Наслаждение жизнью как политический акт
Интервью с художником Вироном Эролом Вертом
28/11/2018
Как-то в самом начале лета на первой Рижской биеннале современного искусства, в том её разделе, что размещался в помещениях арт-станции «Дубулты», состоялось музыкально-медитативное мероприятие в оформленном немецким художником турецкого происхождения Вироном Эролом Вертом пространстве под названием Ambereum. Собравшейся публике было в общем-то ясно, в каких целях возникло это оранжево-жёлтое герметичное помещение, обставленное зеркалами и подушками: сюда можно было прийти, чтобы неспеша «побыть с самим собой» и помедитировать в сопровождении трансформирующей сознание музыки. Я был в тот день полон энергии и немного взбудоражен, у меня совсем не было настроения сидеть с закрытыми глазами и слушать музыку, поэтому я решил не отключаться от происходящего, а наблюдать. Моё внимание немедленно привлекло, возможно, самое примечательное существо в этом пространстве: какой-то огромного роста бородатый лысый мужик в эксцентричной одежде, в которой были заметны черты и мира индуизма, и мира ислама. Он, как и я, не отключался, а медленно фланировал по помещению, наблюдая окружающее и слегка пританцовывая в такт музыке. Я не представлял, кто это, но с первого же взгляда понял, что хотел бы когда-нибудь поговорить с ним. Врождённая стеснительность не позволила мне реализовать это сразу, поэтому пришлось положиться на благосклонность судьбы когда-нибудь в будущем. Только через какое-то время выяснилось, что этот человек был не кто иной, как Вирон Эрол Верт – художник, ответственный за создание и реализацию концепции Ambereum. И ещё спустя некоторое время, когда Вирон вновь гостил в Латвии, мне удалось воплотить свой замысел и уговорить его на беседу.
Вирон Эрол Верт. Ambereum на втором этаже арт-станции «Дубулты». Фото: Андрей Строкин
Предки Вирона – живущие в Стамбуле православные греки, но сам он родился в Германии, в которую в молодости перебрались его родители. Достигнув студенческого возраста, Верт вначале отправился в Берлин изучать дизайн моды, а позже обратился к более общей дисциплине – визуальному искусству. Жизнь в большом городе и расходы на учёбу требовали дополнительного дохода, поэтому в середине 1990-х годов Верт начал работать охранником на входе в один из берлинских ночных клубов. Ни он сам, ни кто-либо ещё в тот момент не предчувствовал, что название этого заведения – Berghain – со временем приобретёт статус легенды далеко за пределами Берлина. Также Вирон вряд ли подозревал, что его друг и коллега по посту на входе, Свен Маркард, через много лет по-прежнему будет работать там же и станет знаковым лицом легендарного клуба. «Свен обычно стоял у дверей, а я – глубже, внутри, у кассы и списка гостей», – деловито рассказывает Вирон. Верт и Маркард также вместе работали над разными фотопроектами и по-прежнему остаются друзьями, хотя первый в клубах давно уже не работает. Трансформации различных художественных интересов и проявлений, через которые Вирон прошёл с того времени, не притушили его глубокий интерес к музыке как силе, преображающей сознание. Он стремится использовать её в своих проектах, представляющих собой главным образом создание уникальных пространств, что выпадают из повседневного ритма жизни. В этих пространствах люди могут встретиться, замедлить свою жизнь и поделиться мгновениями, которые вне них не были бы возможны. Вот таким помещением в течение четырех месяцев для многих юрмалчан, рижан и прочих посетителей и был Ambereum, в концептуальную основу которого легли исследования латышской культуры и латышских традиций вместе с элементами греческой и римской мифологии (например, в соответствии с представлением о девяти древнегреческих музах были отобраны девять музыкантов, чьи произведения до самого закрытия выставки постоянно заполняли звуком «янтарную комнату»). Собранный Вироном материал о янтаре, временах года и латышских традициях вдохновил Вирона в ночь с 21 на 22 июня организовать масштабное мероприятие в честь солнцестояния на Андрейсале. Местное и новое для себя он снова объединил с чем-то, что было близко знакомо ему самому, а именно – с атмосферой техно в Берлине 1990-х годов, пригласив друзей-диджеев из разных стран, которые непрерывно, вплоть до послеобеденного часа следующего дня, раскручивали «звукотеку» на постиндустриальных просторах Риги.
