В темноте скрыт свет, в молчании – слова

Немецкий художник Хорст Хоайзель о работе с памятью, способах обозначения пустоты и умении смотреть на потери

15/11/2018

Этот разговор происходит в Ниде. Осень, ещё не холодно, но уже закончился туристический сезон: популярные рестораны около залива закрыты до лета, веранды засыпаны листьями, в дощатых киосках стали продавать кофты и носки из колючей шерсти, пуст туристический центр. Кажется, что больше всего людей живёт в Nida Art Colonia: утром резиденты ворчат, что вещи, оставленные с вечера на веранде, успели промокнуть и отсыреть, днём, если есть солнце, просушивают на верандах обувь и куртки. В Nida Art Colonia проходил воркшоп для художников из России, Литвы, Германии и Голландии. Проект, который придумал немецкий художник Хорст Хоайзель совместно со своим коллегой Андреасом Книтцем, называется «Балтийское море: жидкий мемориал». Это приглашение к коллективному размышлению о существующих на Куршской косе границах – воображаемых, природных, геополитических – и попытке восстановления разорванных связей.

Здесь почти каждый коренной житель был выкорчеван и превращён в мигранта во время и после Второй мировой войны, а их место тут же было занято другими людьми. Для Хоайзеля и Книтца, которые в большей степени работают с проблемами индивидуальной и коллективной памяти, этот исторический эпизод – пример радикальных изменений и возможностей нового сосуществования. Важно и интересно ещё и то, что людей на этой территории с насиженных мест срывали не только военные, но и природные силы – движущиеся пески, которые засыпали рощи и деревни. Кажется, что в Ниде этот пример покинутого места лучше всего иллюстрируют незаполненные гостиницы и крошечный этнографический музей – старый довоенный дом, в котором все вещи словно застыли в ожидании людей. На тонких лесках над чашками повис кофейник, над тазом для умывания замер кувшин, над взбитыми подушками в узкой постели качаются одинокие очки, никого нет, только мелькнёт в зеркале отражение случайного туриста, но послышится звон часов, и само собой начинает крутиться колесо прялки. Из окошка виден залив, если изловчиться и выглянуть, то будет видна дюна, на которой недавно установили памятник Жан-Полю Сартру.

Хорст Хоайзель (Horst Hoheisel), немецкий художник, посвятивший одну часть своей жизни изучению лесов и деревьев, а другую (и гораздо большую) борьбе с беспамятством и забвением, уже был в музее и фотографировался со статуей Сартра. «Вещи могут работать и без людей», – говорит он, рассказывая, как заходил в музей. Ему нравится песок. «Знаете», – говорит он пограничнику в сосновом бору у контрольно-пропускного пункта на Куршской косе. – «У меня есть вот такой продуктовый пакет из “Максимы” и лопата. Я хочу наполнить этот мешок литовским песком, немного, всего наполовину. Потом я положу этот мешок на ящик на багажнике моего велосипеда и поеду на русскую часть Косы. Там я тоже наберу песок, смешаю и в каком-то месте высыплю, чтобы эти пески из разных стран подружились. Это можно сделать? Я могу перевести через границу половину мешка песка?» Литовский пограничник улыбается и говорит, что можно. Русский пограничник недоуменно спрашивает у тех, кто сопровождает Хорста в путешествие в посёлок Морское: «А что это за дедушка и почему из него песок сыплется?» Ему объясняют, что это один немецкий художник. За день до путешествия к границе Хоайзель помогал засыпать в дюне песком десятки старых тяжёлых деревянных стульев с резными спинками. Говорят, что раньше такие были здесь в каждой семье. Для проекта их собрали адресно. Больше всего нашлось в местном доме писателя. Эти резные спинки больше всего похожи на лица каких-то сказочных персонажей, застывших в крике. После того как работа закончена, все смотрят на ровную белую поверхность, говорят, что было бы здорово оставить кладбище стульев нетронутым, но потом начинают раскапывать обратно – к вечеру мебель должна вернуться к владельцам.

Свои работы Хорст Хоайзель предпочитает называть контрпамятниками, или «негативными памятниками»: общественная полемика разворачивается вокруг того, в какую форму должна быть облачена память жертв массовых убийств и диктатур, главным образом в Германии, но кроме неё – в Польше, Литве, России, Южной Америке, Армении, Камбодже и других местах. По мнению Хорста, главная цель такого высказывания – сделать видимым и ощутимым отсутствие погибших людей. В интервью Arterritory.com Хорст Хоайзель рассказал, как частные незаметные истории становятся персональными памятниками, как можно приучиться жить с потерями, которые кажутся невыносимыми, и почему человеческая страсть к разрушению – это часть современного искусства.

