе сложна и не ведёт к определённому значению, ясному и одинаковому для каждого зрителя.
То есть текст тут играет символическую роль?
Да, символическую. И это ещё зашифрованность, некоторая недоступность. Образы букв – этого уже достаточно, чтобы что-то почувствовать. Их не надо понимать. Я как-то был в Париже на большой выставке старинного китайского искусства, и там было огромный лист, заполненный китайской каллиграфией. Я ничего там не понимал. Но мне хватало самого визуального воздействия.
Когда я смотрю на ваши работы, мне кажется, что они возвращают в нашу жизнь какое-то исчезнувшее измерение. Вокруг нас столько всего происходит, столько новостей, что они все кажутся нам маленькими. А вы возвращаете тому, что рисуете, ощущение величины, значительности…
Да, я согласен. Я выбрал такую позицию и, кажется, это работает.
В бывшем здании биологического факультета для своих фресок вы выбрали тему науки и её роли в нашем обществе. Это было как-то вдохновлено самим этим местом или вы уже давно вынашивали эту идею?
Я выбрал эту идею уже какое-то время назад и думаю, что буду ею заниматься ещё ближайшие пару лет. И когда я увидел это здание, то понял, что здесь можно представить довольно большое и «основательное» высказывание на тему. Идеальное пространство для старта большой серии.
Вы назвали эти работы «Новая религия»…
Да, потому что я думаю, что наука – действительно «новая религия» в нашем обществе. Все верят в неё. А вот я считаю, что верить всему нельзя. Что критический взгляд необходим. Я не думаю, что учёные знают всё, что они знают лучше, как и что нам предпринять во всех сферах нашей жизни. Они не могут знать о Вселенной всё, потому что ядро науки – это логика. И у неё есть свои границы. А значит и само познание с помощью логики не беспредельно.
Многие из изображённых на рижских работах учёных – женщины.
Да, для меня это важно. И это связывается с тем, что, как я знаю, здесь велика была роль женщин-учёных во времена, когда во многих других частях Европы это не было так распространено. И они здесь играют роль своего рода святых… Святых науки.
Но если мы всё-таки хотим понять мир и в то же время критически смотрим на науку, что может помочь нам?
Интуиция. Микс из логики и интуиции. Баланс между ними. И лично для меня именно интуиция важнее.
Вы предпринимали интуитивные решения в ходе вашей карьеры?
Много раз. И много раз это срабатывало. Вообще интуиция со временем развивается.
Вы можете натренировать её?
Да. Вы можете её культивировать и сделать более «точной». Хотя вы и не сможете быть в ней уверенным на все 100. И в этой сфере вы можете найти учителей и методики. Это и практики дыхания, и медитация.
Как бы микс физических и духовных практик…
Да.
А как смотрят на ваши картины представители религиозного мировоззрения?
Пока я не слышал ничего критического сам. Но наверняка у кого-то есть это неприятие. Тут я ничем не могу помочь. Жаль, если кому-то активно не нравится, что я делаю, но я делаю, что должен. И двигаюсь вперёд.
А если бы представители греческого православия позвали украсить своими муралями какую-то новую церковь? Вы бы это сделали?
Я бы сказал, что им надо найти кого-то другого, кто подошёл бы лучше. Я рисую свои идеи, а не канонические сюжеты. Многое в православии мне нравится, но я не его последователь, так же как я не являюсь последователем какой-то другой религии.
Но если бы они сказали вам, что вы можете нарисовать не библейские, а какие-то выбранные вами самим истории?
Тогда зачем это делать в церкви? В месте, где повторяются совершенно определённые ритуалы? Нет, не стоит этого делать.
В наше время довольно много людей, которые считают себя религиозными, но вне какой-то определённой конфессии. Многие из них, скажем, верят, что в нашей реальности есть какой-то не считываемый нами слой…
Да, я согласен с ними. И мои картины – тоже религиозны по-своему. Как я уже сказал, они о чувствах, а не понимании.
Религиозны в каком смысле?
В том, что какую-то истину вы можете только почувствовать, иногда. Правда, в которую я верю, не может быть выражена словами, какими бы ни были эти слова. Этот мир создан так, что люди в нём конфликтуют. И нет какого-то универсального решения. Возможно, мир изменится, но совершенно в другую сторону, чем призывают революционеры и политики. Любая политическая система несовершенна. Перемены должны идти изнутри. Иначе мы всё время будем выигрывать что-то на одном поле и проигрывать на другом.