Как Томас Хиршхорн делает искусство политически?
Две недели этой весны швейцарский художник Томас Хиршхорн посвятил воплощению проекта «ART=SHELTER» в Латвии
В Юрмале есть железнодорожная станция Дубулты. Её построенное в 1970-х в духе позднего советского модернизма и не так давно реконструированное здание вместило в себя проект выставочного пространства – Art Station Dubulti – и при этом не потеряло своих прямых функций. Здесь по-прежнему можно купить билет на электричку и переждать непогоду, здесь разные сферы нашей жизни – её практичная и духовно-идейная стороны – сосуществуют в непривычном, но постоянном симбиозе. И именно здесь в конце апреля открыл свой проект «ART=SHELTER» швейцарец, живущий во Франции, Томас Хиршхорн (1957).
Это художник, давно привлекший к себе международное внимание своими тотальными инсталляциями и проектами из серии Presence and Production, самый крупный из которых – «Вечное пламя» – в знаменитом парижском художественном пространстве Palais de Tokyo занял пару тысяч квадратных метров. Это был целый город, выстроенный из картона и шин, где постоянно шли лекции философов, дискуссии, поэтические чтения, концерты, где была своя библиотека, мастерская, своя ежедневная газеты, а также интернет-кафе и бар. Но для Хиршхорна важно не ошеломить масштабом зрителя, а сделать его соучастником, сотрудником процесса или множества происходящих одновременно процессов в пространстве, созданном его фантазией и его мировоззрением. Ведь взгляды Хиршхорна напрямую воздействуют на его работы.
Art Station Dubulti. Фото: Veronika Simoņenkova
Как художник он дебютировал в 1980-х годах в Париже, куда он перебрался, чтобы вступить в известную арт-группу Grapus, коллектив плакатистов-коммунистов, рассматривавших графику как инструмент социальной и просветительской работы. Но Томас так и не стал полноправным участником проекта, каким он хотел стать. Ещё долго после этого воспринимался как ангажированный и политический художник. И для этого были основания. Так, с 2003 по 2007 год он отказывался выставляться на родине, протестуя против избрания Кристофа Блохера, правого популиста, в Федеральный совет Швейцарии. Он отменил этот «бойкот» (чуть ли не единственный в его карьере), только когда Блохер провалился на очередных выборах.
Инсталляция Томаса Хиршхорна «Too-Too, Much-Much». 2010.
Museum Dhondt-Dhaenens. Courtesy Thomas Hirschhorn
Однако в своём ключевом тексте 2008 года «Что значит "делать искусство политически"?» Хиршхорн эмоционально и уверенно выступил против прямолинейной трактовки политической ангажированности: «Сегодня такие понятия, как "политическое искусство", "ангажированное искусство" и, соответственно, "политический художник", "ангажированный художник", используются практически повсеместно. Однако они дают упрощённое, схематичное представление о сути предмета и давно устарели. Все это ничего не стоящие, поверхностные классификации. Я ни в коем случае не думаю, что я ангажирован больше, чем какой-либо другой художник. Художник должен быть полностью ангажирован в своё искусство. Если человек хочет чего-либо достичь в своём искусстве, то для него нет другого пути, кроме тотальной ангажированности».
Инсталляция Томаса Хиршхорна «In-Between». 2015. South London Gallery.
Courtesy Thomas Hirschhorn
В этом тексте он особо подчёркивает и важность позитивного подхода к созданию художественных работ, к самому процессу: «Создавать или творить что-то я могу только тогда, когда позитивно отношусь к реальности и самой её сути. Но важно не допускать, чтобы критика душила желание трудиться, убивала радость, удовольствие от работы, позитивное в творчестве и прекрасное в труде. Важно не реагировать, а всегда оставаться активным. Искусство – это всегда действие и никогда не реакция и не простая критика. Это не значит, что нужно быть некритичным или никогда ничего не критиковать – необходимо оставаться позитивным вопреки самой жёсткой критике, бескомпромиссному неприятию и безусловному сопротивлению».