Хорст, первая ваша работа, о которой я узнала, описана в книге Алейды Ассман. «Длинная тень прошлого. Мемориальная культура и политика». Это тот проект, когда вы проецировали изображение ворот Освенцима на реальный объект – Бранденбургские ворота. То есть совместили место национальной гордости, триумфа, символа объединения и независимости с местом национальной памяти, скорби и вины. При этом интересно, что тогда вы использовали тот метод, который потом стал достоянием уличной рекламы. Мне интересно, что, на ваш взгляд, изменилось с тех пор? Поменялся ли ваш способ говорить о проблемах коллективной памяти?

Конечно, с тех пор многое изменилось. В некотором смысле тогда мне было в чём-то легче работать. Я делал эту инсталляцию в ночь на 27 января 1997 года – тогда в Германии впервые отмечалась годовщина Дня памяти жертв Холокоста. И единственная сложность с реализацией, которая у меня возникла, – это согласование с полицией. У меня спросили, сколько человек увидят световую проекцию и придут на её включение. Я ответил, что, наверное, десять, может – чуть больше. Мне ответили, что это уже манифестация, и нужно получить специальное разрешение. Я пошёл к начальнику отделения полиции, и он встал на мою сторону, он стал всем объяснять, что это именно художественная работа, а никакой не митинг, и будет достаточно, если около ворот будет стоять всего пара полицейских – в роли не охраны, а такого почётного караула. В общем, этот начальник тоже стал мыслить как художник.

У меня была идея наложить на настоящие Бранденбургские ворота огромную световую проекцию ворот Освенцима, потому что День памяти жертв был приурочен к дате освобождения концентрационного лагеря. Еврейская община, которая поддерживала меня, хотела, чтобы картинкой проекции был чёрно-белый архивный снимок Освенцима того времени. Но потом в каком-то киоске случайно нашёл цветную туристическую открытку ворот лагеря с этой известной надписью «Arbeit macht frei» и решил, что такое изображение будет более точным. У нас было очень мало средств и технических возможностей: была передвижная кинобудка, в которой был проектор и генератор, и всё. А ещё я сам ходил везде и договаривался, чтобы погасили свет, подсветку ворот и тех строек, которые в тот год там были повсюду, – мне было нужно сделать место экраном.

Та ночь была невероятно холодной. Мою проекцию увидели только люди из еврейской общины и случайные прохожие. Но главное, что вообще смогли увидеть эту вспышку памяти. Бранденбургские ворота стали символом объединения Германии, но зная, что людям свойственна забывчивость, и мне было важно напомнить им, что ещё недавно они могли войти в совсем другие ворота. Для меня Бранденбургские ворота, которые раньше находились на территории Восточного Берлина и были обнесены стеной, всегда казались чем-то таинственным и недостижимым. А после той ночи они перестали быть для меня важными и сакральными. Я стал относиться к ним просто как к архитектурному сооружению. И ещё одна важная вещь произошла после той акции: я и члены моей семьи стали получать угрозы от местных нацистов. Хорошо, что тогда за нас вступилась полиция, но я был удивлён и ошарашен, что эти люди снова появились в стране, я не мог подумать, что они существуют до сих пор, кого-то преследуют и кому-то угрожают. Я понял, что если эти силы вновь стали проявлять себя, то я обязан реагировать на них. Мой вариант реагирования – искусство.

Ваша артистическая деятельность и обращение к травме Холокоста и Второй мировой войны связана с каким-то личным травматическим переживанием?

Да, это прежде всего связано с опытом моей семьи. О многом у нас было не принято говорить: я отношусь к тому поколению детей, которые родились в начале сороковых годов и почти ничего не знали о том, что происходило в их семьях. Я случайно узнал, что до моего рождения отец работал лесничим в том лесу под Ригой, где в сороковые годы было расстреляно множество евреев, депортированных из Касселя. Потом родителей переселили в Познань, это было связано с тем, что Гитлер велел немцам, жившим в Прибалтике, возвращаться на родные земли. И в Познани в 1944 году родился я. История моей семьи тесно связана с историей прибалтийских немцев, и изучению этого, а также Холокосту в Прибалтике, я посвятил очень много времени.

