Комплексность вещей / противоречивость решений
Разговор со Штефаном Кэги, одним из трёх участников проекта Rimini Protokoll, отмечающего в этому году своё 20-летие
В начале января в столице Германии проходил генеральный прогон спектакля «100% Berlin reloaded». В нём задействовано 100 человек, 100 представителей этого города – коренных берлинцев и иммигрантов, мужчин, женщин, людей, для которых вопрос пола не так однозначен, стариков и детей. Они жили вместе на сцене, отвечали на вопросы и рассказывали свои короткие истории, они не соблюдали расстояние в 2 метра, и никто тогда ещё не знал, что такое «социальная дистанция». Всё шло как раз наоборот – к ощущению единения и общности очень разных людей. И тех, кто был на сцене, и тех, кто был в зале (а тут были и просто зрители, и друзья и близкие 100 «актёров»).
Фото: Rimini Protokoll
Спектакль начинался с выхода женщины с 11-летним мальчиком. Эта женщина участвовала и в самой первой постановке «100% Berlin» в 2008 году и тогда она ещё только была беременна своим сыном. Это очень простая и наглядная метафора прошедшего времени, а после того первого спектакля последовал целый ряд постановок в самых разных городах – всего в сорока, среди которых была и «100% Rīga». Спектакль в этом январе был перезапущен в Берлине в честь 20-летия проекта Rimini Protokoll – одного из самых удивительных коллективов на грани театрального, перформативного и визуального искусств, вынесшего театр за скобки театра, чтобы превратить реальность в нечто, что можно пережить с интенсивностью мощного и неожиданного спектакля. Этот коллектив составили трое – Хельгард Хауг, Даниэль Ветцель и Штефан Кэги, а познакомились они во время учёбы на театрально-перформативном отделении Гисенского университета.
Штефан Кэги, Хельгард Хауг и Даниэль Ветцель. Фото: © David von Becker
В настоящий момент они не так часто пересекаются в одном физическом пространстве, даже в одном городе или стране, поэтому у меня получилось встретиться с одним из них – Штефаном – прямо на кухне его квартиры, которую он снимает в берлинском райончике Зюдштерн пополам с подругой. Этот улыбающийся мужчина в очках, человек с искренним интересом к окружающему миру и давним журналистским бэкграундом, делал тосты, варил и разливал кофе, а параллельно рассказывал о ключевых проектах Rimini Protokoll в недавнем прошлом и самых свежих экспериментах. При этом наш разговор всё время так или иначе касался «комплексных и противоречивых» перемен в мире и обществе и того, как с ними может взаимодействовать современный художник, помогая внести какую-то ясность, но не предлагая «единственно верный» сценарий.
Что на самом деле значит Rimini Protokoll? Я пытался разыскать объяснение в интернете, но ничего толкового не нашёл.
Мы каждый раз мы пытаемся ответить на этот вопрос по-разному (смеётся). Но что-то остаётся неизменным от ответа к ответу – само слово «протокол» важно для нас. Во многих наших проектах-исследованиях мы как бы ведём протокол того, что происходит. С другой стороны, у слова «протокол» есть и иное значение – распорядок какой-то важной институциональной процедуры, какой-нибудь «встречи в верхах»: кто где сидит, кто первым выступает, кто вторым, такая вот своеобразная «мизансцена власти». И это нам тоже интересно, потому что мы много работаем с репрезентацией.
А Римини… Мы не успели побывать там к тому моменту, когда решали по поводу названия. Но это хорошо звучит вместе. Три «о» в слове «протокол» и три «и» в слове Римини.
А вы действительно начали работать вместе в 2000 году или до этого уже были какие-то совместные проекты?
Мы делали парные проекты друг с другом, а в 2000-м собрались вместе втроём, но это название появилось не сразу. Но да, 20 лет назад мы написали свою первую совместную заявку на постановку в одном авангардном театре во Франкфурте, который размещался прямо напротив пансионата для престарелых. Мы тогда подумали, что намного интереснее и экзистенциальнее то, что происходит напротив – между этими пожилыми людьми. Как они живут, как они передвигаются. Ведь для них каждое движение непросто и любая ошибка опасна… как для пилотов Формулы-1. И мы сделали постановку о скорости и о Формуле-1 с участием пожилых дам, каждой из которых было около 80.