В апреле этого года, когда война в Украине перевалила за свой «сороковой день», а в Венеции открылась биеннале, Хиршхорн переместился в Дубулты. Здесь 24 апреля вместе с постоянным куратором Art Station Dubulti Ингой Штеймане он открыл проект «ART=SHELTER» – «укрытие для надежды, производства, диалога, включения, любви (к искусству) и обмена; убежище от ненависти, гнева, насилия, негатива, пассивности и обиды». Пространство арт-станции оказалось полностью обклеено картоном и исписано фразами и цитатами, увешано распечатками и распечатанными на принтерах копиями, здесь постоянно что-то вырезали из пенопласта, склеивали, каждый день шли дискуссии и собирались мастерские. Люди творили и дискутировали. И повсюду целых две недели был Томас – высокий человек с коротким ёжиком седоватых волос и с большими очками в крупной оправе. Что-то в его облике напоминало мне инженеров или учёных 1970–1980-х. Неугомонных и позитивных изобретателей, в то же время способных чутко и внимательно вслушаться в происходящее, в мнения и точки зрения других.
Сейчас проект «ART=SHELTER» по-прежнему доступен для посещения и участия – он будет открыт в Дубулты ещё до 25 июня. Здесь можно посмотреть на плоды взаимодействия Томаса, пространства станции, его любимых материалов и всех, кто захотел поучаствовать в этом позитивном «креативном субботнике» в духе «Энергия=Да! Качество=Нет». А на аккаунте арт-станции в Фейсбуке – множество записей лекций, мастерских и дискуссий, проведённых здесь в апреле и мае. Мы же разговаривали с Томасом в один из последних дней его участия в дубултской жизни – в это время его посетила его семья и его сын. Поэтому первый вопрос был попыткой перекинуть мостик во время, когда Хиршхорн сам был мальчиком.
Фрагмент проекта «ART=SHELTER». Фото: Veronika Simoņenkova
А вы помните себя ребёнком?
Ребёнком? Знаете, тогда у меня было много энергии, но эта энергия не находила себе выхода, воплощения. Я действительно был очень замкнут. Я как будто был заперт в себе. Но при этом у меня было вполне нормальное детство, единственным исключением было то, что я был приёмным ребёнком.
И все ваши «ручные» практики с картоном, пенопластом, скотчем – они на самом деле вовсе не из детства?
Нет-нет, совсем нет. Да, я помню прекрасно, как проводил вечера, просто слушая радио – просто лежал в кровати и слушал всякие передачи по радио. Разные программы о животных и тому подобное. Конечно, мне очень нравилось рисовать, и у меня были способности к этому. Но я вырос в семье, где в доме не было никакого искусства. В моей семье не интересовались поэзией и философией. И мне понадобилось довольно много времени, чтобы осознать, что я действительно могу применить свой талант в жизни, что-то сделать с ним. Потому что в моей семье никто меня в этом смысле не поощрял.
Помню, как я был счастлив, когда меня приняли в художественную школу в Цюрихе – мне уже было 19, и я уже не был никаким ребёнком. И вот они оценили мои рисунки и меня по результатам большого конкурса пригласили учиться в столице страны! Я впервые почувствовал, что может быть какая-то реакция на то, что мне самому так нравилось делать.
Одна из дискуссий проекта «ART=SHELTER». Фото: Didzis Grozds
Мне кажется, что вам свойственна очень большая степень осознанности и ответственности в том, что и как вы делаете. Как вы пришли к этому?
Да, уверенность есть, но не абсолютная. Потому что должна ещё оставаться какая-то мистика, не-решённость. Знаете, бывают люди, которые чуть ли не с пелёнок уверены, что они будут художниками. Для меня вступить в контакт с искусством было своего рода взрослением, важным шагом в моей собственной эмансипации. До этого мне всё время чего-то не хватало. Когда я начал учиться в арт-школе, друзья приглашали меня на открытия выставок, и передо мной развернулся совершенно новый мир. Но настоящая осознанность появилась годам к 30–32 – вот это понимание, что ты готов заплатить свою цену за такую самореализацию. Потому что у всего есть своя цена – и у занятия искусством она тоже есть. И мне всё стало ясно, совсем не легко, но ясно. При этом я чётко осознавал, что для меня это не какая-то врождённая привилегия или семейная традиция, что занятие искусством – это моё личное продуманное решение. А между окончанием обучения в Цюрихе, когда мне было 25, и принятием этого решения я жил в Париже, один, и всё время размышлял над тем, чем заняться в будущем. Так что это был повортный момент для меня.
