Три фотографа
23/05/2014
Этот текст скорее об идеологии, нежели об искусстве. Впрочем, с определённой точки зрения искусство и есть концентрированная идеология; или же наоборот – в своих высших проявлениях идеология становится искусством.
Главные герои этого текста – три фотографа. Два западных, один восточный; использую условные колониалистские, ориенталистские обозначения, прекрасно понимая, насколько они уязвимы. Но так как главная тема здесь как раз колониализм в разных своих изводах, включая ориентализм (или, если угодно, ориентализм в главных своих изводах, включая колониализм), именно такие определения должны сработать в данном случае. Если же уточнять, то первый фотограф – француз, второй – афганец, третий – американец.
Француз, «большой специалист по дагерротипам», описан в одной из лучших книг позапрошлого века, «Путешествии на Восток» Жерара де Нерваля. Дело происходит в Каире, в 1843 году, мастерская фотографа находится во внутренней галерее каирского отеля «Домерг», расположенного за углом от главной улицы франкского квартала. Дагерротипист глуховат, оттого повествователю приходится разговаривать с ним на полуписьменном-полуустном языке – Нерваль передаёт ему записку с вопросом, а тот, как принято у глухих, отвечает очень громко, почти кричит. Фотограф передвигается по городу в сопровождении осла, на которого навьючен его хрупкий и шаткий аппарат. Впрочем, часть своей работы он делает в мастерской: «Время от времени он приводит из города торговок апельсинами или сахарным тростником, которые с готовностью ему позируют, давая тем самым возможность изучать основные расы, населяющие Египет, правда, большинство женщин прячут лица под покрывалом – последним прибежищем восточной добродетели».
Афганец работал в Кабуле несколько десятилетий, по крайней мере до 1992 года. Это уличный фотограф, 22 года назад его возраст можно было определить как примерно 50–55 лет. Его мастерская – будка, выставленная наружу у стены дома; он провёл в ней долгие дни, предлагая сделать памятные фото мужчин, либо заключающих брак, либо уходящих на одну из бесчисленных афганских войн. До нас дошло изображение этого фотографа: вот он сидит на деревянной скамеечке, нога на ногу, на нём длинная бронзового цвета рубашка до щиколоток, серо-голубой жилет с огромным лацканами, подозрительно смахивающий на офисный пиджак, лишённый рукавов и пуговиц, на голове – белый тюрбан, на босых ногах – чёрные туфли. Лицо обрамляет большая седая борода, правую руку уличный фотограф положил на ногу, а левой (на запястье болтаются часы) он придерживает замызганный красный ящик с вырезанным посредине квадратным окошком, откуда высунут наружу кусок грязной ткани, рукав. Ящик покоится на треноге, тоже видавшей виды. В нижнем правом углу лицевой стороны ящика наклеены маленькие фотки; собственно, перед нами камера, главное орудие уличного кабульского портретиста. Крупные образцы искусства фотографа висят у него над головой: два больших мужских портрета, анфас (сверху и побольше) и профиль (снизу и поменьше); молодой мужчина с одновременно яростным и влажным взглядом снят на голубом фоне, он одет в серый костюм, рубашку и пуловер (естественно, без галстука), на лице недельная щетина. Пройдёт полгода, и герой нашего фотографа, скорее всего, окончательно зарастёт бородой и примется бегать по афганским горам с калашом наперевес. Таким образом, из модели второго нашего фотографа он станет потенциальной моделью третьего.