Такое объединение различных элементов очерчивает главное направление деятельности и интересов Верта в его самых разных художественных выражениях: в немалой степени отталкиваясь от своего смешанного происхождения, он в своих работах стремится раскрыть противоречия и противоположности человеческого общества (которые могут быть и реальными, и надуманными), пытается конструировать новые формы и новые реальности, в которых можно обнаружить этот антагонизм.
Вирон Эрол Верт. Ambereum. Арт-станция «Дубулты». Фото: Андрей Строкин
Почему изначально вас заинтересовал дизайн моды?
Кажется, мой интерес к моде был на самом деле интересом к людям. В молодости понимание разных вещей происходит медленнее, не хватает жизненного опыта и навыков самоанализа, однако позже я понял, что в то время меня больше всего интересовала связь одежды с человеческими ощущениями, с характером, с восприятием жизни, с идентичностью. Человек, личность, общество всегда были в центре моей работы, и мода, которая для нас теперь как вторая кожа, тоже связана с этим очень искусственным образом.
Искусственным?
Конечно, очень искусственным – но не в плохом смысле. Просто мода не рождается сама по себе, её осознанно создаёт каждый. Правда, теперь мода превратилась в индустрию – беспрерывно меняются коллекции, всё чересчур коммерциализовано. Это искусство и дизайн, очень ограниченные по времени. И вот тогда человеку, включённому в это, надо решить, хочет ли он со всей страстью предаться созданию этих крайне кратковременных элементов, которые уже через три месяца сменит следующая коллекция. Меня не интересовало, что именно в моде в данный момент – это казалось мне слишком узким и ограниченным. Поэтому я перешёл на изучение искусства текстиля и экспериментальных поверхностей в Берлине, где и получил свою степень магистра. Это, в свою очередь, медленно переросло в то, что я делаю сейчас.
А почему вас вообще интересует визуальное искусство?
По-моему, это никакой не выбор – это что-то, что уже сидит в тебе, что-то внутри. Я – из семьи, которая одновременно была открытой, но также и довольно по-старомодному категоричной.
Пожалуйста, расскажите побольше об этом противоречии.
Она была открытой в том смысле, что мои родители были и по-прежнему остаются открытыми и свободно думающими людьми. Однако культурный фон нашей семьи – это Средиземное море, Стамбул – место, где встречаются турецкое, греческое и европейское начала. Мои родители были христиане, что, конечно, ставило их в несколько отличающийся от остальных статус. При этом мои родители не были слишком консервативны, отчасти потому, что уже в молодости переселились в Германию, однако их родители были, скажем так, намного более консервативно настроены. И любые родители передают каким-то образом своим детям также историю своих собственных родителей.
Вирон Эрол Верт. Инсталляция Born in the Purple. @ Kunstraum Kreuzberg / Bethanien, Берлин
Помните ли вы момент, когда вы поняли, что хотите заниматься искусством?