Из проекта «ART=SHELTER». Фото: Veronika Simoņenkova
Ваши профессиональные интересы в искусстве каким-то образом изменились тогда?
Я помню, как посетил выставку Энди Уорхола в Фонде Картье в Жуи-ан-Жоза («Система Энди Уорхола: паб, поп, рок» в 1990 г.), на которой были представлены некоторые из его ранних работ – до того, как он стал знаменитым, из периода, когда он был иллюстратором и создавал свои слегка китчевые рисунки, вроде бабочек и цветов. Эта выставка была для меня действительно важной. Я понял, что он остался верен себе. Он следовал тому, что полюбил уже в своих ранних работах, просто вывел это на новый уровень. Энди Уорхол показывает, как важно быть правдивым в том, что лежит в самой вашей основе. Я всегда любил коллажи, и я решил, что должен оставаться верным этой своей любви. Я люблю читать о художниках, особенно о Йозефе Бойсе, а также об Отто Фрейндлихе и Пите Мондриане. Это были художники, которые всю жизнь были верны своей первоначальной идее и поэтому создали новую форму.
А ваше понимание того, что искусство может дать другим, изменилось со временем?
Мне всегда хотелось делать что-то, что трогает людей. Поэтому в самом начале у меня была идея стать графическим дизайнером. Потому что мне казалось, что они воздействуют на мир, формируют его. Они выпускают постеры, делают буклеты, у них прямая связь с аудиторией. Но потом я понял, что сама суть графического дизайна – это отвечать на чей-то заказ.
Из проекта «ART=SHELTER». Фото: Veronika Simoņenkova
Когда я читал ваш манифест «Что значит "делать искусство политически"?», я обратил внимание, что для вас искусство это именно связь с чем-то, а не реакция на что-то. Вы не отвечаете, а… вот что вы делаете?
Я пытаюсь придать форму тому, во что верю, тому, что должно быть сказано, на мой взгляд. Искусству как убежищу, искусству как тому, что может исцелить, может помочь. Это момент или пространство, где вы можете существовать без ненависти, без гнева, без пассивности. Это пространство именно для активности, для обмена, для веры. Вот то, чем я хочу заниматься, то искусство, которому я хочу придать форму.
А каковы его ключевые элементы?
Во-первых, это присутствие. Я здесь присутствую сам. Я не буду здесь всё время работы выставки. Но я тут в её первые недели, я представляю её, инициирую её. Конечно, важно присутствие не только моё, но и других людей, которые сюда приходят.
Другой ключевой момент – создание, production. Я хочу, чтобы люди создавали здесь что-то. Если ты здесь присутствуешь, тебе надо что-то производить. Это может быть диалог, или это может быть стихотворение, или рисунок – что угодно. И моя миссия как художника – создать условия, в которых другими будет создаваться искусство. И если я хочу, чтобы кто-то приходил сюда и делал что-то, я должен тут что-то сделать первым.
Затем я должен придать происходящему форму – например, покрыть всё картоном. Стены, пол… Это и есть часть формы, которая провоцирует, стимулирует или мотивирует других тоже добавить что-то своё.
Томас Хиршхорн в Дубулты. Фото: Juris Rozenbergs
Почему именно картон?
Для меня это материал, с которым я согласен чисто политически. Он дёшев, его все знают, у него как у материала нет каких-то привилегий. Он универсален. Я работаю с ним многие годы. И это великолепный материал, потому что он двухдименсионный, но вы можете сложить из него третье измерение. Это как бы материал, у которого нет объёма – такого объёма, как у бронзы или мрамора. Картон может быть трёхдименсионным, но у него нет объёма. Это интересно. Мне он нравится и своим аспектом некоторой «поддельности», он что-то вроде «потёмкинской деревни» – из картона вы может сделать, смоделировать что угодно.
