Зрителя там ещё нет. Интервью с финской художницей Эйей-Лиизой Ахтила
04/09/2013
Второй этаж музея KIASMA в Хельсинки ещё пару дней назад представлял собой настоящее параллельное пространство, до предела насыщенное необычной и затягивающей в себя атмосферой. Здесь размещалась выставка финской художницы Эйе-Лиизы Ахтила (Eija-Liisa Ahtila, 1959), собравшая самые важные её видеоработы, экспозиция так и называлась – «Параллельные миры» (Parallel Worlds). Хотя сама художница родом из Финляндии, выставка прибыла сюда из Стокгольма, где в 2012 году она была показана в Moderna Museet. Для её работ характерно совершенно особое, магнетическое настроение, которое достигается и при помощи цветовой гаммы (тёмно-зелёный, серый, бордовый…), и при помощи сюжета. Например, в 2002 году в поисках вдохновения для своей видеоработы The House она провела целое исследование, расспрашивая женщин, которые страдают от психических проблем и слышат «голоса» или видят галлюцинации. С течением времени интерес к философии искусства и феминизму перерос в настоящую исследовательскую деятельность, направленную на анализ взаимодействия и взаимосвязей природы и человека. В одном из залов KIASMA на шести экранах, расставленных на протяжении двух залов, была представлена видеоработа с елью – огромной, зелёной, с пышными ветками, колышимыми ветром. Хотя и снятая вертикально, ель как будто свалена на землю и «запихнута» в выставочные залы. Ахтила таким образом наглядно демонстрирует, что даже наши технологии настолько антропоцентричны, что невозможно снять и показать ель во всю её природную длину. К тому же в Финляндии, как и вообще в Северных странах, ель – настолько рядовое и обычное дерево, что на неё редко обращают внимание.
Одна из её наиболее свежих работ, The Annunciation (2010), авторская версия на библейскую тему, которая была показана на Венецианском кинофестивале и на кинофестивале в Оберхаузене, 8 сентября будет демонстрироваться на Эдинбургском кинофестивале, а неделей позже на фестивале в Милане. Художница также примет участие и в 5-й Московской биеннале современного искусства, которая начнётся 19 сентября. Отдельные работы можно будет увидеть и в Риге, на фестивале «2ANNAS» (с 21 до 27 октября); программа показа ещё уточняется. А новые работы будут представлены в 2014 году на персональной выставке в музее Serlachius, в финском городе Mänttä.
Эйя-Лииза Ахтила – одна из наиболее известных финских художниц, к тому же настоящий пионер в финском видеоискусстве. Она вошла в «большое искусство» в 90-е годы и с той поры поучаствовала в Manifesta 2, Documenta и 48-й Венецианской биеннале, её персональные выставки проходили в музеях MoMA в Нью-Йорке и Сан-Франциско, а представляет её в мире искусства галерея Мариан Гудмен с отделениями в Нью-Йорке и Париже, с которой также сотрудничают Герхард Рихтер, Джон Балдессари, Маурицио Кателан и другие арт-звёзды.
Эйя-Лииза Ахтила. Фото: hs.fi
Многие художники сегодня принимают решение сменить своё место жительства, покинув родину. Париж, Нью-Йорк, Берлин, Шанхай... Вы – пример того, что карьеру международного уровня можно сделать, не покидая на долгий срок свою страну. И всё же какова главная причина того, что вы по-прежнему живёте в Хельсинки?
В 1994 и 1995 годах мы вместе с мужем жили в Лос-Анджелесе, где я изучала кино, и мы были уверены, что снова туда вернёмся. Даже вещи оставили у друзей на чердаке в Лос-Анджелесе, ведь задерживаться в Хельсинки более одного года мы не планировали. Но жизнь повернулась иначе. Переезд всё время откладывался, потому что в Хельсинки появилась возможность работать, нам предоставили финансирование, я завела собаку. (Смеётся.) Началось сотрудничество с галереями в Кёльне и Париже.
Хотя мы оставались в Хельсинки, я в то время много путешествовала. Участвовала в выставках в Европе и США. Был период, когда ездила в Нью-Йорк по четыре раза в год. Однако, хоть мне там и очень нравилось, я не могла переносить весь этот шум и суету. Становилась нервозной. В Финляндии царит покой. И у меня есть летний домик в лесу у озера.
Как бы вы охарактеризовали художественную сцену Финляндии девяностых годов, когда набирала обороты и ваша карьера и когда, во многом благодаря выставке Nuit Blanche (1998) в Париже, которую курировал Ганс Ульрих Обрист, все заговорили о современном искусстве северных стран? Как это ощущалось здесь?
