Нонконформизм сорок лет спустя
09/02/2015
4 февраля в петербургском Новом музее открылась выставка «Ленинградский андеграунд», посвященная 40-летнему юбилею выставок в ДК имени Газа в декабре 1974-го и в ДК «Невский» в сентябре 1975 года, которые стали первыми разрешёнными властями в Ленинграде большими показами работ художников-нонконформистов широкой публике. На нынешней выставке её инициатор, коллекционер Исаак Кушнир, собрал больше двух сотен работ 97 художников, в том числе около тридцати произведений с тех ставших легендарными экспозиций. На вернисаже удалось задать нескольким художникам, участникам событий сорокалетней давности, один вопрос: что осталось в памяти до сих пор, какое главное впечатление сохранилось от тех выставок?
Картина Александра Арефьева на выставке «Ленинградский андеграунд». Фото: Яков Кальменс
Выставку в Новом музее стоит воспринимать прежде всего с исторической точки зрения. «Газа-невские» выступления художников были не криком новорождённого искусства, но скорее его ювенильной декларацией – «Я есть». Вся нынешняя экспозиция выглядит очень пёстрой: как и сорок лет назад, рядом с произведениями, не выдерживающими современного критического взгляда, висят работы, демонстрирующие сильное и сформировавшееся дарование. Не получается пройти мимо работ художников «арефьевского круга» и «школы Сидлина», Владлена Гаврильчика, Юрия Дышленко, Евгения Михнова-Войтенко, Владимира Овчинникова, Евгения Рухина...
Работа Леонида Борисова на выставке «Ленинградский андеграунд». Фото: Яков Кальменс
Оппозицию «официальное-неофициальное», бывшую в те годы мощным двигателем художественных и социальных процессов, с течением времени становится всё сложнее деконструировать. 1970-е – это ещё только первое десятилетие брежневского «застоя», и хотя двоемыслие всегда было частью советской жизни, но скорый в исторической перспективе конец системы, который случится через полтора десятка лет, ещё даже не ощущается в те годы в горизонте обыденной жизни. Оказывается, что добиваясь разрешения устроить выставку, борясь за право показать те или другие картины, повесить афиши и пригласить публику, художники тем самым – одними из первых в это время – тестировали властное и бюрократическое устройство, иногда обнаруживая внутри советского монстра незапланированные складки и пазухи, которые становятся экологическими нишами для творчества. К началу 80-х годов борьба за творческие права увенчалась в Ленинграде относительным успехом – неофициальные художники наряду с такими же литераторами и рок-музыкантами сформировали свой профсоюз. Вся эта когда-то важная для художников «партийная принадлежность» давно потеряла своё значение, и среди участников выставки в Новом музее можно с определённостью выделить сейчас только более или менее успешных и известных авторов.
Участники выставки в ДК «Невский» в сентябре 1975 года
Хочется попытаться сделать исторический вывод, тем более, что отвечавшие на вопрос словно останавливаются перед простым умозаключением: современное искусство, которое существует в России во многом благодаря борьбе художников в 70-е годы за свои права, за всё это время так и не было принято обществом ни как способ выражения мыслей или разговора о важных проблемах, ни как изобразительный язык.
Николай Сажин и Анатолий Васильев. Фото: Яков Кальменс
Анатолий Васильев
Самым главным было преодоление подпольного сидения, сугубо камерного и кружкового существования. Все были порознь – и вдруг вышли на свет. Состоялась первая встреча с жаждущей впечатлений петербургской (тогда ленинградской) публикой. Интерес к тому, что мы делали, был ярким, а не просто поверхностным, как в кунсткамере, – была попытка войти и понять искусство. Никто не собирался быть нонконформистом, «инакопишущим», но в то время сама логика развития искусства вытолкнула людей наверх. Стихия искусства подхватила художников и поставила делать дело: каждый стал тянуть свою лямку и выполнять свое предназначение.
Николай Сажин
Сохранилось ощущение большого события, какого-то праздника: когда выходишь из метро, и прямо там начинается очередь на выставку – вот это да! Сейчас такого не увидеть, есть столько разных площадок и выставок. Наверное, тогда речь шла не о мастерстве и качестве работ, а о социальном явлении: каждый понимал, что по гамбургскому счету работы не потянут, а в целом было нормально. Хоть и трудные были времена, но спасибо власти, умела создавать праздники (смеётся).
Картина Соломона Россина из экспозиции «Ленинградский андеграунд». Фото: Яков Кальменс
Геннадий Зубков
Тогда это было потрясающее впечатление. Квартирные, комнатные выставки в мастерских устраивались Владимиром Васильевичем (В.В. Стерлигов – учитель Геннадия Зубкова и организатор художественной группы) ещё до «газа-невских» выставок, но именно эти выставки раскрыли какие-то пространства внутри, что стало очень важным событием, которое живо до сих пор.
Валерий Мишин. Фото: Николай Симоновский
Валерий Мишин
Самое яркое впечатление от этих выставок – то, что они были. Ну, и то, что мы были моложе на сорок лет. Если бы Советский Союз существовал и дальше, то выставки такого плана продолжались бы, потому что это был акт гражданского неповиновения, а эстетика была на втором плане. Когда в ДК «Невский» выглядывал из окна, около которого мы курили, то видел очередь, которая вилась, как у Эйзенштейна, – в «Иване Грозном» очень похожие кадры, разве что без снега.
Давид Плаксин
Был замечательный взрыв, от которого, к сожалению, сейчас остались только отголоски. Затем всё пошло на смягчение, на упрощение задачи. Сегодня для таких выставок нет никакой социальной основы, а тогда нас очень сильно подталкивало то, что в ДК Газа люди стояли днями в огромной, гигантской очереди на холоде, и многие так и не попадали.
Юрий Петроченков (слева). Фото: Николай Симоновский
Юрий Петроченков
Главного не вычленить, но приятно вспомнить: смотришь кинохронику, скачешь по лицам, вспоминаешь и сравниваешь – ведь каждое из них как отдельная песня. Все минуты, проведённые там, складываются в целый роман.
Анатолий Белкин. Фото: Яков Кальменс
Анатолий Белкин
Тогда было ощущение, что нас так мало, а вокруг серая страна – а теперь серая страна осталась, а нас осталось ещё меньше.