Сперва я делал в мастерской абстрактные скульптуры, а после стал работать в публичном пространстве. Первой такой общественной работой стал мой проект фонтана в Касселе. Город пригласил художников поработать над восстановлением одного сооружения, которое называется фонтан Ашротта. В начале ХХ века один крупный предприниматель Касселя Зигмунд Ашротт поручил архитектору Карлу Роту создать фонтан для нового здания ратуши. И получился высокий, в стиле неоготики фонтан с большим бассейном. Этот фонтан очень нравился горожанам, он был их гордостью, но 8 апреля 1939 года его разрушили местные нацисты, обломки разобрали в течение нескольких дней: городу оказался не нужен «еврейский подарок». Через два года началась массовая депортация евреев из Касселя, в 1943 году власти заполнили бассейн землёй и посадили там цветы – говорят, что в городе это место стали называть «могилой Ашротта», а уже в послевоенные годы, когда один символический поступок следовал за другим, там снова сделали фонтан, но уже без этой красивой неоготической пирамиды.

Я провел своё детство в Касселе, и в те годы никто ничего не рассказывал нам об этом фонтане: ни о тех, кто его основал и построил, ни о тех, кто его разрушил, ни о том, что было потом. В городе не хотели говорить о собственной вине, не вспоминали о жертвах национал-социалистов, и если бы вы тогда спросили у старшего поколения, что произошло на этом месте, вам бы ответили, что, наверное, фонтан был уничтожен во время налётов британской авиации. Для меня этот фонтан стал воплощением забвения, символом репрессированных воспоминаний и того, как непоправимо были разрушены связи одного народа с европейской цивилизацией и культурным наследием. И когда возникла потребность что-то создать на том месте, я предложил сделать то, что стали называть «негативным памятником». Мой проект нового фонтана стал зеркальным отражением той скульптуры, которая была уничтожена: новый фонтан находится не на поверхности, а под землей, пирамида превратилась в двенадцатиметровую воронку, в которую с шумом и грохотом стекает вода – это метафора скрытой, погребенной истории. Мне разрешили реализовать этот проект, несмотря на то, что общественность хотела видеть на этом месте что-то жизнеутверждающее и радостное. Мне говорили: мы и так помним о Холокосте, зачем нам напоминать об этом? Почему ты не сделаешь «позитивную скульптуру»? А я ходил на эти собрания с книгой, посвящённой еврейской диаспоре Касселя, которая была практически полностью уничтожена во время войны, и говорил, что смогу сделать «позитивный монумент», если взамен кто-то сможет воскресить хотя бы одного из тех погибших людей.

Мне кажется, что этот фонтан – та рана, которая никогда не затянется и которую невозможно замаскировать. Тогда мой проект вызвал множество дебатов и публичных обсуждений, и не скрою, он вызвал интерес у жителей города, в том числе и у молодежи, которой любопытно узнать о «тёмном периоде» в истории Касселя, наконец выведенном из забвения. Мне кажется, что мемориал – если мы обратимся к самому глубокому смыслу слова – это стимулятор памяти и камень преткновения для тех, кто помнит, и для тех, кто предпочёл бы вместо реального памятника его отсутствие.

Знаете, даже спустя десятилетия после открытия моего фонтана жители Касселя спрашивают меня: «Так что же вы имели в виду?» А я отвечаю вопросом на вопрос: «Скажите, а что взбрело в головы людям, когда нацистские активисты сперва уничтожили фонтан, а после, по приказу мэра города, убрали все обломки и оставили только пустую площадь с бассейном? А что думали жители Касселя, когда в 1941 и 1942 годах с главного железнодорожного вокзала депортировали более трёх тысяч человек?» Задавать простые встречные вопросы – это мой способ отвечать на нескончаемый поток всех попыток интерпретировать Холокост. Что же касается самого фонтана, то мне кажется, сейчас невозможно ни умственно, ни физически воспринимать реконструкцию формы, уничтоженной нацистами. Для меня существует единственный способ сделать потери видимыми: это воспроизвести ощутимую пустоту в пространстве, которое когда-то было занято. Я не ищу новые объяснения тому, что утрачено, а предпочитаю смотреть на потерю как на представителя вида, прекратившего свое существование.

Я видела документацию вашего перформанса, посвящённого фонтану Ашротта: вы спускаетесь в эту воронку и очищаете её от мусора и листьев.

Да, но этот перформанс я провожу регулярно. Когда город сказал, что у него нет средств для того, чтобы заниматься обслуживанием фонтана регулярно, я ответил, что хорошо, тогда я буду делать это сам до тех пор, пока буду жив. Не могу сказать, что эта работа отнимает у меня много сил.