Мне трудно судить, потому что для меня это было время появления новых возможностей именно за пределами Финляндии. Я хотела побывать на открытии всех выставок, в которых принимала участие; я лично познакомилась с такими художниками, как Доминик Гонзалес Форстер (Dominique Gonzalez-Foerster), Арнаут Мик и другими, чьи работы я очень ценю. Теперь я уже не так много путешествую. Частые перелёты мешают сконцентрироваться, чтобы создавать что-то новое.
Как началось ваше сотрудничество с престижной галереей Мариан Гудмен (Marian Goodman)? Вы помните день, когда она вас пригласила?
Прежде всего сотрудничество началось с галереей Мариан Гудмен в Париже, а позже и в Нью-Йорке. Я повстречала Мариан в Сан-Франциско, когда открывалась моя выставка в музее SFMoMA. Там она заговорила со мной. Это совпало со временем, когда я по-прежнему работала с галереей из Кёльна (которая только что перебралась в Нью-Йорк), с ними я сотрудничала с самого начала. Мы были ровесниками и близкими друзьями. Они многое сделали для меня, и я была им, что называется, необходима. Я долго колебалась, уйти ли мне от них, чтобы принять предложение Гудмен. Это было очень болезненное решение. Когда я в тот момент встречалась с художниками и другими людьми из мира искусства, я у всех просила совета, как мне действовать в такой ситуации? Все были уверены, что надо принять предложение Мариан Гудмен. Такова жизнь.
Может ли галерист существенно повлиять на развитие художника?
Иногда здесь, в Хельсинки, я чувствую, как далеко от меня галерея в Нью-Йорке. Если бы я жила там, может быть, отношения были бы другими. В то же время, если у меня есть идеи, в галерее Гудмен всегда есть кто-то, кто готов выслушать их. Мне никогда не было сказано – тебе не стоит это делать. Там всегда готовы дать совет, поддержать. В то же время в галерее работает несколько людей. И у меня выработались отношения с каждым из них.
Многое определяет личность галериста. Ведь каждое такого рода сотрудничество отличается от других. Я работала и с совсем небольшой галереей в Стокгольме – Charlotte Lund. В данный момент идёт процесс переговоров с одной галереей в Шанхае, о котором сейчас я не могу говорить подробно. Но в любом случае я уже вижу, что там будет что-то совершенно другое, потому что галереей руководит абсолютно другой человек. Но стоит для себя решить – со сколькими галереями надо сотрудничать? У меня сейчас дело обстоит так, что я уже больше не могу расширить их число, потому что каждый спрашивает меня, когда же будет что-то новое.
Кадры из многоканальной видеоработы/фильма The Annunciation. 2010
Ваша работа не возникает в полном одиночестве, она является результатом длительной и сложной командной работы. Технический процесс создания, «черновая сторона», очень контрастирует с наполненными поэтической атмосферой самими работами. Как вам удаётся сохранить эту хрупкую поэтичность?
Первый ответ – я не знаю. Второй ответ – это моя ответственность как художника. Красная ниточка, которую нельзя порвать в процессе создания работы. В моих видеоработах определённую роль играет сценограф, своя задача – у художницы по костюмам и т.д. Каждый делает максимум возможного. И мне надо быть неумолимой, если что-то не удалось. В The Annunciation надо было заменить одну актрису, она играла недостаточно хорошо. Эта актриса, конечно, потом даже не пришла на премьеру фильма. Но это – моя ответственность за результат. А ещё в атмосфере видеоработы большую роль играет именно последний этап – монтаж и редактирование материала.
С чего вы начинаете? Со сценария?
Всегда стараюсь написать сценарий, но в последние годы уже не такой скрупулёзный. Понимаю, что по ходу создания работа сама «открывается» и диктует условия, питает идеями. Сценарий служит только структурой, матрицей, но ешё не даёт решение, главный ключ. Это – как раз мой урок последних лет. Позволить, чтобы работа захватила тебя и несла вперёд. Ну, сразу-то это не получается. Надо поработать, и тогда в какой-то момент она начинает «говорить». Это чудесный момент. Это как если ты складываешь пазл и осознаёшь общую картину, тогда отдельные кусочки складываются легко.
Что для вас, как художницы, означает чтение теоретических изданий, книг? Необходимо ли это вам, чтобы работать?
Когда я думаю о новой работе, я без книг не могу. Даже если я их напрямую не использую, меня вдохновляет чтение. Всё время делаю примечания на полях книжных страниц. Прочитанное вдохновляет, дарит новые идеи, к которым, может быть, другим путём я бы и не пришла.
