Чемоданы честности

22/04/2015

Студенты лондонского Royal College of Art сделали коллективную выставку под превосходным названием Why Would I Lie?; она сейчас проходит в RCA и, увы, вряд ли привлечёт особое внимание в городе, перекормленном искусством. Жаль, ведь уже в самóм названии выставки открыто, безо всякого лицемерия определяется главная её тема, довольно неожиданная для сегодняшнего мира, арт-мира, особенно западного. Речь идет об этической перспективе, в соответствии с которой выстраиваются все персональные проекты участников. Проектов немало, они разные, но о чём бы ни шла речь, над концепцией незримо возвышается тот самый вопрос: «Зачем мне нужно врать?» Действительно, зачем?

Прежде всего потому, что существуют определённые конвенции, в том числе и в арте. К примеру, (почти) любой – кроме разве что тех, кто беспрерывно кричит о «правде» и «истине», маскируя собственную циничную ложь (см. современную Россию и её официальные культурные институции), – скажет, что мы живём то ли в постмодерную, то ли в постпостмодерную эпоху, в которой понятие истины, правды, и особенно так называемой «реальности» релятивны. Оттого сложно сказать, где именно начинается ложь. Да, ложь бывает художественной интенцией, но тогда её можно деконструировать до первичных этически нейтральных элементов, и тут уж всё понятно. Кубики или лего, из которых можно сложить что угодно. Или ложь начинается на уровне интерпретации, тогда мы и интерпретацию деконструируем, разложим на составные части и укажем на социальное, культурное, политическое происхождение лжи. А то, что можно объяснить, уже как бы не ложь. В любом случае остается ещё ложь на уровне концепции, ложь самогó художественного высказывания, которая, безусловно, хуже обеих вышеуказанных. Вот её должны улавливать тонко настроенные антенны критиков. Последние выявляют ложь и говорят, что художник плохой. То есть он лживый в своём деле. Это утешает.

Но есть же ещё ложь за пределами искусства. Даже современного, каковое претендует на всеобщность. Действительно, сегодня всё есть искусство – или может стать таковым, оттого кажется глупым прикладывать этические принципы к чему-то за пределами художественного мышления художника. Но это не так. Ложь объективно существует – и не только в качестве конвенций в contemporary art. Она есть и социальная конвенция, без которой общество не могло бы существовать. И политическая. И культурная – за пределами современного искусства. Вот такие запредельные, «настоящие» конвенции, увы, становятся предметом искусства только в том случае, когда художник движим «социальной критикой», без чего contemporary art существовать не может уже лет пятьдесят с лишним. Анализ, в том числе художественный, сегодня бывает исключительно «критическим»; соответственно критикуется что угодно, кроме самого художника. Позиция социального критика не поддаётся сомнению, она нависает над нами, как епископская кафедра в католическом соборе над паствой, лишь эта позиция есть сегодня отправная точка для любой художественной рефлексии. Выставка Why Would I Lie? ставит под вопрос её несомненность.

Тут дело в том, что ведь это сами художники в RCA задаются вопросом, отчего им следует лгать. Не другим, не обществу, не культурным институциям, а им самим. Иными словами: по какой причине я, частный человек (художество оставим здесь в стороне), должен говорить неправду – или думать неправду. В каком-то смысле эта точка более – уж простите за старомодное слово – «честная», так как не выделяет художника из прочих людей; с культом романтического творца, противостоящего обществу, здесь ничего общего. То есть не то чтобы студенты RCA сражались с устаревшими представлениями о роли производителя арта, как раз с «борьбой», чаще всего ироничной и циничной, в последние 50 лет всё в порядке, вспомним хотя бы поп-арт или концептуализм. Нет, здесь другое. Художник вообще не является кем-то отдельным, его роль частная, он никто – как и все мы. В то же время это не уничижение – лишь констатация очевидного факта. У обычного человека обычно есть мысли и, конечно, есть вещи. Набор этих вещей, объективно конструирующих социокультурное «я». Вещи можно уложить в ящик и показать. Или даже в чемодан.