Штефан Кэги. Фото из личного архива
А как вы думаете – как изменился мир за эти двадцать лет? Ваш проект, да и новый век начались в 2000-м, и вот прошло целое двадцатилетие…
Конечно, многое изменилось прежде всего с 9/11. Но если отойти от глобальных конфликтов и посмотреть на театральную сцену… То можно сказать, что 20 лет назад это было что-то непривычное и даже экзотичное, когда люди без театрального опыта появлялись на сцене, как эти только что упомянутые пожилые дамы, или потом, в других наших проектах, – дальнобойщики или операторы колл-центров. Но теперь с расширением социальных сетей люди как будто стали профессиональными performers самих себя, каждый из нас производит, защищает и «продаёт», распространяет какой-то свой образ в виртуальном мире. Порой, когда мы теперь говорим с какими-то конкретными людьми, например, с теми же дальнобойщиками о возможности что-то сделать вместе, они уже сразу предлагают «готовый продукт»: «Вот мои фотографии, а вот вам моя life-story».
Некий «statement» уже готов.
Это не значит автоматически, что он при этом будет интересен на сцене. Потому что в социальных сетях в основном рассказываются довольно скучные истории – wanna-be-famous-истории или истории в духе «мне особо нечего сказать, но чем-то надо заполнить пустоту». При этом есть ощущение, что с применением смартфонов всё стало таким легкодостижимым, просто свайпни по экрану и закажи себе что-то, что тебе доставят завтра утром с курьером. От этого есть ощущение какого-то могущества, значимости. Тебе кажется, что вот так же – одним движением пальцев по экрану – ты можешь решать проблемы. Но при этом углубляться и просчитывать какие-то более сложные вопросы – нет особого желания.
Пять лет назад мы сделали в Гамбурге проект «Мировая конференция по климату» – это было за год до Парижского соглашения. Тогда многие страны боролись за то, чтобы прийти к какому-то общему официальному мнению по этому вопросу. И вот мы решили, что каждый из зрителей получит шанс оказаться в роли участника одной из национальных делегаций. Ты приходишь в театр и обмениваешь свой билет на бейджик представителя Боливии или Уганды или какой-либо другой из 196 наций, которые принимали участие в этом суперсложном демократическом процессе принятия решений на конференциях ООН. И чем больше ты углубляешься в суть и в факты, тем сложнее и неоднозначнее для тебя выглядит сама проблема. Демократичный способ решения подобных вещей (в отличие от имперского подхода таких лидеров, как Трамп) требует времени, так же как и замечательное социальное взаимодействие в таком месте, как театр.
Но каким был результат этого проекта?
Участникам мы задавали три вопроса: «Насколько вы уменьшите выброс CO₂ своей страны до 2020 года? А до 2050-го? И сколько денег вы внесёте в Зелёный климатический фонд (GCF)?» Но до того, как люди принимали решения, у них было три часа на совещания и обсуждения с экспертами из политической сферы, с учёными, изучающими изменение климата и население «вашего континента». Они ведь не были в реальности людьми из Уганды, они просто купили билет в театр, им нужна была информация о сути дела. И этот брифинг и был своего рода театральным представлением – он происходил по всему зданию. В конце все участники выступали с заявлениями о том, каков будет вклад их стран в общее дело. Эта информация поступала в специальную программу-калькулятор, которая симулировала, как изменится мировая ситуация в зависимости от их решений. Чем это станет для планеты в 2020-м и в 2050-м? И результаты были каждый день разные. В том числе порой нам не удавалось спасти ситуацию. Конечно, это может быть легко для людей со стороны, иностранцев, запросто принять решение – да, мы уменьшим выброс углекислого газа в атмосферу на 100% прямо сейчас. Но если ты берёшь на себя роль представителя Уганды всерьёз – то это ведь значит остановить промышленность, которая только-только стала набирать обороты и повышать благосостояние твоих соотечественников. И тебя как высокопоставленного чиновника, заседающего в правительстве, после такого решения просто выкинут на улицу недовольные граждане. Так что зачастую наши результаты были не так уж далеки от того, что годом позже было принято в Париже. Мы были в какой-то мере succesfully unsuccesful. Как и дипломаты и чиновники в реальности.
Инсталляция win > < win в лондонской Royal Academy of Arts, 2019. Фото: © David Parry / Royal Academy of Arts, London.
Ваша работа, которая недавно выставлялась на выставке «Грядущий мир: экология как новая политика. 2030–2100» в музее современного искусства «Гараж», – инсталляция win > < win – тоже связана с этой темой. Она посвящена медузам как виду, который способен благополучно пережить то, что происходит с планетой.
