Условный фламинго
В московской галерее Iragui (при участии галереи MYTH) до 19 марта проходит выставка петербургской художницы Лизы Бобковой «Мне всё время снится катастрофа»
Лиза Бобкова работает с линией, металлической и графической. Её листы тушью и акварелью вызывают ощущение обезоруживающего таланта. Это такое чувство, когда смотришь много вещей и думаешь: «Ну насколько же тонкая художница, ну ничего себе!», и на втором или третьем десятке листов уже утомляешься от безупречно оформленной фрагментарности и недосказанности. Ощущение чем-то похоже на аффект от графики Павла Пепперштейна: умолчания, паузы и пустоты явно таят в себе золотые горы, остающиеся где-то за горизонтом содержания самих работ. В листах разной степени абстрактности Бобкова совмещает внятные изобразительные жесты на грани формы и следа с фразами, придуманными или найденными в переписке на WhatsApp. Тексты исполнены ровным почерком школьника, что даёт им ещё и аудиоизмерение: их почти всегда видишь-произносишь, как партитуры или диктант. Фразы случаются простые, типа «Свобода? Хм…», или звенящие, как «Это моё личное приватное уродство» и «Пали флаги наших нефтяных отцов». Изначальная специализация художницы, с которой она выпустилась из Академии Штиглица, металл, и в линейной скульптуре она не менее виртуозна, легко достигая абсолютно открытой формы без привязки к инженерной правде конструктивистов. Её инсталляция «Мне всё время снится катастрофа» в галерее Iragui частично основана на скульптуре «Задержи дыхание и досчитай до пяти» (2019) для выставки «ЛЭВЭЛС» на бывшем пивзаводе им. Степана Разина.
От «Дыхания» здесь – прозрачные шары, похожие на скелеты пляжных мячей. Они не играют с тектоникой пространства, как в случае памятника индустриальной архитектуры: в белом кубе линии ценнее, чем воздух вокруг. Шары, модульная единица работы, расставлены в искусственных дюнах рукотворного песка тёмно-розового цвета, образуют гусеничные цепочки, подвешены к углам, в общем, раскиданы. Они, как гласит текст в самой инсталляции, «образуют пространство», и своей пограничностью между объёмом фантомным и конкретным чем-то напоминают лирического героя Виктора Сосноры, который «все шёл, … дыханье своё выпуская шарами солнечными, а в тени – чуть-чуть нефтяными». Песок розовый не потому, что «розовый – новый чёрный». Для Бобковой он «цвет разрушения, стыда, насилия».
Всё это пахнет какой-то южной чувственностью (герой Сосноры, некстати, гуляет где-то на море), в работе мало питерских топей в частности и топосов в целом. Сочетание геометрии и песка вызывает ассоциации с Элио Ойтисика и его хрестоматийной инсталляцией «Тропикалия» (1967), созданной на заре бурного романа художников и музыкантов Бразилии (этот роман в отечественной истории культуры сравним с обменом энергиями у «Новых художников» и круга Цоя в эпоху «Ассы»). Ойтисика, подобно художникам поп-арта с соседнего континента, предъявляет миру набор стереотипов о знойной стране с экзотической фауной как сверхправду, ультраштамп. Это игровой жест, но в нём есть и другие логики, связанные с контекстом геометрического искусства эпохи, скульптур и графики Лиджии Папе и Лиджии Кларк, любви к справедливой решётке в противовес анархическому проживанию личной повседневности и отсутствием честной политики. Инсталляция Бобковой по форме скупее и серьёзнее. Она подчёркнуто не «про» политику. Предлог «про» здесь в кавычках, чтобы сохранить открытость абстрактной работы любым интерпретациям: в ней можно и просто – без дополнительных условий – находиться. Если закрыть глаза на прямолинейные и направляющие смысл тексты на стенах, возвращаешься, как и в случае с её графикой, к точке лёгкости, возгласу «Ну конечно, а как иначе?!» За железными зарослями как будто в приложении дополненной реальности видится условный фламинго, сверхштамп, превращающий всю композицию в ультраправду о современности образованных, литературно одарённых россиян.
И хотя фламинго надёжно спрятан, а «Мне все время снится катастрофа» не «про» политику, но все-таки «про» несвободу. Во вступительном тексте художницы упоминается песня группы Arcade Fire «My body is a cage», широко известная благодаря каверу Питера Гэбриэла. Шары, смонтированные с таким саундтреком, превращаются в грудные клетки идеальной формы и приобретают, опять-таки, пепперштейновскую «колобковость» пополам с платоновским «идеалом». Ощущение конкретности момента ставит инсталляцию в ряд с вещами минимализма, от Рашида Араина до Фреда Сэндбека, которые мягко, но настойчиво напоминают о том, что 2 х 2 = 4 (или d = 2r). Это очень убедительная попытка быть абстрактной для того, чтобы быть открытой, быть геометричной для того, чтобы противопоставить себя дурной неисчислимости песка.