Стив Маккари. Портрет фотографа. 1992
Американец Стив Маккари родился в 1950 году в Филадельфии, снимал в Штатах, ездил по Латинской Америке, Индии, Непалу, пока в 1979 году, в мае, почти случайно не оказался среди афганских повстанцев (там всегда отыщутся какие-нибудь повстанцы), перейдя границу, снаряжённый двумя камерами, мешком плёнок, перочинным ножом, пластмассовой кружкой и припрятанным ещё в самолёте пакетиком орешков. В декабре того же года стране, куда попал американский фотограф, сильно не повезло – а самому Маккари повезло сильно – началось советское вторжение. Стив Маккари стал одним из фотохроникёров муджахеддинского сопротивления, а пять лет спустя в лагере афганских беженцев Насир-Баг он сделал снимок, прославивший его во всём мире. Это знаменитая «Афганская девочка», которую знает, кажется, любой, кто когда-либо открывал интернет на латинице, смотрел западное телевидение или просто листал журналы вроде National Geographic.
Стив Маккари. Афганская девочка. 1984
Действительно, это один из самых известных образов последних тридцати лет – о нём написаны тысячи страниц, а саму некогда безымянную афганскую девочку смогли обнаружить в 2002-м в замужней женщине по имени Шарбат Гула, обременённой детьми и опытом тяжёлой беженской жизни. Шарбат Гула в одном из интервью на вопрос, как ей жилось и живётся, ответила, что не очень легко и вообще при талибах (напомню, разговор состоялся через год после ещё одного несчастного вторжения в Афганистан, теперь уже западного) было лучше, так как спокойнее и почти без хаоса. Это довольно комично, учитывая, что образ «афганской девочки» используется самыми разными международными организациями и движениями, выступающими за эмансипацию и образование афганок. брызговики Аутлендер ХЛ Ну уж как Талибан относится к женскому образованию, известно. Чуть не забыл, Стив Маккари, наш третий герой, и сделал в 1992 году снимок кабульского уличного фотографа. Я побывал на вернисаже его только что открывшейся в Лондоне выставке «Afghanistan».
Итак, три фотографа, один вымышленный, один безвестный, один почти классик. Первый оказался на Востоке (условном «Востоке» ориенталистов) на волне романтического интереса к одалискам, тюрбанам и восточным базарам. Шесть лет назад в Лондоне, в Tate Britain, устроили восхитительную выставку «The Lure of the East» («Соблазн Востока»). Действительно, с конца XVIII века «Восток» (в разных видах, не только, как у Эдварда Саида, «Ближний Восток», но и Индия, и Месопотамия, и Китай, конечно же) соблазнял европейца, увидевшего в нём Другого, которым можно восхищаться, управлять – и на эксплуатации которого можно разбогатеть. Все эти три связанные с существованием Другого возможности позволили точнее определить идентичность Запада в эпоху его тотальной секуляризации (раньше такой проблемы не было, ибо «христианский мир» противостоял «нехристианскому», мусульманскому, буддийскому, индуистскому, любому иному). Чтобы не пересказывать Саида, его последователей и критиков (а также последователей критиков), скажу так: «Восток» надо было представить максимально ярким и экзотичным, сделать «вечным», лишив его истории и возможности быть «современным» (это понятие появляется в середине XIX века в разгар ориентализма), и параллельно превратить его в объект изучения – и приложения власти. Такой «Восток» в силу своих особенностей (см. первые два пункта) не может быть субъектом ни изучения, ни власти. лента новостей украины Чтобы он оставался объектом, понадобились героические усилия нескольких поколений самых разных людей: живописцев, литераторов, учёных, священников, инженеров, солдат и чиновников. В результате мы имеем тот постколониальный «Восток», который имеем.
Итак, Восток манил и соблазнял; устав от серого неба и чёрных сюртуков Европы, художники устремились туда. Возник целый «ориенталистский жанр» искусства; в живописи он дал дюжину невероятно «красивых» (и просто красивых, без кавычек) картин самых разных художников, от Джона Фредерика Льюиса и Ричарда Дадда до Василия Верещагина (как мне кажется, несправедливо полузадвинутого в тень Репина и Левитана). Ну, и конечно, главный из них: француз Жан-Леон Жером с его «Заклинателем змей».