Именно это я почувствовала теперь, создавая новый проект. В первый раз я пригласила помощника, который читает вместо меня и представляет конспекты. Я впервые так остро осознала, что совсем не информация мне нужна, совсем не то, что написано в книге. Оказывается, меня вдохновляет сам процесс чтения. Потому что иногда искру может высечь какая-то совершенно мелкая деталь. Предложение. Или то, как это написано. Или какое-то четверостишие. Что собой представляет то, что я читаю? Это проза, стихи, да и теоретические книги на темы, которые меня занимают.
Кадры из многоканальной видеоработы/фильма Where is Where? 2009, 55 мин.
А как обстоит дело с текстами уже после появления работы? Вы читаете рецензии? Вам это что-то даёт?
С одной стороны – конечно, очень важно, что рецензии появляются. Но надо признать, что у меня нет времени прочесть их все, учитывая, что выставки я устраиваю во многих странах. В то же время чаще всего рецензии не такие уж глубокие, чтобы это принесло мне как художнику что-то значительное. В основном они написаны для зрителей и несут разъяснительную функцию. Что также, конечно, очень важно.
На Венецианском кинофестивале в 2011 году вы были в жюри, присуждавшем Золотого льва. В прошлом году ваша работа The Annunciation была награждена на кинофестивале в Оберхаузене. Для вас актуальна граница между искусством видео и кино? Берёт ли художник верх над режиссёром?
В этом году я ещё была президентом жюри международного кинофестиваля FIDMarseille 2013… Некоторые коллеги меня уже расспрашивают: «Когда же выйдет твой первый полнометражный фильм? Мы его очень ждём!» (Смеётся.) Я была счастлива работать так, как работаю до сих пор. Даже если бы это был полнометражный фильм, он определённо не был бы снят в формате DivX, но объединял бы движущиеся образы разных типов. Честно говоря, игровых фильмов так ужасно много, и большинство из них такие никакие... Неинтересные! Бесконечное повторение формы, которая десятилетиями не меняется. Запас сюжетов вообще довольно ограничен.
Но я не хочу этим сказать, что не могу наслаждаться кино – ещё как могу! Но это – терапия клубного кресла: развлечение и необходимый отдых, и чаще всего – ничего больше. Однако я не исключаю, что когда-нибудь родится какая-то чудесная тема или придёт другой толчок, и я сделаю свой первый игровой фильм – почему бы и нет? В то же время у меня есть подозрения, что создавать кино на одном экране с чётким повествованием, началом и концом легче, чем видеоработу длиной в час на четырёх экранах, где при этом надо соблюдать связность изображений, одного с другими. Это – смонтированный четырёхчасовой видеоматериал! Снимая который, надо было точно предусмотреть, запланировать, что делает актёр на том экране, пока актёр на этом экране смотрит на него и т.д. Чрезвычайно много расчётов во времени и пространстве. Непередаваемо тяжёлая работа.
Когда мы закончили снимать Where is Where? (2009), я страшно устала. В Париже прошла премьера и потом, когда я уже вернулась в Хельсинки, две недели каждую ночь меня мучили ужасные кошмары. Что я – в вестибюле гостиницы, и моя собака что-то грызёт. Оказывается – мою руку и голову. Потом я – на войне в Африке, это происходит в наши дни, приближается племя противников, кругом выжженная трава и полуразрушенные кирпичные дома. Бежим и пробуем укрыться в этих развалинах, но нас хватают и вонзают мне в живот кинжал. Думаю, что всё это – последствия пережитого стресса, когда я заканчивала работу.
Кадры из многоканальной видеоработы The House. 2002
А вам приходила во сне какая-то идея для новой работы?
Нет, никогда.
И даже идея летающей женщины в The House?
Нет, хотя когда-то в подростковые годы мне снились сны, что я могу летать. Кажется, у всех они были. (Поднимается и показывает на себя.) Во сне казалось, что если очень сконцентрироваться, то я могу поднять ноги назад и начать планировать. Но надо было продолжать концентрироваться, иначе можно было улететь слишком высоко. Или упасть.
Что бы вы посоветовали молодому художнику, который ищет свой голос, свой почерк?
Делай свою работу! Найти что-то можно только тогда, когда действительно вкалываешь – как художник. Надо работать. Надо делать и неудачные вещи, и выдающиеся. И надо просто жить своей жизнью, с ходом времени познавая себя. Говоря короче – надо стареть.
Кадр из многоканальной видеоработы Lahja (The Present). 2001
Вашим первым образованием была юриспруденция. Почему именно она? Интерес к искусству появился уже позже?
Я – из рабочей семьи. Родители мне никогда не говорили, что мне не стоит быть художницей. Хотя, да, мать была не особенно счастлива, когда я позже поступила в художественную школу, и успокоилась только тогда, когда я начала получать гранты... Родители, конечно, беспокоились о том, чтобы у меня было обеспеченное будущее.