Да, именно они – те, кто могут насладиться глобальным потеплением и выиграть от него, для них подъём температуры воды – не проблема. Они очень легко приспосабливаются ко всему, у них нет сложной нервной системы, и они не так уж и менялись за последние сотни миллионов лет. Меньше рыбы в океанах – для них плюс, больше водорослей – тоже.
Эта инсталляция организована как своего рода театр размышлений о нашей общей судьбе, о том, что мы оставим будущим поколениям.
А какова ваша собственная точка зрения по поводу перспектив человечества? Вы фаталистичны в этом смысле?
У нас у каждого есть своя точка зрения, но если мы говорим о нашей позиции как художников… Когда мы с вами рассуждали о том, что поменялось за последние двадцать лет, то не назвали ещё одно из таких изменений – всё возрастающее нетерпение, нежелание обладателей одного мнения прислушаться к мнению противоположному. Наша цель – свести общество снова вместе за одним столом, усадить за него тех, кто вроде бы никак не может находиться в одном общем пространстве. Это как наш проект «100% Берлин», который выводит на одну сцену 100 человек, а среди них есть сторонники ультраправой партии AfD и те, кто считает, что надо национализировать крупных девелоперов, то есть левые. Есть шестилетние и есть восьмидесятилетние. Есть те, кто не хочет больше никаких перемен, и те, кто хочет поменять почти всё.
И дать возможность сойтись вместе этим противоположным позициям – важно для нас и нашей миссии как художников. Общество развивается так, что в последние годы кажется всё более важным иметь очень «крепкое» и громкое мнение и всячески обвинять тех, кто на «другой стороне». Нас же привлекают комплексность вещей и противоречивые решения, пусть это требует больше времени для понимания и осмысления.
Скажем, мы делали проект «Situation Rooms» о торговле оружием, в котором легко было бы заявить – любой, кто участвует в производстве оружия, изначально виновен. И любой вооружённый солдат неправ, а все жертвы – невинны. Но в здесь каждые семь минут зрителю приходилось менять свою позицию именно как некую точку контакта с миром: то вы – адвокат из Пакистана, который защищает жертв, пострадавших от атак дронов, то вы индийский военный пилот – уже со своими причинами так поступать с людьми из Пакистана. То вы израильский солдат, который должен за секунды принимать решение, которое будет влиять на жизни других – в том числе с возможными фатальными последствиями. Но вот вы меняете свою роль, и вы уже – сирийский беженец. Есть невероятное богатство в этом разнообразии мнений и биографий. Мы не очень верим в образование публики через прямую трансляцию ей идей «как правильно жить». Мы скорее за попытку дать людям возможность самим стать умнее.
В нашу эпоху, когда внимание постоянно отвлекается и перескакивает с предмета на предмет, мы пользуемся невероятной роскошью работать со временем зрителей так, как это принято в театре. Люди приходят и смотрят что-то 90 минут или участвуют в каких-то наших действиях на протяжении нескольких часов. Скажем, целых четыре часа длился наш «Utopolis», который мы придумали для Манчестерского театрального фестиваля и реализовали потом и в Санкт-Петербурге. Это намного больше внимания, чем то, которое может вызвать любая телевизионная программа или какой-то твит в соцсетях. Мы пытаемся использовать это время с максимальной пользой, не «образовывать», а пытаться подготовить почву для того, чтобы взглянуть на те проблемы, на которые вы, возможно, уже с отчаянием махнули рукой, несколько иначе, с другого ракурса.
Но действительно ли это меняет что-то в обществе по большому счёту? Вы же пытаетесь работать с людьми очень глубоко, очень персонально. И в том же «Situation Rooms» за один спектакль участвуют всего человек 20–30…
Да, зачастую наши аудитории совсем небольшие – за один раз, но ведь представления повторяются и повторяются, скажем, число спектаклей «Remote Moscow» уже перевалило за 500. И даже если в одном представлении участвуют всего 50 человек, то получается, что с ходом времени его посмотрели уже более 20 тысяч человек.
Конечно, это всё равно нельзя сравнить с аудиторией, которая кликает на удачный ролик в YouTube, но количество таких роликов, на которые я кликнул, посмотрел их, а потом успешно забыл, – ведь оно тоже устрашает (смеётся). В то же время когда я встречаю людей, которые прошли «Situation Rooms» пять лет назад, они всё ещё способны пересказать буквально по минутам, что там с ними происходило. Потому что мы предоставляем возможность получить очень своеобразный опыт, опыт пребывания в «чужой шкуре», в иной позиции восприятия мира. И это, видимо, всё же производит более устойчивое и запоминающееся впечатление.