Мне близка и понятна идея художника Болтански, когда он говорит о важности «маленькой» и «частной» истории человека, о том, как важно дать таким историям быть услышанными, что слабый человек – интереснее героя. Но вместе с тем Болтански размышляет и о том, что западный мир всё чаще забывает о смерти: люди не хотят помнить об умерших, а предпочитают думать об иллюзии бессмертия. Об этом же рассуждает в одном из своих эссе Винфрид Зебальд, когда вспоминает, что на Корсике больше не осталось привидений – жители не помнят о них и больше не оставляют им даров у своих домов. С чем вы связываете новый виток забвения и чем, по вашему мнению, он может обернуться?

Маленькие истории могут стать маленькими персональными памятниками. В 1993 году в Касселе я сделал проект, который назывался «Коллекция думающих камней». Тогда я специально получил разрешение приходить на уроки в местные государственные школы, чтобы разговаривать с детьми. И вот представьте: я появлялся в классе с камнем, листом бумаги и книгой, и начинал рассказывать ученикам историю исчезнувшей еврейской общины Касселя. Говорил, что когда-то здесь было очень много евреев, они ни в чём не нуждались, жили в тех домах, где сейчас, возможно, живут эти школьники или их знакомые, ходили по тем же улицам, а их дети сидели за этими же партами в этих же классах. Потом я просил поднять руки тех, кто когда-то что-то слышал об этом, но обычно никто руку не поднимал. И тогда я по памяти рассказывал историю одного депортированного еврея. А в конце своего выступления я предлагал ученикам провести исследование. Оно заключалось в том, что каждый мог выбрать одного члена той общины и самостоятельно узнать о нём как можно больше: сколько ему было лет, как он выглядел, чем занимался, какой была его семья и так далее. А ещё можно было сходить в те кварталы Касселя, которые когда-то были еврейскими, и познакомиться, поговорить с немецкими соседями людей, которых депортировали. И каждый ученик должен был написать на листе бумаги короткую историю жизни и смерти того человека, о котором в ходе исследования удалось узнать, а потом завернуть в лист с рассказом булыжник и положить его в специальный металлический архивный ящик – я привез такие ящики в каждую школу, и, знаете, они стали очень быстро переполняться, потому что практически все дети стали собирать и записывать истории о депортированных евреях. Потом мы отвезли ящики на главный железнодорожный вокзал Касселя и установили их на той платформе, откуда людей увозили в лагеря смерти. Сейчас это постоянная инсталляция, в которой около тысячи камней.

Другой проект называется «Памятник серым автобусам». Мы начали делать его вместе с моим коллегой в 2005 году и закончили в 2017-м. Эти скульптуры путешествовали по разным городам Германии и появлялись всегда у зданий больниц, в которых содержали людей с больной психикой. Как вы, может быть, знаете, национал-социалисты во время правления Гитлера умерщвляли таких людей в серых автобусах – это были мобильные камеры смерти. Последний бетонный автобус, который мы сделали, остановился у ворот одной больницы во Франкфурте. Там когда-то была на лечении моя тётя, её убили как раз в таком автобусе. И это ведь всё небольшие, частные истории. Мне кажется, что такие мемориалы, посвящённые убитым людям с простой, как будто ничем не примечательной биографией, намного честнее и сильнее национальных памятников Германии. Знаете, таких, на которых часто помещают бессмысленные общие предложения вроде «жертвам войны и тирании».

Вы уже рассказали, как травматичный опыт прошлого вашей семьи стал отправной точкой для создания некоторых монументов в Германии, в Польше. Мне интересно было бы узнать подробнее об «окнах памяти» в школе в Вильнюсе. И заодно о том, как всё же появился проект «Балтийское море – жидкий мемориал»?

Да, кроме Польши и Латвии, я работал и в Литве. Один из проектов назывался «Школьные окна памяти» и был реализован в Вильнюсе в 2009 году, когда город получил статус культурной столицы Европы. Как известно, в Вильнюсе была Великая синагога, которую сперва разрушили нацисты, а потом окончательно уничтожили коммунисты. И на этом месте в советское время была построена в довольно уродливом, таком каменно-блочном стиле начальная школа. Вместе со студентами Вильнюсской академии искусств я заклеил все окна в классах архивными изображениями внутреннего убранства той синагоги. Фотографии были напечатаны на тонкой полупрозрачной бумаге, поэтому когда светило солнце днем или вечером или поздно ночью на окна падал свет фонарей, казалось, что эти кабинеты вдруг оказываются населёнными призраками. И тем сильнее эти изображение когда-то уничтоженного здания с великолепными колоннами, сводами, арками и окнами контрастировали с холодным, уродливым функциональным зданием школы.