Уже с детства я рисовала и писала маслом, да и в вузе это было как бы хобби. Но в то время это не казалось мне серьёзным – стать художницей. Хотелось заниматься чем-то другим. Когда я была совсем молодой, мечтала о профессии архитектора. А окончив школу, параллельно поступала ещё на историю искусства – хотела быть учительницей по искусству, однако, что довольно комично, я туда не попала, зато меня приняли в юристы в Хельсинкском университете. (Смеётся.) Вообще мне нравилась мысль о том, что я могу стать юристом и помогать людям. Сделать в жизни что-то хорошее. Я не жалею, что изучала юриспруденцию. Считаю, что это – великолепное образование, которое пригодится любому.
В юности я была ужасно стеснительной. Всегда чувствовала себя посторонней наблюдательницей. Но когда я училась на юридическом, у меня появилась возможность настроить себя на то, что я – часть социума, что мне не надо стоять в сторонке. У меня есть все права сотрудничать, включиться в процесс.
Очень хорошо помню одни рождественские праздники во время учёбы в вузе. Денег у меня особо много не водилось, но на жизнь хватало; и вот я стояла на железнодорожном вокзале, чтобы отправиться на каникулы к родителям, которые живут в 100 километрах на север от Хельсинки; отец в то время ещё был жив. Ждала в очереди, чтобы купить билет на поезд. Рядом в очереди кассирша ссорилась с каким-то покупателем, которому она не хотела давать скидку. Этот бедняга говорил, что не живёт в Финляндии, что ему не хватает денег, чтобы заплатить полную стоимость билета, и что у него психическая инвалидность какой-то степени, хотя удостоверение инвалида он забыл в Швеции. Но на Рождество ему надо попасть к родителям, которые живут здесь, в Финляндии. У меня впереди была ещё длиннющая очередь, и пришлось слушать эту бесконечную ссору, где кассирша ни за что не была готова дать человеку скидку. Когда подошла моя очередь, моя кассирша сообщила, что не может дать сдачу с купюры в 100 марок, что мне нужно найти точные деньги, или я не получу билет. Я была такая злая, что взяла эту банкноту в 100 марок, подошла к окошку рядом и бросила её той, второй кассирше, сказав: «Вот Вам деньги, заткнитесь и дайте билет этому бедняге». Это были самым лучшим образом истраченные 100 марок в моей жизни! Чувство удовлетворения позже было просто неизмеримым. Потому что этим действием я сделала себя частью общества – приняв участие в ситуации и дав то, что я могла дать, чтобы что-то исправить. Я же была такая стеснительная, что сразу кинулась прочь, даже не видела реакцию кассирши. Но я уже больше не была ни ребёнком, ни студентом, я внезапно стала гражданином.
Ну, а как в искусстве? Или в процессе творчества вы думаете о том, что делаете добро другим? Насколько важен для вас зритель?
В творческом процессе я не думаю о зрителе. Или же очень редко. Это не потому, что мне всё равно, что думают другие, или что мои работы предназначены не для них. Нет. Но в процессе созидания существуют я и моя работа, и последнее является главным. Или, говоря другими словами, – зрителя там ещё нет.
Видеоинсталляция The Hirozontal (2011) и один из дополняющих её рисунков
Если бы у вас была бы возможность создать музей всех своих работ, как бы он выглядел? Или может быть – где бы он находился?
Это могло бы быть место, где можно меня встретить. Куда я бы приглашала людей. Лес, может быть, у озера. Вокруг никого. Приезжающие могут находиться там какое-то определённое время, скажем, часа три. В любом случае не оставаться ночевать, палатки и пикники – определённо не из той оперы… Но если в моём музее должны были бы находиться мои работы, то они размещались бы в подземелье. Да, определённо хорошая мысль. Было бы место, куда можно пойти посмотреть работы, а снаружи можно было бы посидеть на деревянных креслах для отдыха, закутаться в плед и наблюдать лес.
Может ли художник выйти из моды, морально устареть?
Зависит от того, кого об этом спрашивают. Есть люди, которым обязательно необходимо что-то новое, и в искусстве в том числе. Но есть и такие, для кого художник подобен писателю, за творчеством которого стоит следить и всегда с интересом ждать каждую новую книгу. Если речь идёт о самом художнике, на ум приходит Сай Твомбли (Cy Twombly). И то, что он говорил в одном интервью два года назад, незадолго перед смертью. Его такие вещи просто не интересовали. Потому что были и хорошие периоды, и плохие периоды, люди и славили, и хулили. Это уже не важно, он просто продолжал работать.