Cargo Moscow. Фото: © Mikhail Vonotkov
Но нас, людей, миллиарды, и всё происходит так быстро… Может быть, искусство, которое реально сможет повлиять на события, должно быть и массовым по охвату? Впрочем, это как будто сразу исключает глубину опыта. Что же художник может предпринять в такой ситуации?
Я не думаю, что художники могут сами по себе спасти мир. Их проекты – да, они что-то могут поменять, но, конечно, в своём масштабе. Скажем, в проекте «100% City» размер этих изменений можно определить довольно наглядно. Мы отбираем этих 100 человек, представляющих какой-то определённый город, по нескольким демографическим параметрам – пол, возраст, страна происхождения, семейное положение. И для нас очень важно, что там есть и правые, и левые; есть те, кто против того, чтобы в городе появлялось больше иммигрантов, и те, кто приветствует беженцев и готов им помогать. Они проводят время вместе, репетируют и они понимают для себя, что в принципе могут быть на одной сцене. И иногда в конце процесса (а это всего пара недель репетиций и спектаклей) ответы на некоторые вопросы меняются – например, на вопрос, хотят ли участники, чтобы в их городе поселилось больше выходцев из других стран. Потому что они узнают больше об этих людях, они получают опыт общения с ними. И вот кто-то из этих ста впервые общается с мусульманами, а кто-то так общается с геями и queer-people и понимает, что они такие же человеческие существа. И тогда ответы меняются, что само по себе прекрасно, но становится для нас некоторой проблемой, потому что для спектакля важна реалистичность пропорциональности ответов, если мы хотим представить город таким, какой он есть.
Но, конечно, это и замечательно – видеть, как это работает, ведь в конечном счёте театральное действо и есть опыт совместного бытия, совместного проживания чего-то, а не просто рассматривания экрана. Но может ли это изменить общество в целом? Не знаю. Я всё равно скорее верю в медленные, постепенные процессы, чем в какие-то быстрые моментальные решения. Хотя иногда последствия бывают и достаточно видимыми, как в случае с проектом «Cargo Sofia – X», где зрители сидели в настоящей фуре и вместе с её водителем перемещались по его обычному маршруту дальнобойщика, слушая его рассказы. И перемещение происходило по местам, как-то связанным с логистикой, с транспортировкой и этим глобальным рынком товаров. Скажем, в Риге зрителей завозили на территорию местного свободного порта, где они должны были предъявлять паспорта в таможенной зоне. То есть они попадали туда, где они обычно вообще не бывали. И одна из историй, которые преподносилась в ходе представления, была о Вилли Бетсе, предпринимателе из Южной Германии, в течение многих лет нанимавшем болгарских и румынских водителей, недоплачивая им и не внося за них социальный налог. Четыре года подряд мы показывали это представление, и в ходе этих четырёх лет он в конце концов был арестован, осуждён и был вынужден заплатить большую компенсацию. Это произошло не только благодаря нашему представлению, но внимание, которое мы привлекли к теме, заставило его даже попытаться закрыть спектакль с помощью юристов. Об этом стали писать, сначала заинтересовались журналисты, а потом уже судебные власти. Но я не думаю, что мы обязательно должны нацеливаться на такие прямые результаты, в таком случае мы просто перешли бы в лагерь активистов.
В этом смысле «100% City» – это, конечно, хороший пример, как разрастается привычная аудитория культурных мероприятий. Потому что в зале сидят не только те, кто постоянно ходит на представления экспериментального театра, но и родственники и знакомые тех, кто на сцене. Люди, которые, может быть, никогда бы иначе не заинтересовались такой возможностью.
Каждый раз, когда мы делаем какой-то специфический проект, это дополнительно привлекает и какую-то определённую аудиторию. Например, два года назад мы делали спектакль об экономическом форуме в Давосе, средоточии лоббизма, претендующего на попытку «to improve the state of the world», как выражаются сами его организаторы. Это место, куда люди, у которых есть экономическая власть, приглашают политиков, чтобы разговаривать с ними и влиять на них – к лучшему или к худшему результату. И в этом представлении мы тоже пробовали дать людям возможность – не встать в сторонке и blame the managers, но стать самим этими менеджерами на два часа представления. В нашей аудитории оказались и театральные люди, люди, которых интересует то, что мы делаем, но и, с другой стороны, представители гуманитарных организаций, которых привлекла сама тематика и которые, может, меньше заинтересованы в каких-то эстетических вопросах.