Вслед за художниками на Восток отправились пионеры фотографии. Герой книги Нерваля – один из них. Даже не запечатлеть, а создать образ Востока – значило не только сформулировать его живописный (во всех смыслах слова) смысл, это значило установить над ним власть, ведь ислам строжайшим образом запрещал любые изображения, кроме орнаментальных. Тут важен ещё один – чисто сексуальный – момент. Восточные женщины покрыты одеждами с головы до ног, лица скрыты, законным образом ухватить глазом хотя бы кусочек их плоти можно, за небольшим исключением, только оказавшись внутри восточного дома, на женской половине, в гареме. А в гареме обычно бывает только тот мужчина, чей этот гарем. Иными словами, видеть и овладевать здесь почти синонимы. Наш глухой французский дагерротипщик оказывается прямым агентом ориентализма и колониального захвата – ведь он фотографирует тела торговок апельсинами и сахарным тростником, которые только лица свои прикрывают. Он апроприирует эти тела и распространяет их образы среди западных людей, «франков». То же самое делали и художники-ориенталисты, рисуя бесконечные гаремные сцены; при этом изображённые там женщины превращались в гораздо большей степени в объекты, чем они уже были в тогдашней исламской культуре и образе жизни. Они здесь действительно волнующие сексуальные объекты, не обладающие на самом деле почти никакими человеческими характеристиками; причём даже неважно, что моделями для такого рода гаремной живописи часто выступали западные женщины – жёны, подруги, знакомые и родственницы художника. Своих женщин на Востоке франкам старались тогда не показывать.
Джон Фредерик Льюис. Гарем. 1850
В этом смысле наш второй герой, кабульский уличный фотограф последней трети прошлого века, занимается совершенно противоположным делом. Он использует «западную технику» (сколь жалким бы ни было его орудие труда, но оно изобретено именно на Западе, как и «калашников») не для того, чтобы подорвать устои «вечного восточного порядка вещей», наоборот, он их как бы укрепляет. Да, талибы (они захватили Кабул через четыре года после того, как сделан этот снимок) изображения не одобряют и бизнес нашего фотографа окажется под угрозой, но не столь крайние мусульманские группы, пожалуй, могли бы даже вознаградить его. Кабульский фотограф снимает мужчин, которые готовятся выполнить две главные для этого общества мужские работы – завести семью и убить врагов. Заметим, что перед его снимками стоит задача запечатлеть их перед символическим переходом в мир воспроизводства и смерти, мир, где изображения лиц уже не понадобятся. В каком-то смысле молодые афганцы переходят в мир небытия, становятся шестерёнкой в моторчике традиционного общества и отказываются от индивидуальных черт – пройдёт год, и лицо парня с фото кабульского портретиста, изображённого на фото Стива Маккари, зарастёт густой муджахеддинской бородой. Из героя семейных меморий (а кабульские фото прежде всего делались для родителей) он станет потенциальным героем современного западного ориенталистского визуального ряда.
Стив Маккари. Отец и дочь в их доме в Нуристане. 1992
Стив Маккари исключительно тонкий художник, он совмещает резкую, яркую красоту своих снимков с понятными только немногим намёками на кое-что по ту сторону экзотической ширмочки ориентализма. Представим себе такую картину – 42-летний американский фотограф фотографирует кабульского уличного коллегу, который чуть старше его. Помимо всего прочего, это попытка поставить себя на его место, увидеть себя не ориенталистом, а объектом ориентализма, мол, каким бы я был, выпади мне судьба делать портреты афганских юношей ещё относительно безбородого периода. Культурная память Маккари сработала безошибочно – достаточно посмотреть на «Торговца коврами» Льюиса, этот автопортрет в восточной одежде, и мы увидим всю изысканность параллели.