Да, мне кажется, что в моём случае… Я всегда хотел делать что-то такое, но я долго не понимал – как. Мои родители были довольно далеки от искусства: у отца весьма классическая профессия – врач, мать родом из зажиточной консервативной стамбульской семьи, однако в то же время оба были космополитами, потому что знали несколько языков и были знакомы с очень разными людьми из пёстрого стамбульского общества. Всё-таки искусство было для меня чем-то таким, что пришлось открывать самому: в детстве мне не давало покоя это трудно формулируемое для ребёнка желание, но я не знал, с чего именно начинать. Как-то понемногу я научился всё больше жить с этим в согласии – сперва благодаря моде, и так далее… Это было моим личным путём развитиия, и шаг за шагом я заходил в эту сферу всё дальше. Следует также заметить, что я и мои родители всё-таки отчасти живём в разных культурах. Оборудование нашего дома несколько напоминало НЛО из Стамбула, приземлившийся в немецком городке, – и аксессуары с декорациями, и лампы и ковры, и музыка, которая звучала в доме моих родителей в Германии, превращали его в типичную стамбульскую квартиру. Но это был маленький городок всего с несколькими живущими там иностранцами, поэтому все друзья моего детства были, конечно же, немцами.
А становился ли этот факт смешанной идентичности и культуры когда-нибудь для вас проблемой?
Да. У тебя в голове всегда – две разные позиции, между которыми ты скачешь. У тебя нет только одной культуры, одного дома, одной Вселенной, в которую можно полностью погрузиться и обжить её. У тебя несколько разных фонов. С одной стороны, это делает тебя полиглотом – ты привык к разным мирам, и это всегда мне нравилось. Но одновременно ты также нигде не находишься дома и всегда чувствуешь себя немного иностранцем. В Турции ты никогда не являешься турком, а в Германии – немцем, в Германии тебя всегда воспринимают как турка, а в Турции – как немца. Тебя постоянно характеризуют через твою «другую» половину. С этим надо учиться уживаться. В наши дни, по-моему, это всё более становится нормой, и сжиться с этим уже легче, мир всё теснее сходится вместе, глобализация всё-таки…
Но как вы сами научились уживаться с этим?
По-моему, так: я понял, что мне не надо выбирать. Что не надо принимать решение – к кому же я по-настоящему отношусь. По-моему, это одна из важнейших вещей, которые мы можем понять о себе, или же вам приходится намеренно сужать себя… Как я догадываюсь, здесь у вас нечто подобное с латышами и русскими – многие люди не знают: они те или другие. Это то же самое. Я говорю, что не надо выбирать и не надо говорить – я хочу быть только одним или только другим. Ты являешься и тем, и другим – по культуре, по языку, по кухне… во всех смыслах. Мне всегда это было непросто, но одновременно было бы очень жалко, если бы пришлось отказаться от какой-то части себя. По-моему, чем ты разнообразнее, тем лучше.
Вирон Эрол Верт. Инсталляция Of Part and Loaf. @Leopold Museum, Вена
В ходе такого постепенного развития вы и стали художником. Не могли бы вы немного поразмышлять над тем, что именно это означает – быть художником?
(Думает.) По-моему, ты или являешься художником, или нет. Сделаться им невозможно. Ты можешь научиться выражать это разными способами, но то, что у тебя внутри, уже есть там с самого первого твоего мгновения. Конечно, возможность найти это и выпустить наружу зависит от твоих родителей, семьи, общества, государства, финансового положения и так далее, но художник – это не то, кем ты можешь «стать». Всё это в тебе уже с первого глотка воздуха. Но как ты уживёшься и проживёшь с этим в себе – другой вопрос.
Что же в вашем случае включает в себя тот факт, что вы – художник? Что для этой профессии или способа существования является специфически характерным в отличие от других профессий или способов существования?
