Марат Гельман: Когда последний станет первым
04/10/2011
Марат Гельман (1960) – это имя, которое не требует особых комментариев в российском мире искусства и за его пределами. Историк искусства, галерист, коллекционер и политический аналитик, в своё время он работал и на российском канале OPT, с 2002 до 2004 был там ассистентом генерального директора, руководителем департамента аналитики. В 1990-м, за год до распада СССР, Марат Гельман открыл одну из первых частных галерей в России. Галерея по-прежнему активна, и в этом можно было убедиться и на художественной ярмарке ART MOSCOW 2011. Да и в программе 4-й Московской биеннале имя Марата Гельмана – на виду: в рамках программы сателлитных мероприятий биеннале он курирует групповую выставку «Искусство против географии», представляющую работы художников из российских регионов. Интерес к ещё неизвестным, к тому же региональным авторам, попытка вывести их на авансцену искусства – это фирменный знак Гельмана. Дмитрий Гутов, Олег Кулик, Валерий Кошляков, группа AES, Александр Виноградов и Владимир Дубоссарский – это только несколько имён тех, чьи первые выставки прошли именно в галерее Марата Гельмана.
Более 20 лет назад вы приняли решение переселиться в Москву, а спустя короткое время открыли там одну из первых частных галерей в постсоветской России. Предвидели ли вы, что этот ход конём будет успешным?
В Москву я переехал, потому что слишком доверял людям. И вначале мне показалось, что я совершил большую ошибку. В 1987 году в Кишинёве, где тогда жил, я организовал выставку одного московского художника. Она увенчалась успехом, ведь Кишинёв – место скучное, и тут вдруг волна интереса, внимание прессы, художественные работы бурно раскупались. И тогда упомянутый художник, вдохновившись этим, сделал мне предложение – переехать в Москву и работать его продюсером. Это были советские времена, а он был президентом Союза художников СССР. Искусство меня очень увлекало, поэтому я согласился и переехал из Кишинёва в Москву. Но уже через месяц мой художник неожиданно уехал в США. В Москве я остался один-одинёшенек, никого там ещё не знал. Возвратиться в Кишинёв я тоже уже не мог, потому что друзья на мой переезд смотрели завидущими глазами. И просто вернуться было бы унизительно. И тогда я понемногу начал небольшой бизнес, а на полученные средства шаг за шагом стал коллекционировать искусство. Через три года открыл галерею. В первые годы, коллекционируя искусство, я совершил массу ошибок из-за своего непрофессионализма. Поэтому первую коллекцию пришлось продать, оставив только пару работ «на память» о неудаче. Когда я решил её распродавать, у меня и в мыслях не было становиться дилером искусства. Просто хотелось c ней распроститься. Но продавать искусство – это непростая работа, и год, который я провёл, пытаясь избавиться от опостылевших приобретений, дал мне бесценный опыт и контакты даже в Европе. Так как в Москве в то время не было никого другого с опытом в торговле искусством и арт-менеджменте, то я очень скоро стал в своей сфере «лучшим», «старшим» и каким только там ещё… (Смеётся.)
Вы всегда выделялись тем, что не боялись активно экспонировать ещё неизвестных художников, к тому же большинство из них сегодня – это уже известные имена. И всё-таки вы брали на себя большой риск.
Когда в Москве я кое-что уже начал понимать в искусстве и мог более профессионально составить коллекцию, на дворе стоял примерно 1988 год. Самые известные художники Москвы стали стоить невероятно дорого, потому что в то время прошёл престижный аукцион Sotheby’s 1988. И даже те, кто в нём не участвовал, как будто свихнулись на деньгах. Я не мог приобрести их работы, в то время я вёл небольшой бизнес, продавал собственные «мозги», а не нефть или компьютеры. Поэтому я обратился к менее известным художникам и отправился на поиски на юг России, в Киев и т.д., и обнаружил, что в этом регионе есть мощное поколение молодых художников. Перед тем, как открыть галерею, я в Москве провёл большую выставку «Российская южная волна». Она удалась, 70% из выставленных работ были распроданы. Сегодня это уже широко известные авторы. Выставка вызвала и конфликт, потому что в Москве тогда правил бал концептуализм, который выдвигал такую точку зрения, что в российском искусстве нет ничего интересного и ценного, кроме концептуализма. Но конфликт помог и мне, и художникам, которых я продвигал, привлечь к себе внимание.
