Иштван Орос. Иллюзионист

Интервью с венгерским художником, чья выставка «Иштван Орос: графика, плакаты, анаморфозы» открыта в петербургском Новом музее до 14 октября

11/09/2018

Фото: Михаил Григорьев

В петербургском Новом музее открылась выставка венгерского графика и плакатиста Иштвана Ороса (István Orosz). Начав художественную деятельность в 1970-е годы, он стал известен своими работами в жанре оптических иллюзий и, в частности, анаморфозами, в которых распластанное изображение складывается воедино, отражаясь в зеркальной поверхности металлического цилиндра. Как однажды сформулировал художник, ему интереснее всего «то, что я могу нарисовать, но не могу себе представить». Один из его главных героев – имеющий венгерские корни Альбрехт Дюрер, мотивы гравюр которого часто возникают у Ороса. В целом его работы принадлежат к графической традиции, идущей от барокко в XVII веке и отмеченной в истории искусства многими известными именами: математическое и оптическое искусство Маурица Эшера соединяется с сюрреализмом в манере Ролана Топора. Графический дизайнер по образованию, Орос создал множество плакатов к выставкам, театральным постановкам и другим культурным событиям. Помимо графики, он снимает анимационные фильмы и пишет книги. В Петербург художник приехал по приглашению о приглашению Венгерского культурного центра, а курировал выставку редактор издания «Проектор» Митя Харшак. В день вернисажа Arterritory расспросил Иштвана Ороса о его работах и значении графического искусства в современной художественной ситуации.

Иштван Орос в Петербурге

Вам, без сомнения, хорошо известна гравюра Симона Вуэ с изображением сатиров, рассматривающих анаморфозу в виде слона. На открытии вашей выставки публика с похожим удивлением изучала эти произведения необычного жанра. Что вы думаете о реакции зрителей? Как и когда возник ваш интерес к анаморфозам?

Мне и в голову бы не пришло отождествлять собравшихся сегодня людей с чертями, которые действуют у Симона Вуэ, но в анаморфозах всегда присутствует что-то мистическое и даже сатанинское. Сейчас я готовлю в Турции выставку, на которой мне очень хочется использовать сюжет, описанный у Вуэ. По предположениям, анаморфоза, которую разглядывают существа на этой гравюре, привезена из Китая в подарок турецкому султану. Впервые я увидел гравюру Вуэ в 1970-е годы в книге Юргиса Балтрушайтиса Anamorphic Art, которая попалась мне в руки. Моя первая выставка в Москве состояла исключительно из работ в жанре анаморфозы, и когда я приехал, мои московские друзья спросили, как возникла идея создавать такие произведения. Я рассказывал им про книгу, в которой впервые увидел гравюру Вуэ, когда после вернисажа мы гуляли по летнему городу, и как раз в тот момент увидел мемориальную доску Балтрушайтису на доме, где он жил.

Вы делаете гравюры и одновременно занимаетесь графическим дизайном. Как вам удается совмещать эти два все же различных занятия? Насколько вы производительны как художник?

Я усердный график – очень много работаю, и хорошо было бы поменьше. Я закончил институт как плакатист и только потом увлёкся графикой и гравюрой. Вначале приходилось выполнять много ремесленной работы, со временем образовались знавшие меня постоянные заказчики, и тогда я смог позволить себе выбирать. В такой ситуации были и плюсы, и минусы: иногда хочется поэкспериментировать, но заказчики рассчитывают получить нечто ожидаемое, у них уже сложилось представление о моей манере, и такая чёткость тоже хороша для работы дизайнера.

Центральный образ многих ваших плакатов содержит рисунок или гравюру. Над плакатом вы работаете вручную, как старый мастер, или создаете его на компьютере, как современный художник?

Посмотрите на меня – по моему возрасту понятно, что когда я начал заниматься этим ремеслом, художники даже не знали слова «компьютер». Это полностью ручная работа, но цвет и предпечатная подготовка делаются на компьютере.

Насколько венгерские художники – в данном случае графики – ощущают себя частью восточноевропейского художественного мира?