Мы делали эту инсталляцию летом, и, к моему сожалению, руководство школы настояло на том, чтобы к началу учебного года все окна были очищены. Поэтому ученики вернулись с каникул и ничего не увидели. Я не знаю, умышленно ли учителя избегали разговора со своими учениками об истории того места, на котором стоит эта школа. Но тем не менее во время работы над проектом мне пришлось слышать много антисемитских комментариев – как от преподавателей, так и от студентов-искусствоведов.

А проект «Балтийское море, жидкий памятник» был придуман в прошлом году после Каунасской биеннале. Мы как-то вечером сидели в баре с коллегами из Литвы и разговаривали об арт-проектах между Клайпедой, Вильнюсом и Калининградом. И там мы с Андреасом узнали, что из-за того, что политический климат между Россией и ЕС остыл, совместные культурные проекты тоже застопорились. Мы придумали идею совместного проекта на границе Балтийского моря – это концепция «жидкого памятника», мы хотели не только игриво выделить границу, но и проложить дорогу к приграничной дружбе. И это получилось – мы в мастерской в Ниде стали одной семьей. Но я многого не понимал, например, мне никогда не приходило в голову, что у нас всех разные паспорта, пока их не пришлось показывать на пограничном пункте по пути в Калининград.

Мне кажется, что в проекте, над которым вы работали в Ниде, важна вот эта так называемая «жидкость» – некоторая эфемерность. Мы приходим к пониманию, что никакой памятник не вечен: его может уничтожить новый режим, его может уничтожить время – известный монумент памяти жертвам Холокосту в Берлине задумывался именно как «вечный», но уже сейчас многие бетонные глыбы стали разрушаться – и так далее. Как вы считаете, что вообще сейчас происходит с такой монументальной скульптурой, с памятником? И что делать с памятником в тех условиях, когда среда вокруг него меняется и развивается очень быстро?

Если окружающая среда меняется быстро, то памятник может начать всё больше и больше беспокоить и простых людей, и политиков. Знаете, это даже неплохо: так, например, памятник Карлу Марксу, стоящий в центре высоко капиталистического города, гораздо более интересен и влиятелен, нежели аналогичный памятник, расположенный, скажем, в пространстве города социалистического типа, где он становится как будто бы скрытым и не участвующим в трениях с окружающей средой.

Я вспоминаю в этом случае эссе Роберта Музиля, который писал о парадоксе памятников – больше всего в глаза бросается то, что их не замечают. По словам Музиля, нет на свете ничего столь незаметного, как памятники, хотя и ставят их для того, чтобы привлечь внимание, но для прохожего эти монументы как будто бы покрыты каким-то специальным, отталкивающим внимание веществом. Эта незаметность касается и мемориальных досок, и статуй, которые выше человеческого роста.

Памятники, на мой взгляд, работают в нескольких случаях: когда они возводятся (или только что возведены) и преданы делу и когда очередной политический режим их уничтожает. В промежутке между двумя этими случаями работа памятника скрыта. В сегодняшней Германии, после того как AFD (правоконсервативная партия «Альтернатива для Германии») вернулась в Бундестаг как ультраправая партия, у мемориалов Холокоста появляются новые контексты. Так, один из политиков AFD Бьорн Хёке публично назвал мемориал жертвам Холокоста в Берлине «памятником позора» и вообще хочет повернуть немецкую историю памяти на 180 градусов. Но памятник в Берлине не так легко повернуть.

И последнее. Расскажите, пожалуйста, что за время своей артистической и кураторской работы вы поняли о травме, забвении и невероятной человеческой страсти к разрушению?

Несколько вещей: одни из них относятся к области личного, другие – к области общественного, социального. Начнём с личного: десятилетия работы над художественными проектами, посвящёнными памяти, научили меня говорить о собственных травмах и тех темах, которые были в моей семье под запретом. Теперь я точно знаю, что в темноте скрыт свет, а в молчании – слова. И по мере того, как всё это проявлялось, росла моя самоидентификация.

А что касается общества… Нашу демократию трясёт. Смотрите, AFD попала в Бундестаг, на улицах немецких городов неонацисты нападают на мигрантов и иностранцев, как до этого делали SA. Я живу и работаю в Касселе, в городе, который был во время Второй мировой войны практически полностью разбомблен британской авиацией – на тот момент здесь был центр военной промышленности. И после произошедшего город поклялся: здесь больше никогда не будет никакого оружия. Но что случилось с этой клятвой? Да, мы знаем, что в Касселе проходит documenta, но вообще-то сейчас это снова центр производства бронетанковой техники. Выступило ли искусство против этого? Знаете, я всё больше и больше уверен в том, что человеческая страсть к разрушению является неотъемлемой частью искусства.

Фотографии предоставлены художником и Nida Art Colonia.