И в конце концов – в этом и есть миссия галереи: отыскать никому неизвестного, талантливого художника и помочь его потенциалу раскрыться. Те галереи, которые работают с художниками, уже попавшими в лучи славы, принадлежат к так называемому вторичному рынку искусства. Я могу смело утверждать, что, если вы видите хорошо известного российского художника, который вышел на сцену в 90-е годы, то наверняка его первая выставка проходила в моей галерее. Гарантирую.
Можно ли вообще передать в словах то ощущение или интуицию, когда вы осознаёте – да, у этого художника или художественной работы, безусловно, есть потенциал.
(Долго молчит.) Начало моей работы пришлось на так называемый период энтузиазма. У истории современного искусства России было несколько этапов. Первым шёл Героический период, который происходил ещё до того, как я включился в эту сферу: это нонконформизм и другие направления искусства, существовавшие в советское время ещё до перестройки. Моё же время было временем энтузиазма, когда ни у кого не было достаточных знаний, зато всех переполняла любовь к тому, что мы делали. В этот период моими самыми лучшими советчиками были сами художники. И когда я вижу произведение искусства, для меня всегда важнее сам художник, то, что за этим стоит – его личность. Тогда все встреченные мною художники ещё не были готовы к рынку, совершенство и полнота формы были ещё впереди, они же были ещё совсем молоды. И теперь большая часть этих художников работает уже иначе. Поэтому я могу сказать, что выбирал людей, а не сами работы. И с этими личностями мы продолжали развиваться уже вместе.
На ваш взгляд, коллекционерам искусства стоит общаться с художниками?
Я думаю, что это одна из главных мотиваций! Для меня важнейшим стимулом была именно возможность приобщиться к кругу людей искусства. Жить с художниками, разговаривать с художниками, что может быть лучше? Будни бизнесмена довольно скучны, поэтому искусство очень скоро стало важной частью моей жизни.
Итак, первым этапом был период энтузиазма, когда ты ищешь и собираешь вокруг себя художников как свою команду, а не только как художников. Следующий уровень был уже профессиональнее: искусство стало меня интересовать уже вместе с контекстом. И я могу выделить четыре разных контекста. Первый контекст – история искусства. Создавая новую работу, художник должен осознавать, что до него уже были воплощены тысячи других произведений искусства. И ему надо уметь ответить себе на вопрос – а зачем создавать ещё одно? Второй контекст – язык. Произведение искусства должно коммуницировать с тем, что делают коллеги, независимо от страны происхождения его автора. Необходимо уметь участвовать в дискуссии, которая происходит, если используются сходные средства выражения или выбрана общая сверхтема. Третий – это социальный контекст: у искусства, которое воплощает своё время, есть шанс попасть и в будущее. Мой отец
[Александр Гельман] был заметным советским драматургом. Многие упрекали его в том, что его работы слишком «актуальны», слишком привязаны к сегодняшнему дню, что по сравнению с вечностью они немногого стоят. На что отец отвечал, что «мгновенное пребудет вечным», имея в виду следующее: то, что выражает своё время, никогда не исчезнет. Поэтому и я, рассматривая какое-нибудь произведение искусства, всегда про себя анализирую, можно ли понять, в какое время оно было создано, выражает ли это сама работа. Для меня это важно. Четвёртый контекст – как бы суть художника, почему он им стал, потому ли, что его родители послали его в художественную школу, или он этим занимается потому, что действительно хочет что-то сказать. Вообще очень распространён взгляд, что у художников, получивших арт-образование, больше шансов. Я с этим абсолютно не согласен. Потому что именно те, у кого не было возможности учиться искусству, но которые всё равно горят желанием стать хорошими художниками, и есть самые сильные и многообещающие, потому что это их осознанный взрослый выбор, а не послушание родительской воле или ещё каким-то там интересам. И в России есть очень много талантливых художников, которые по образованию – архитекторы или дизайнеры. Вот четыре важных контекста, необходимых, чтобы произведение искусства со мной «заговорило».
А почему же и вы не стали драматургом?
Я пытался! Но у меня не было таланта. (Громко смеётся.)