Если взглянуть на мою карьеру, то мы увидим, что я делал очень много разных вещей. Одно время я больше занимался рисованием и иллюстрированием, позже обратился к дереву, обработке форм и поверхностей. Я занимаюсь дизайном, но традиционное ремесленничество и его объекты были для меня очень важны. Позже это переросло в то, что я делаю в последние два с половиной года, – формирование, создание пространств. Для меня важно воплотить пространство, в котором хочется вместе с другими провести какое-то время. Это то, что для меня в настоящий момент означает быть художником, и что я хочу делать. Аспект возможности поделиться с кем-то для меня становится всё важнее. Делиться знаниями – например, через музыку, как это произошло в Дубулты. Это не обязательно означает классический обмен знаниями, где учёный или кто-то другой что-то объясняет, – пусть даже это происходит в созданных мной помещениях. Меня в настоящее время больше всего интересует создание пространств, в которых разные люди делятся самого разного рода знаниями и проводят вместе какое-то время. В наше время агрессивных, манипулятивных медиа и переизбытка информации, порождающего общую социально-политическую апатию, в направлении которой и развивается общество, в том числе и мир искусства… В этой ситуации для меня важнее кажется создать пространство, в котором люди по-прежнему могли бы быть достаточно открытыми, могли бы собраться и поделиться чем-то, переживая этот момент вместе. Это для меня интереснее, чем создать очередную картину или скульптуру, которую потом надо выставить на стенде арт-ярмарки, а затем следить, заинтересуется ли ей кто-то… В какой-то момент я понял, что этот секулярный аспект жизни художника очень утомителен для меня. Я могу делать это, если захочу, но сейчас для меня это неинтересно. Намного интереснее – и приятнее – мне представляется создавать вот такие моменты, как я описал.
Вирон Эрол Верт. Инсталляция Abraham1. @Kunstraum Bethanien, Берлин
В каком смысле вы воспользовались термином «секулярный»?
Под этим я понимаю измерение в искусстве, в котором надо интересоваться рынком, деньгами, ценой, тем, что у ваших работ растёт или падает цена, насколько популярна ваша галерея, много ли у вас последователей и так далее. Всё это я называю секулярными вопросами.
Каковы самые интересные реакции или отзывы, которые вы получили по поводу созданного в Дубулты пространства?
Отзывы, в общем, были очень хорошими, даже неожиданно хорошими. Мне очень понравилось и то, что помещение посещали самые разные люди. Не только интеллектуалы и знатоки искусства, писатели и кураторы, но также и простые люди из Юрмалы и посёлков, расположенных поблизости. Бабушки, у которых между закупками и поездом было немного времени, заходили в помещение и уделяли ему своё внимание. Мне это очень нравится – столкновение этих разных миров. Оно представляется мне важным, чтобы лучше понимать мир – или по крайней мере осознавать, что мы не одни. Мир же такой чрезвычайно разный, в нём так много разных вещей, и у всех них есть право на существование. Не только у моей или вашей вещи. И это соображение, по-моему, становится ещё более важным теперь, когда в воздухе носится риторика «Америка – прежде всего», когда случается то, что происходит в Турции, Греции или на просторах Средиземного моря… Мы никогда не должны забывать, что имеется так много перспектив, и каждой из них нужно место для её выражения. И я чувствую, что в грядущие месяцы и годы это станет всё сложнее, потому что общество сейчас находится в весьма критической точке. И с этой точки зрения, по-моему, помещению, в котором ты можешь задержаться на некоторое продолжительное время и позволить этому моменту пробудить в тебе отклик, присущи также свои политические контексты и своего рода роскошь.
А что же в этом политического?
Наслаждаться жизнью, наслаждаться отведённым тебе временем. В наши дни это – действительно роскошь, потому что каждый из нас перегружен информацией, которой манипулируют, мы охвачены паранойей, в мире всё просходит всё быстрее, деревьев становится всё меньше, да и денег тоже; нельзя делать то и нельзя это… Ну, вы понимаете.
Так вы говорите, что наслаждение жизнью могло бы быть формой протеста?
Может быть, оно и была такой формой всегда – по-моему, это очень старая тема. Это не значит, что надо всё время устраивать вечеринки и употреблять разные вещества. Находиться в пространстве, которое настолько не соответствует общему политическому климату, – тоже способ наслаждаться жизнью.
Вирон Эрол Верт. Born in the Purple. Porphyra Club
Есть ли у вас ощущение, что человечество приближается к новой катастрофе?