Или, когда мы делали проект Remote Х, научно-фантастическое исследование на тему того, как искусственный интеллект влияет на нас уже сейчас, то им интересовалась зачастую очень молодая публика, ведь по структуре этот проект местами напоминал silent disco и был даже почти dancable…
Remote Moscow. В центре Штефан Кэги. Фото: Дарья Нестеровская 
Тема «искусственного интеллекта», как я слышал, обыгрывается и в вашем собственном последнем проекте – Uncanny Valley («Зловещая долина»), тоже реализованном под знаком Rimini Protokoll.
Это скорее проект о гуманоидах и робототехнике. В Германии, особенно в автомобильной промышленности, сформировалась «традиция» создавать роботов, которые не напоминают человека. Потому что они явно занимают место реальных людей и не должны выглядеть мило или человечно, чтобы рабочие не воспринимали их как реальных персонифицированных конкурентов. А в Японии наоборот – много работают над роботами, напоминающими людей. И это, кажется, вполне подходит для сферы здравоохранения или сервиса.
Но в этом случае возникает эффект, описанный японскими учёными как uncanny valley. Это реакция некоторого неприятия, когда что-то перед нами очень реалистично, но не «реально». И это очень театральное переживание по сути – из-за своего рода «дрожи» узнавания, похожести, и в то же время эмпатии, которая неминуемо возникает при определённых жестах и действиях.
Мы создали копию немецкого писателя Томаса Мелле. Это человек с биполярным расстройством, и он написал очень популярную книгу об этом – The World On My Back, где он описывает эти неопределённые состояния биполярной личности между маниакальным и депрессивным. Эта тема неопределённости при принятии решений отчасти смыкается и с тем, что решения за нас всё чаще принимает искусственный интеллект: Google выбирает что-то за нас, когда ещё мы даже не начали процесс выбора, потому что он «знает нас лучше, чем мы сами». Когда у нас какое-то лёгкое недомогание или что-то побаливает, первое, что мы делаем, – обращаемся к разного рода специальным applications с вопросом «что это может быть?»
Мой очень простой эксперимент заключался в том, что я заменил актёра на такого рода гуманоида, копию Томаса Мелле, читающего лекцию о собственном биполярном расстройстве и об искусственном разуме. Но это не Томас сидит там и обращается к аудитории, это робот. Интересно, что даже при том, что всё это описано в информации к спектаклю, некоторые зрители так до конца и не верят, что это не человек. Настолько он человекоподобен!
И это действительно пугающе: перед нами ведь только изделие, которое копирует нас и наши жесты, неминуемо вызывающие эмпатию – основу нашего сопереживания, да и основу любого театрального действия тоже. Робот опускает глаза – и вам грустно, он показывает на вас, и вы чувствуете, что к вам обращаются. И вы задумываетесь: «Почему, зная, что это робот, я не могу остановить в себе эту эмпатию?» И это приводит нас к вопросу – а как, каким образом на самом деле запрограммированы мы сами? Мы ведь тоже натренированы на выражение и считывание каких-то вещей. Да и сама аудитория запрограммирована на то, что перед ней происходит театральное действие, ведь она даже хлопает в конце, хотя на сцене нет ни одного живого существа.
Да, может быть, эти распространённые страхи перед искусственным интеллектом связаны с тем, что мы не хотим понимать, в какой степени мы сами запрограммированы и «искусственны». Но как-то мы должны с этим справиться… И решить для себя, как тут действовать – даже в самых простых ситуациях. Вот робот говорит нам: «Привет!» Обязательно ли отвечать тем же?
Самое забавное, что мы уже меняем наши шаблоны повседневных действий. Скажем, когда мы говорим по телефону с оператором-роботом, мы начинаем произносить слова медленно, отчётливо, как будто мы сами – роботы. «Да (произносит медленно, «искусственно»), я – не робот!»
Но что это за робот? Кто сделал его?
Мы сделали его специально для этого представления. Внутренняя часть была сделана Chiscreatures Filmeffects, известными специалистами в аниматронике, много работавшими раньше в киноиндустрии. Кожа и волосы была созданы специалистами из театра Münchner Kammerspiele, которые много работают с масками и искусственными «лицами» и с передачей эмоций на них.
Наверное, вы ещё и достаточно глубоко погрузились в саму робототехнику в ходе подготовки проекта?