Но не кажется ли вам, что подобная наследственность помогает вам предсказывать «финал сюжета», думать стратегически, проигрывать различные сценарии, потому что из вашей биографии можно сделать вывод, что у вас очень неплохо развита способность предвидеть события?
Да, это умение я применяю на практике, но во второй сфере деятельности – в политике, где доводилось сочинять не один сценарий. А в искусстве – никогда. Быть обыкновенным мальчиком, чей отец – очень известный драматург, было очень непросто. И я действительно старался: писал стихи, рисовал, но мне помогло, что я не стал графоманом, потому что у меня был очень хороший критик – мой отец, который мог мне сказать: «Плохо, очень плохо»… (Смеётся.) Кто знает, может, это и не было так уж плохо, просто отец хотел меня уберечь и от этой сферы меня отвести… Но, честно говоря, мне кажется, что это и есть один из секретов моих успехов. Я действительно старался: писал рассказы, многократно их переписывал, писал заметки. И когда вот так усердно работаешь, замечаешь, что в то же время талантливый человек тут же рядом всего достигает с такой лёгкостью… И так я быстро научился видеть, различать талант в других людях.
На ваш взгляд, те коллекционеры искусства, которые в первую очередь рассматривают его как объект инвестиций, достойны ли они вообще именоваться коллекционерами, ведь ими движет практический интерес, а совсем не любовь к искусству.
Во-первых, совсем неважно, как люди доходят до коллекционирования искусства. Может, ты решил сделать свою квартиру более красивой и отправился на арт-ярмарку, или придумал, что хочешь инвестировать, или захотел помочь какому-то другу-художнику, купив его работы. На самом деле, коллекционеры приходят к этому самыми разными путями. Но если искусство их не увлекает по-настоящему, они никогда не станут успешными в своей сфере. Можно повстречать немало людей, которые покупают произведения искусства, но только некоторые из них – действительно коллекционеры. Во-вторых, есть корпоративные коллекции. В Европе и Москве есть целый ряд банков, покупающих искусство. И банк – это не конкретная личность, поэтому он не способен предложить любовь к искусству как мотивацию. Но покупки так или иначе превращаются в коллекцию, и за этим часто стоит способный куратор, который может поднять её до музейного уровня. Т.е. могут существовать хорошие коллекции искусства и без чьей-то индивидуальной любви к нему. Но это нелегко. Ведь именно любовь есть тот элемент, который помогает найти то уникальное, особое, что и делает коллекцию успешной и неповторимой.
Директор первого Вильнюсского аукционного дома Симона Макселиене в разговоре как-то сказала, что, как ей кажется, в частных коллекциях свою роль играют и сделанные коллекционером ошибки, именно они порой создают её уникальный характер. Вы с этим согласны?
Определённо не согласен. Поле искусства очень обширно, и профессиональный советник, например, галерист, может его хотя бы немного ограничить, указав, скажем, на 100 художников, обладающих потенциалом в будущем повлиять на историю искусства. И коллекционер может реализовать себя, не выходя из этого круга, и показать в его рамках свой индивидуальный вкус. Это нормально. Т.к., если он выйдет из этого профессионально очерченного круга отбора, то 100% ошибётся. Конечно, надо учесть и то, что коллекционеры – люди, которые очень быстро учатся, потому что платят большие деньги.
Этим летом вы открывали выставочный центр современного искусства в Твери, планируете до 2013 года открыть такие же в Самаре и Казани, вы являетесь также создателем и руководителем Пермского музея современного искусства, и в рамках биеннале можно увидеть организованную вами выставку регионального искусства России. Может быть, вы могли бы прокомментировать этот свой интерес.