По-моему, мы уже в ней находимся. Она, может быть, не выражается как катаклизм или война, но мы уже в ней. При этом у меня есть самая прямая связь с местами, где она выражается подчёркнуто кричаще… Например, происходящее в Турции фундаментально повлияло на мою жизнь, целая диаспора турецких художников и людей культуры покинула свою страну. Они по большей части отправились в Берлин, Париж, Лондон… Но это – целый слой общества, которому пришлось покинуть родину, потому что этим людям там больше нет места, их там не хотят.
Также я связан корнями и с другой страной – Грецией. И я был в Греции в момент, когда начался финансовый кризис, я находился в городе Патры, и вдруг я больше не мог получить из банкомата свои деньги! Я остался в Патрах со своими последними 40 евро. На счастье, у меня по крайней мере уже был билет на самолёт, и так вот я уселся в автобус и поехал в Афины, чтобы последние три или четыре дня до вылета прожить в аэропорту на эти 40 евро. У меня была такая возможность. Но получить деньги из банкомата не мог никто, и я видел людей, которые сидели, окаменев, стиснув в руке какие-то бумаги, и не знали, что делать… Когда вспоминаешь всё это, единственное, что остаётся – начинать плакать. Это произошло в одно мгновение и полностью со всеми одновременно. К таким вещам люди никогда не бывают готовы. В моей жизни есть такие пункты отсчёта, благодаря которым я вижу, что ситуация уже изменилась, и, по-моему, в нежелательном направлении. И это относится ко всей Европе. Мы находимся в ситуации, в которой из-за очень многих представляющихся маленькими и локальными элементов может начаться громадный пожар. На это следует обратить самое пристальное внимание.
Видите ли вы какой-то способ, как задержать или повернуть вспять этот процесс?
Я не политик, я художник, но думаю, что ключ в том, что я уже сказал раньше – надо пытаться уважать и понимать. Понять, что прежде всего должна быть не Америка, не Рига или Германия, но что это – одна планета, и мы находимся на ней все вместе. Она становится всё более обжитой, ресурсов становится меньше, и вместо того, чтобы говорить – я хочу присовить все ресурсы себе, нам надо пытаться найти способ ими делиться и обеспечить то, чтобы их хватило и в будущем. Это также вопрос характера. Мой собственный характер подталкивает меня к тому, чтобы желать достигнуть большего сообща, а не в одиночку. Эгоизм отнимает гораздо больше времени – намного больше, чем если ты работаешь с кем-то вместе. Но времени у нас немного. В какой-то момент мы поймём, что единственной оставшейся возможностью является совместный труд, совместное усилие. Не знаю, будет ли это ещё возможно, потому что людям присущ мощный примитивный инстинкт индивидуального выживания и обогащения. И с этим тоже надо считаться. Поэтому может быть, что я в каком-то смысле создаю эти помещения, чтобы нести политическое послание – расслабься немного, задержись, всё как-то устроится…
Вирон Эрол Верт. Pearls’ Passage. 2017. Image courtesy of Ela Bialkowska, OKNOstudio
Может быть, вы могли бы немного поделиться своми воспоминаниями о 1990-х годах в Берлине? Что сделало и частично по-прежнему делает его таким особенным местом?
Я был в Берлине через пять-шесть лет после падения стены. Конечно, на Востоке по-прежнему царили драма и кризис, в том числе кризис идентичности, но на Западе, в свою очередь, появилась среда совершенно нового типа, бывшая невероятно открытой и необычной, почти сюрреалистичной. Только теперь я понимаю, насколько это было уникально. В то время я был слишком молодым, невинным и не анализирующим окружающее, чтобы осознать это. На счастье, судьба тогда занесла меня именно туда, потому что, возможно, это было лучшим временем моей жизни. Клубы были как кипящие котлы, где встречались Запад и Восток. В то время в городе ещё не было так много иностранцев, может быть, отдельные турецкие рабочие-иммигранты, отдельные китайцы. Клубы и клубная музыка позволяли людям сблизиться, Восток и Запад наконец-то сошлись, вместе веселились на вечеринках, употребляли наркотики… Это действительно был такой момент слияния. Очень особый момент, который случается в мире очень редко. Было очень много помещений, всё было дёшево, было много времени и возможности экспериментировать – в том числе сексуально. Берлин был местом, куда отправлялись все аутсайдеры, сексуальные меньшинства, все, кто чувствовал себя не так, как большинство.