Когда вы пробуете разговаривать с учёными, работающими в этой сфере, они поднимают очень интересные вопросы, связанные с распознаванием лиц, взаимодействием и так далее. Всё это очень любопытно. Но в нашем случае этот отдельный робот – довольно туповатый. Он умеет только то, что мы в нём запрограммировали на эти 60 минут. Создаётся впечатление, что он способен ещё на многое, но это не так. Перед нами очень утончённая и сложная кукла, можно так сказать, но человек не управляет ей всё время. Есть техник, который нажимает на кнопку в самом начале представления – и так запускается звук, свет, движения робота. И тогда техник может выйти покурить и вернуться только к концу. Что само по себе – снова примета роботизации: с таким представлением легко путешествовать, не нужен никакой большой коллектив. И это в каком-то смысле повторение на сцене, моделирование этого глобального процесса роботизации, который сейчас происходит.
И это вообще то, чем Rimini Protokoll зачастую занимается, – мы представляем феномены в наиболее непосредственном виде, не задействуя при этом ремесло актёра, претендующего на то, что он – кто-то другой. Мы также не пытаемся написать некий новый драматургический текст о чём-либо. Мы пытаемся это «нечто» самым непосредственным образом перенести на сцену или в зону зрительского внимания. Повторяем какой-то процесс, чтобы сделать его более понятным и наглядным.
Так 10 лет назад мы пытались переосмыслить (to reframe) годовое собрание акционеров Daimler – самого крупного акционерного общества в Германии. И наше представление заключалось в том, чтобы провести нашу публику на это мероприятие, куда ты можешь попасть, только если являешься акционером. Так что мы помогли нашим зрителям на время стать акционерами и получить приглашения. И на протяжении трёх часов наша аудитория наблюдала эту встречу, как будто это театральное представление. Она и была театром в каком-то смысле. Капитализм был здесь перфомером в самом наглядном виде. Обычно ведь капитализм довольно невидим, большие деньги – это не что-то на виду…
А как вы работаете вместе? Вы ведь не живёте в одном городе… Вы находитесь в разных физических пространствах, но всё ещё остаётесь коллективом.
Наш офис находится здесь, в Берлине, мы получаем небольшую субсидию от городских властей. И это, конечно, неслучайно, что своё двадцатилетие мы отмечаем в этом городе. Но мы, конечно, много перемещаемся по миру. Номадизм был осознанным выбором, потому что мы хотели работать с самыми разными темами исследований в самых разных форматах. Но это и отчасти необходимость, потому что в Германии, как и в большинстве стран, самую крупную поддержку получают большие классические театры. И это не самые идеальные партнёры для нас, потому что они сконцентрированы на своих актёрских ансамблях. А мы всё-таки выбираем людей, потому что они могут рассказать какую-то конкретную историю, а не потому что они могут хорошо рассказать любую историю… Поэтому мы реализуем свои вещи в разных местах. И мы много размышляем над тем, как построить свою работу так, чтобы тем, что перемещается, были наши идеи, а не обязательно мы сами или какая-то большая и сложная сценография. Это отчасти происходит и со спектаклями «100% City», где основной состав, все участники на сцене – это люди из того самого города, о котором это представление. Но сейчас мы работаем над несколькими проектами, где вообще не будет необходимости появляться кому-то из нас. Насколько это сработает, я смогу сказать в следующем году, когда откроется наша Conference of the Absent.
Но как вы общаетесь, как принимаете решения?
Пару дней в месяц мы обязательно бываем вместе, а в остальное время – много общаемся по Скайпу и так далее. Но Rimini Protokoll – это уже не только мы трое. Наш коллектив вырос за эти годы. Сценографы, медиа-дизайнеры, программисты… Берлин в этом смысле – отличное место, потому что оно объединяет много людей, занимающихся креативными технологиями.
После всех этих лет вы всё ещё двигаетесь в некоем общем направлении?
Я надеюсь, что нет (смеётся)! Мы, конечно, всё ещё коллектив, но мы всё больше становимся тем, что можно назвать лейблом, – у нас есть общий сайт, общий офис, мы много дискутируем вместе, у нас есть много общих проектов. Но хотя бы раз в год каждый из нас делает проект с другими участниками. При этом такие проекты всё равно реализуются под общим лейблом, и это позволяет нам быть достаточно гибкими. Если другие не заинтересованы в идее кого-то из нас, то он или она всё равно может реализовать её, и это будет полноправной частью нашей общей работы.
Автор благодарит за помощь в организации интервью Латвийский Институт нового театра.