Люди собираются, например, построить больницу, и они делают макет из картона, чтобы узнать, как там всё обустроить, чтобы всё лучше функционировало. Чтобы выяснить, какое расстояние должно быть между кроватями и тому подобное. Этот материал как кожа, которую может натянуть на что угодно. Отличный материал.
Согласен! Много картона было и на вашей выставке Flamme Éternelle в Palais de Tokyo весной 2014-го…
Там были ещё шины!
Фрагмент проекта «Flamme éternelle». Palais de Tokyo. Париж. 2014. Courtesy Thomas Hirschhorn
Фрагмент проекта «Flamme éternelle». Palais de Tokyo. Париж. 2014. Courtesy Thomas Hirschhorn
Я как раз хотел спросить о них… Для меня эти шины связывались с Майданом, который тогда только что перекроил ход истории и где баррикады из шин, горящие шины были знаковой реальностью. Правильная ли это ассоциация?
Да, но это один из аспектов. Для меня главный аспект был в том, что Palais de Tokyo – это огромное пространство без промежуточных стен. 2000 квадратных метров. И я искал материал, которой мог бы разделять это пространство, избежав того, чтобы строить стены. Если создатель этого пространства обошёлся без них, зачем мне их там строить, верно? В гаражах часто используют стены из шин. И вот мне нужны были шины как разделители, но в то же время мне важна была пористость пространства, проницаемость. В Palais de Tokyo всего было около 17 тысяч шин. Мы взяли их в прокат, а затем вернули компании-владельцу.
Фрагмент проекта «Flamme éternelle». Palais de Tokyo. Париж. 2014. Courtesy Thomas Hirschhorn
Помню, что там проходило много философских дискуссий… Видимо, философия, философский взгляд на мир действительно важны для вас?
Я хотел материализовать мою веру в то, что философия, поэзия и письмо в целом образуют скелет мира, нашего восприятия мира. И я хотел сделать такое посвящение моим друзьям, среди которых больше философов или поэтов, чем художников. Я люблю дискутировать с ними, слушать их, я восхищаюсь той точностью, с которой они выбирают слова, работают с ними. И поэтому я хотел сделать что-то в их честь. Я придумал, что там будут два постоянно горящих огня. Я хотел воссоздать эту атмосферу разговора у огня, у открытого огня, чтобы отдать должное этой вере в философию, поэзию и письмо. И я пригласил философов и поэтов собраться вокруг огня и поделиться своими идеями о мышлении и письме. Я хотел, чтобы там было хотя бы две площадки вокргу огня, точно не одна – чтобы происходили и параллельные вещи, что-то и там, и тут.
Если почитать ваши тексты, то кажется, что они тоже исходят из философского взгляда на вещи. Я бы сказал, что ваш манифест «Что значит "делать искусство политически"?» – это своего рода философия для художников…
Знаете, в этом смысле я ощущал своего рода вызов – от того, как мои друзья формулируют и выражают то, что важно для них. Они же, в свою очередь, спрашивали меня: «А что делаешь, чем занимаешься ты? Как бы ты это описал?» Они побуждали меня выразить себя в тексте, поощряли меня к этому. Если бы я был преподавателем в арт-школе, я бы обязательно рекомендовал своим студентам записывать свои мысли – без каких-то больших претензий на что-то, просто фиксировать их, фиксировать какие-то вещи. И я решил записать то, что действительно важно для меня, – что же такое делать искусство политически? Потому что мне часто приходилось слышать в свой адрес «вы – engaged artist», «вы – политический художник». Письмо подталкивает меня к тому, чтобы использовать свою терминологию, свой собственный язык.
С момента публикации этого текста прошло уже 14 лет. Ваше понимание того, как «делать искусство политически», не поменялось?