И вы тоже экспериментировали?
Конечно. Как и полагается в молодости. Я сейчас не буду вдаваться в личные подробности, но да, можете себе представить – царила настоящая свобода… Которая иногда по-прежнему чувствуется. Но теперь-то я в это уже не включаюсь. Мне больше нравится жизнь еремита*, мне нравится находить больше времени и пространства для самого себя. Однако в Берлине по-прежнему можно найти всё это – может быть, теперь даже легче, потому что всё институционизировалось… Однако одновременно это означает также, что Берлин стал брендом. Разгульная жизнь и свобода в то время были независимыми и невинными, а теперь стали брендом. Это, по-моему, проблема.
Значит, вы любите это время? Несмотря на то, что были молодым бедным художником, работавшим в клубе, чтобы подзаработать, вы наслаждались этим временем и идентифицировали себя как часть всей этой картины?
Да, конечно, я его очень люблю. К счастью, я в своей жизни до этого самого момента никогда не знал, куда меня занесёт будущее. Вплоть до этого дня я всегда любил и наслаждался тем, что делал в соответствующий момент. Даже если говорить о работе в клубе и обо всём, что мне там надо было делать. Это была как бы школа – людей, общества, жизни. Работая в клубе, ты встречаешь много людей, тысячи людей в разном состоянии сознания входят и выходят. Иногда ты видишь человека или общество в целом в таком виде, в котором их обычно не увидишь. Это меня в своём роде вдохновляло. Работа была очень тяжёлой, но я её любил – потому-то я и занимался ей так долго. Мне очень нравилось это взаимодействие и полученные необычные уроки – детали понимания жизни и общества.
Трудно ли вам даются ваши работы?
Да, конечно, это вызов. Этот процесс заключает в себе немало мучений. Создание художественного произведения – это не работа, которую ты выполняешь определённое время – с девяти до пяти, – а потом говоришь: всё, я отправляюсь домой, и перестаёшь о ней думать. Это процесс, внутри которого ты находишься 24 часа в сутки, которому посвящена большая часть твоего физического и ментального ресурса. И это, конечно же, великолепно, и мало что делает меня таким счастливым, как прогулка по созданному мной помещению, которое до этого было только идеей… Однако такое вложение всего себя требует одновременно и больших усилий. Если что-то занимает тебя 24 часа в сутки, это на время изменяет всю твою жизнь – изменяет то, как ты идёшь в туалет, как ты ешь, как ты идёшь по улице, с кем ты встречаешься и так далее.
Творчество – это больно?
Не больно, но интенсивно. Быть творческой личностью означает нащупать каким-то образом суть, как бы ядро – будь это ощущение, или то, как нечто выглядит, или какие-то отношения… Нащупать суть трудно, и поэтому это – интенсивный процесс, хочешь ты этого или нет. Это, по-моему, не поддаётся выбору.
Вирон Эрол Верт. Ambereum на втором этаже арт-станции «Дубулты». Фото: Андрей Строкин
Но как художник вы иногда сталкиваетесь с задачами, которые надо выполнить к определённому сроку, и с этим ничего не поделаешь. Вам говорят – смотрите, биеннале начинается тогда-то и тогда-то, вот вам помещение, пожалуйста, заполняйте его! Что вы делаете, чтобы привлечь вдохновение и идеи, когда это необходимо?