Не готов отвечать за всех венгерских художников, но в годы моей молодости дверей на Запад было немного – хотя нам очень хотелось в них заглянуть, проникнуть в западный арт-мир было невозможно. До смены режима в середине 1980-х годов мы лучше знали то, что происходило в Восточной Европе – в Польше с очень сильной плакатной школой и в Советском Союзе. Во время учёбы ездили на месяц или два в Москву и Ленинград в творческие поездки – предполагалось, что студенты должны вместе работать, но куда больше времени мы проводили, просто общаясь и посещая музеи. Самые яркие воспоминания остались как раз от общения, я познакомился с новым художественным миром. Сейчас у меня больше западных контактов, но это не значит, что я забыл своих старых друзей. Я считаю, что восточноевропейский графический мир по-прежнему очень силён.

Петербург и Москва, начиная с 1970-х годов, ориентировались на сильную школу прибалтийской графики, представляемой такими художниками, как Пятрас Репшис, Леонард Лапин, затем Петер Аллик. Как вам кажется, посередине Восточной Европы образовалось ядро графического понимания?

Обычно я могу определить с большей или меньшей степенью точности, откуда художник. Сложно сказать, из какой конкретно страны, но всегда можно уловить некую общность – в графике действительно существует восточноевропейское единство. Его отличительной чертой, как кажется, является то, что люди не жалеют труда. Вложенные силы, ручная работа в этих произведениях видны очень хорошо.

Сложнее ли с годами становится придумывать новые работы – иными словами, влияет ли на вас постмодернизм?

Даже когда я ещё не думал о постмодернизме, мне всё равно хотелось ввести свои работы в контекст других эпох и увязать их с работами других художников. Я обращался к барокко, к классицизму. Интересно было использовать изображения, известные зрителю по старым энциклопедиям, лексиконам – по умолчанию старые вещи кажутся заслуживающими доверия, и при таком доверительном отношении мне проще создать некую иллюзию. В такое изображение мне как художнику всегда хочется ввернуть иронию. Ещё один момент: когда я начинал, художников в принципе было меньше, и сейчас создать что-то принципиально новое куда сложнее, поэтому приходится играть с уже существующими приёмами и образами, отсылая зрителя к знакомым картинкам.

Оказывается, вошедшая в экспозицию и изображённая на последней странице буклета работа «Товарищи, Adieu!» – ваше самое популярное и известное произведение в жанре плаката. О нем часто говорят как о финальной точке эпохи социализма в Венгрии…

Должен признаться, этот плакат выбивается из ряда моих работ, обычно связанных с тонкой графической выделкой. Он появился в 1989 году, в момент смены режима, и, побаиваясь общественной реакции, я не подписал его своим именем, а использовал свой псевдоним, написав в уголке «Утис». Когда плакат был напечатан в журнале Time, я моментально получил весть от друга, который сообщил, что сразу узнал мою руку, и после этого скрываться было невозможно.

Для своего фильма и книги «Игра в шахматы» вы взяли сюжет из российской истории, расскажите об этом подробнее.

Отправной точкой также стало мое увлечение иллюзиями. Меня привлекла фотография, сделанная на даче Горького на острове Капри: сначала на ней было шесть человек, потом фигуры на этом снимке по одной убывали в свойственной советской реальности манере ретушировать историю и убирать с фото нежелательных персонажей. Эта фотография представилась мне оптической иллюзией, а затем я нашёл описание шахматной партии, сыгранной Лениным и Богдановым, и создал анимационный фильм. Делая фильм, я успел многое узнать про изображённых на фото людей – про писателя Александра Богданова, философа Владимира Базарова, книгоиздателя Ивана Ладыжникова. Я постепенно собирал материалы, и получилась книга, которая балансирует на грани фиктивного и документального повествования. Работая в графике, я, как опытный художник, очень хорошо понимаю, с чего начал, как будет развиваться изображение и что ждёт меня в финале. Книга оказалась для меня полна неожиданностей, и возникло ощущение, что писать мне сейчас нравится больше, чем рисовать.