Вообще сама эта фраза из Годара. Это он сказал, что вместо того, чтобы делать политическое искусство, надо делать искусство политически. Он говорил это о кино, о фильмах. И я позаимствовал у него эту фразу. Что для меня значит делать искусство политически? Это выбор материала, выбор света, решение, как работать в пространстве, как работать с тремя измерениями – это всё очень важные политические вопросы. Или вопрос о тех людях, которые участвуют, которые помогают тебе. Всё, что связано с твоей работой напрямую. А не то, что обычно понимают под «политическим искусством» как своего рода декламацией.
А искусство, сделанное политически, может что-то решить, что-то изменить?
Моя мечта и мечта (я верю в это) всех художников – что-то поменять в мире. У меня есть миссия и амбиция. Но я также осознаю, что это мечта, это утопия, это динамика, это цель – это не руководство к прямому действию. Вы не знаете, как всё обернётся, вы можете только надеяться. И «надежда» – это действие, потому что вы, как художник, делаете это не только ради себя. Вы связаны с миром. Вы не можете спланировать влияние своей работы, вы можете только усердно работать, чтобы что-то произошло. Иногда произведение, сделанное много лет назад, оказывает на кого-то влияние, и если люди тебе говорят об этом – это прекрасно.
Томас Хиршхорн, Срез, 2014. Манифеста 10, Главный штаб. Courtesy Thomas Hirschhorn
Мы сидим рядом с импровизированным стендом, на котором вывешено много фотографий. Они с 10-го выпуска Манифесты, большой кочующей международной выставки искусства, которая в тот раз проходила в Петербурге, в Эрмитаже – с июня по октябрь того же 2014 года. И вы там, в только что реконструированном здании Генерального штаба, представили свой «Abschlag», или «Срез», как обычно переводят это название. Вы выставили полуразрушенное, полуобвалившееся «здание в здании». Которое прочитывается сейчас особенно актуально, когда мы видим столько фотографий разрушенных, выпотрошенных взрывами построек в Украине. Была ли у вас голове подобная ассоциация, когда вы придумывали «Срез»?
Да. Хотя, конечно, я тогда не думал, что в Украине будет такая война. Но разрушение всегда было для меня важной темой. Я помню, что в 1991 году, когда происходила Война в заливе, мы с моими друзьями тоже много дискутировали о том, что мы должны сделать в этой ситуации как художники. И вот наступил 2014-й – сначала Майдан, потом Крым, а потом была Манифеста. Тогда тоже возник вопрос бойкота, отказа от участия. И мы тоже обсуждали это. Я сказал тогда: «Нет, я должен участвовать, я должен сделать работу, которая придаст форму самой этой проблематике». Мне очень нравится русский авангард, и там были задействованы пять классических работ этого направления (это были Малевич, Розанова и Филонов), которые висели на этажах, открывшихся после обрушения фасада этого здания. Мой ответ на все наши дискуссии и на происходящее и заключался в этой работе. Реализованной в тамошнем здании Генерального штаба, в очень странном месте… Когда я побывал там впервые, у меня в голове всё время вертелось: «Это реально? Или это фейк? Это что-то новое или старое? Это внутри или снаружи? Или это просто плохой вкус?» Потом у меня появилась идея сделать там «потёмкинскую деревню», но как бы в обратной перемотке, уже деконструированную – как руину. Чтобы как-то уравновесить это самое место.
Томас Хиршхорн, Срез, 2014. Манифеста 10, Главный штаб. Courtesy Thomas Hirschhorn 
Тема бойкота, которую вы упомянули, снова стала актуальна с 24 февраля…
Знаете, я за бойкот, который мне стоит чего-то, в результате которого я сам что-то теряю. Вот такой бойкот я признаю. Однажды я сделал такой выбор в Швейцарии, с 2003-го по 2007-й год, и это действительно чего-то мне стоило. Если же это ничего для меня не стоит, это не бойкот для меня, тут нет осмысленности и цели. Тогда это просто пустой, даже оппортунистический жест. Поэтому я довольно критичен ко всем призывам что-то бойкотировать.
Но что нам делать в ситуации войны и военных преступлений, которые сейчас происходят? Какова миссия и функция искусства во время войны?