Джон Фредерик Льюис. Продавец ковров. 1860
Английский художник позапрошлого века изобразил себя в виде восточного торговца, приравняв свою яркую красочную экзотическую живопись к ковровым узорам, а себя – к продавцам этой красоты. Англичанин на исламском Востоке XIX столетия примеряет к себе роль того, кто является частью местного порядка вещей, торгуя безусловно-ориентальной вещью, коврами. Американец в исламском Кабуле примеряет к себе судьбу коллеги-фотографа, который фактически стал жертвой краха постколониальной модернизации «Востока» (за три года до того главные проводники предпоследней насильственной модернизации Афганистана, советские войска, покинули страну). Как и каирский торговец коврами, кабульский портретист есть деталь «восточного миропорядка», как его себе понимают на Западе. Только теперь, когда на мир смотрит мириад равнодушных инстаграмовых глаз, «соблазн Востока» уже не окрашен в павлиньи цвета. Сегодня этот соблазн про другое, про то, что Другого не покорить, не перевоспитать, не (как ещё пытаются сегодня) переубедить. Остаётся довольствоваться ролью хроникёра чужой жалкой и жестокой жизни чужих людей в прекрасных чужих странах.
В фотографической истории Афганистана, составленной Стивом Маккари, скрыт ещё один сюжет (вообще их множество, художник ведь очень большой и очень умный), связанный как раз с невозможностью переубедить Другого. На первых снимках, конца 1970 – начала 1980-х, романтические моджахеды с честными чегеваристыми лицами сражаются за правое дело против советских оккупантов.
Стив Маккари. Моджахеды в ожидании конвоя.1979
Чем дальше от 1979-го фото Маккари, тем дальше от зрителя изображённые там воины, тем меньше их масштаб на фоне великой природы Афганистана. Кто кому режет глотки – неважно, они тут резались всегда и никогда резаться не перестанут. Так что человек с его калашом на плече есть лишь часть Природы, не больше. И лицо вечного афганского старика, обрамлённое мраморными складками тюрбана, похоже на снимок горного Вазиристана.
Стив Маккари. Афганский беженец в Белуджистане. 1981
Природа же не имеет Истории. Она неизменна, прекрасна и на сегодняшний момент именно она есть Другой в отношении к нам. Таково новое-старое издание ориентализма; уже не бодрое и восторженное, а усталое и меланхоличное.
Стив Маккари. Дорога в Джалалабад
P. S. Страшный конец последнего советского ставленника Наджибуллы известен. Около года тому назад о нём вдруг вспомнил – совсем по другому поводу – ирландский писатель Колм Тойбин. Оказывается, те четыре года, что Наджибулла провёл, укрываясь после свержения в кабульской миссии ООН, он занимался переводом. Вот, что писал Тойбин в 2013-м в газете «Гардиан»: «Простое – чужая страна; её жители ведут себя по-иному – это обнаружил Мохаммад Наджибулла в 1996 году, когда Талибан наконец-то оказался в Кабуле. Наджибулла был президентом Афганистана между 1987-м и 1992-м. Есть история о том, что, укрываясь в кабульской миссии ООН в ожидании талибов, он нашёл себе дело: переводил на пуштунский книгу Питера Хопкирка «Большая игра», где речь идёт о вторжениях в Афганистан в XIX веке. Трудясь над переводом, Наджибулла вдруг понял, что ровным счётом никто вокруг него не знает афганской истории. Его страна, увы, не имела своего Эрика Хобсбаума, Линды Коллинз, Ниала Фергюсона, не говоря уже о Саймоне Шама, никого подобного. “Афганцы совершают ту же ошибку, – говорят, изрёк он, – ибо только понимая историю, мы можем прорвать круг”. Талибов книга не интересовала, когда они схватили его; судьба рукописи неизвестна». Мне видится тут борхесовский сюжет – как если бы кто-то из этих парней вдруг отложил в сторону окровавленную плётку и принялся штудировать «Западно-восточный диван» Гёте.
Стив Маккари. Мусульмане-шииты во время Ашура. 2002
Пока же этого не произошло, «истории Востока» сочиняются так, как рассказал нам восхитительный Нерваль. Он пишет: на обеде у французского консула в Каире присутствовал «месье Любер, бывший директор Оперы, ставший историографом египетского паши».