Сперва я обычно осматриваю само помещение. Пытаюсь обратить внимание на все мелочи, на историю места и его повествование, на всё, что раскрывают передо мной исследования и поиски. Первый принцип – быть настолько открытым, насколько это возможно. Чтобы процесс начался, нужно открыть своё сердце и ум, и это, может быть, самый большой вызов. Иногда это очень трудно. Приходится впустить в себя намного больше, чем ты обычно допускаешь. И это особенно трудно, если параллельно работе художника у тебя в жизни есть и другие сферы и дела, которые надо делать, для которых нужен другой настрой. Если настроишь чувствительность своих антенн слишком высоко и оставишь антенны без присмотра, они могут воспринять много чего, что совсем и не хочется воспринимать, – как это часто случается у детей. Таким образом, надо быть одновременно и очень открытым, и очень внимательным. Очень важно понять, когда открыть и когда замкнуть себя – конечно, если вы вообще это можете. И это – немаловажная часть творчества.
Когда вы воспринимаете какую-то художественную работу, не являющуюся вашей, согласно каким критериям вы решаете, хорошее ли это искусство или плохое, и вообще стоит ли она хоть чего-нибудь?
По тому, способна ли она увлечь меня уже с первого взгляда.
С первого взгляда?
Да.
То есть сразу, в первичном восприятии, без подключения текста?
Да. Я знаю, что многие люди так не делают и не согласны с этим. Мне тоже кажется, что важен фон работы, вложенная исследовательская работа и так далее, это должно иметь место. Вот и в бэкграунд моей работы обычно бывает заложен длительный исследовательский труд. Я всё же довольно визуальный человек, и художественная работа, когда я её воспринимаю, должна быть способна перенести меня в другую перспективу – это может быть что-то смешное или очень глубокое, это может быть и шокирующим – всё равно. Но именно элемент неожиданности – это то, что я ценю больше всего.
Это – свидетельство, что художнику удалось открыть что-то новое?
Да. Я – не большой ценитель копий. Копирование, повторение меня не привлекают. Конечно, есть исключения – например, Гэвин Тёрк, который только и делает, что копирует сам себя, но у него это получается очень драматично и одновременно смешно, и это интересно. Это я полностью могу понять. Но мне лично надо делать что-то такое, что доставляет наслаждение мне самому и что представляется мне интересным. И меня интересуют новые вещи – вещи, которые меня поражают.
На летнем мероприятии в честь солнцестояния на Андрейсале я видел вас танцующим.
Да. Вы тоже танцевали.
Да. Но, если попытаться подумать об этом по существу, это кажется такой странной, ритуальной деятельностью. Почему, по-вашему, люди танцуют?
Конечно, иногда, когда удаётся самому со стороны увидеть себя танцующим, это очень смешно… (Смеётся.) Но, как я уже сказал, у всех нас есть то, что метафорически можно назвать антеннами. Мы что-то слышим или видим, антенна воспринимает это, и тогда что-то в нас на это определённым образом реагирует. Танец – это реакция. Танцевать означает трансформировать воспринятое. Таким путём мы выражаем все происшедшие с нами трансформации – контекст вечеринки, разговора, музыку, свет, всё, что мы выпили или выкурили… Мы – это антенны, которые транслируют и трансформируют все эти импульсы. Конечно, в этом есть и элемент ритуала, однако не меньше – спиритуальный элемент. Но я танцевал совсем немного, т.к. был, так сказать, хозяином вечера. Ответственным. Мне надо было присматривать, чтобы всем было хорошо.
Надо было заботиться.
Да, это – забота. Это у меня ещё со времени клуба. Если я впускаю человека на мероприятие, мне надо позаботиться, чтобы у всех всё было хорошо. Я не умею по-другому.
Вирон, большое спасибо вам за уделённое время.
Спасибо и вам! Это была очень приятная беседа.
* Еремиты (греч.). Пустынники-монахи, жившие в настолько маленьких хижинах или пещерах, что в них никогда нельзя было разогнуть спины.