Что касается Перми – первоначально мой друг, который был губернатором Перми, попросил меня помочь активизировать там какую-то творческую деятельность. Позднее ему показалось нужным что-то более постоянное, скажем, музей. Теперь Пермь – очень большая часть моей жизни, потому что незадолго перед этим я вступил в довольно паршивый период: у меня был типичный кризис среднего возраста, я не знал, чем по-настоящему заняться, да и в галерее дела уже шли без моего участия, я там был только помехой, потому что приходил с идеями, которые требовали средств. Во многих сделках люди больше клевали на моё имя, а не на мои способности. Но в то же время я не чувствовал себя еще таким старым, чтобы на этом и остановиться, поэтому я впал в кризис, из которого меня вытащили предложения из Перми. Вначале ситуация была, конечно же, тяжёлой, почти альтруистичной, но работа дала столь необходимый адреналин, и вот в России возникла уникальная ситуация, когда в провинциальном городе кипит интенсивная художественная жизнь. Молодые российские художники, музыканты, творческие люди начали даже завидовать пермякам. Мы создали также культурный альянс, чтобы можно было реализовать запросы и из других региональных городов. Для России характерно то, что люди не верят технологиям, но верят людям. Поэтому всем теперь нужно именно Гельмана. Но так как везде я быть не смогу, мы создали организацию, представляющую Марата Гельмана. Подписали договоры с городами России, которым мы взялись помочь. Сейчас в альянсе уже девять городов.
Как бы вы охарактеризовали сегодняшнюю ситуацию на рынке современного искусства России?
В общем, большая часть коллекционеров, которые появились около 2000 года, когда наступило такое довольно оптимистичное время, сегодня уже эмигрировали. Политическая ситуация в России такова, что в данный момент самые богатые люди в государстве – это чиновники. Но чиновники деньги открыто не тратят. Это создаёт своеобразный рынок. Существуют инициативы, когда богатые люди организованно покупают художественные работы и дарят их музеям. Конечно, не финансово поддерживают, а именно – художественными работами. Со временем, может быть, часть этих людей станет также и коллекционерами.
Согласны ли вы со сказанным куратором Московской биеннале Петером Вебелем, что сегодня в искусстве нет одного доминирующего государства или региона, нет доминирующего арт-медиа, господствует глобализация, когда всё перемешано между собой. И, если да, то чем же это кончится?
Как с тенденцией, да. Согласен, что она существует. Однако, несмотря на то, что искусство – очень динамичная сфера, всё-таки повсеместно сохраняются неизменные, консервативные ценности. Каждая тенденция всё-таки только тенденция, а не то чтобы уже новая модель мира. Поезжайте в Нью-Йорк и сделайте вывод, что это – центр искусства. Поезжайте в Берлин, и здесь всё немного по-другому, но тоже – центр. Конечно, я бы использовал другую метафору. Глобализация не нивелирует всё во что-то универсальное, но является как бы единым организмом, где есть сердце, руки, ноги, зад, член… Так же на Земле есть Москва, Нью-Йорк и т.д., то есть у каждого пункта, каждого центра есть своя индивидуальная функция, но все они соединены в единый организм. На мой взгляд, это и есть глобализация.
В свою очередь, если рассуждать о медиа и средствах выражения, здесь присутствие консервативных ценностей ещё более заметно. Да, действительно, видеоискусство и живопись почти равноценны. Но всё-таки каждое новое медиа вступает в мир в порядке очереди. Есть медиа, которые заняли определённое место и не уходят с него. Но есть и такие, которые пускают на своё место другие средства выражения. Например, живопись маслом и бронзовые скульптуры – оба жанра в своё время были фетишами. Однако, если живопись свои позиции сохранила, то о бронзовой скульптуре этого сказать нельзя.
Если мир искусства подобен единому организму, то какой частью тела является Россия?
Насчёт роли России у меня есть одна теория, и есть много признаков, которые сигнализируют о том, что теория работает. Как известно, рынок искусства основывается на фундаментальном различии между оригиналом и копией. Оригинал очень дорог, его место в музее и т.п., в то время как копии можно найти в журналах, и это ничего не стоит. В то же время новое искусство всё больше и больше отдаляется от уникального и неповторимого оригинала. Как говорят, вот у нас есть рукописи Пушкина, но нет рукописей Пелевина. Потому что Пелевин уже писал с помощью компьютера. Т.е. искусство становится всё более тиражируемым, а рынок по-прежнему упрямо держится за оригиналы. Но рано или поздно такая модель рынка обрушится, не будет больше работать. И ясно то, что, как только этот рынок отомрёт, на его место автоматически придёт другой. В Европе и других местах это пройдёт очень тяжело, потому что в систему, основанную на оригиналах, вложены миллиарды. Но в России ситуация легче, рынок старой модели здесь не так уж развит. Поэтому России будет проще перейти на новое. Так сказать: последний станет первым.