Именно поэтому я здесь и делаю этот проект «ART=SHELTER». Так получилось, что в этот момент ко мне обратилась Инга Штеймане, и я подумал, что это может быть подходящей локацией, чтобы отработать идею искусства как убежища. Конечно, я уважаю тех людей, которые едут в Украину, берут в руки оружие и воюют за эту страну, или людей, которые посылают деньги и гуманитарную помощь или помогают беженцам, – всех, кто не остаётся безучастен. Но должен ли я брать в руки оружие и воевать сам или я могу сознательно и ответственно создавать своё произведение искусства? Создавать его не в эгоистичной манере – просто продолжая то, что делал, – но предложить идею искусства как укрытия. Для меня в эту идею вписывается не только само искусство, но и художники, его создатели. Поэтому бойкотировать всех русских художников, только потому что они русские, мне кажется глупым. Потому что настоящее искусство всегда критикует господствующую систему, доксу, а настоящее искусство никогда не получает выгоды от системы, от общепринятого господствующего мнения.
Art Station Dubulti. Фото: Didzis Grozds
То есть искусство для вас – это убежище, а не оружие?
И оружие тоже. Но не для того, чтобы убивать. Оно как защитный купол надо всем. И потому что это искусство, тут возможно провести тонкую грань между декларативными вещами и реальными работами. Здесь, в Дубулты, мы выставили известную цитату из Уорхола «don't cry, work» («не плачь, работай»), потому что делать что-то – это и есть оружие, делать и делиться этим. И поэтому формат убежища – подходящий, потому что в убежище вы оказываетесь с людьми, которых не знаете, потому что вы все попали сюда из-за неотложной ситуации. И вот вы вместе, и все что-то делают: кто-то готовит еду, кто-то рисует, кто-то учится, кто-то читает, отдыхает. Вот в чём идея убежища. Искусство просто предоставляет такую возможность, такую открытость.
Из проекта «ART=SHELTER». Фото: Veronika Simoņenkova
А каким будет ваш следующий проект?
Есть много разных идей и проектов. Следующий – выставка в Нью-Йорке, в Gladstone Gallery, которая меня представляет. И я там тоже буду работать с картоном. И тоже с идеей макетов. Я хочу представить свой образ Метавселенной (Metaverse) – в несколько ироничной форме. Поразмышлять над тем, как я могу связать себя с этим понятием, как я могу воспринимать его.
Метавселенная – ведь понятие довольно абстрактное и виртуальное…
А моя работа будет очень реальная и прямая. Её названием станет фразу «Fake it, Fake it – till you Fake it».
В вашем манифесте мне запомнилась идея о том, что художник должен быть позитивным в своей работе, несмотря на то, что его работа, по сути, критична. Как можно оставаться позитивным в мире, где сейчас происходит и столько жестоких вещей?
Да, это важно. Потому что я считаю, что искусство – это позитивный жест, просто уже потому, что оно существует, оно возникло. Потому что никто его не запрашивал и не заказывал. Это позитивно и конструктивно – делать что-то без заказа, по своему желанию, то, чего никто не ждёт. Поэтому искусство обладает потенциалом сопротивления – сопротивления разрушению, ненависти, обиде, замешательству. Это всё не о том, что я какой-то позитивист по жизни. Я вовсе не позитивист в своей жизни, но когда грустен, обескуражен или испытываю давление, я смотрю на работы тех художников, которых люблю. Переживая огромные трудности, они продолжали свою работу, не жалея сил и добиваясь таким образом настоящего прорыва. И вы знаете, в наши времена быть позитивно настроенным – это гораздо более трудная миссия, чем быть настроенным негативно. Быть позитивным в наши дни – гораздо более сложная задача, чем быть негативным. И надо браться за сложные задачи, а не за легкие.
Томас Хиршхорн. Фото: Сергей Тимофеев
Но, может быть, эта «позитивность», если можно это так назвать, происходит от нашей любви к миру. Вы просто любите его, даже если он порой кажется…
В мире так много прекрасных и мощных вещей. Любовь к искусству, к поэзии, к философии, к природе и к другим людям.
Верхнее изображение: Томас Хиршхорн в Дубулты. Фото: Veronika Simoņenkova