На одном из фото чемоданов-ящиков, выставленных учащейся в RCA художницей из Латвии Натальей Викулиной (в каталоге она именуется Натой Викулиной), – три ряда самых разных, случайных вещей, уложенных в соответствии с их цветом. Верхний слой – бордовый. Средний – белый. Нижний – опять бордовый. В первом я углядел следующее (далеко не всё):

- полусдутый красный шарик;

- стакан для напитков из KFC;

- книга «О чем спорят в IMH. К 60-летию вещания на русском языке МРК (там внизу ещё непонятные иероглифы);

- бордовый конверт;

- «Сказки братьев Гримм» в соответствующей по цвету обложке;

- телефонная книга Риги (тот же примерно цвет);

- том романов Ирвина Шоу.

Всё это размещается на бордовой материи. А сбоку можно приметить еще и похожей расцветки полотенце.

Второй, белый слой. Слева направо:

- «Малоизвестный Довлатов» (выпущен в качестве приложения к трёхтомнику, изданному в Питере лет 12 тому);

- неизвестная книга на латышском (название прикрыто другими объектами);

- баночка латвийского варианта сыра «Янтарь»;

- журнал «Даугава» (5–6 выпуск за 2007 год);

- миниатюрный белый глиняный кувшинчик для сакэ и нераспечатанная упаковка с палочками для еды;

- на белом полотенце с вышитым золотом гербом России – фарфоровая кукла в латышском национальном одеянии, белый конверт, голубая чашка с солью, два увесистых куска кварца и, кажется, пустой флакончик из-под духов в специальном белом прозрачном мешочке, на котором можно углядеть слово «Россия»;

- схваченная бордовыми держателями белая тетрадь с распечаткой то ли какой-то инструкции, то ли бизнес-отчета небольшой компании. На ней белая мышка (похоже, живая) и пара тапочек из шанхайского отеля;

- далее на белом кухонном полотенце (захотелось отчего-то использовать слово «рушник») – гипсовый слепок рук, морские камушки и раковина, бутылка латвийского кефира и книжечка «Амфибии и рептилии Латвии». Дальше справа тоже кое-что есть, но хватит, впрочем.

Нижний, опять бордовый слой:

- в качестве фоновых покрывал использованы: бордовый плед с тёмным рисунком, красный флажок с георгиевской лентой и надписью про День Победы, кажется, деталь бордового постельного белья, того же цвета шейный платок. На этом лежат, слева направо, первый том словаря русского мата А.Плуцера-Сарно (посвящённый слову «хуй»), вишнёвые кроссовки, обложка латвийского паспорта, неопознаваемый объект в футляре той же расцветки (дорогая зажигалка?), две ёлочные игрушки, значок с говорящей надписью Redpoint, «Повесть о настоящем человеке» (сочинение Б.Полевого) и том Кафки из серии «Мастера современной прозы». Здесь остановимся.

Есть огромное искушение «прочесть» этот набор, исходя из содержания, изначального контекста разложенных здесь вещей, выстроить изящную идеологическую концепцию, перебрасывая мостик от Кафки к Борису Полевому (разве сам Франц К. не был «настоящим человеком», разве не полз он по жизни с перебитыми частями тела – только не ногами, а лёгкими?), от белых восточных штучек к белому же латвийскому кефиру и плавленому сыру, от сказок братьев Гримм к присказкам испытанного шутника Довлатова. Но не будем. Это совсем о другом. Как ни странно, здесь нам пригодится Довлатов, его книга, которая, впрочем была напечатана в другом томе этого собрания сочинений. Книга эта называется «Чемодан».

«Чемодан» – сборник рассказов, объединённых одним формальным принципом, довольно нехитрым. Автор как бы (именно как бы!) берёт с собой в эмиграцию чемодан, набитый разными вещами. По приезду и чемодан, и его содержимое оказываются решительно ненужными; откопанные через некоторое время из забвения, эти предметы – нелепые в американской обстановке, как и вся советская жизнь – оказываются поводом для воспоминаний. Каждой вещи – креповым финским носкам, офицерскому ремню или номенклатурным полуботинкам – соответствует посвящённая им байка; больше сказать и нечего.

В этой довольно, надо сказать, забавной книге ложь почти всё. Довлатов явно не брал в эмиграцию именно такого глупого чемодана с советскими реликтами; сама по себе эмиграция не играет здесь вообще никакой роли – подобный сюжет можно было придумать, не выезжая из Ольгино или Пулково, мол, полез в сарайку, а там нашёл. И потекли воспоминания... Новой страны, Америки, здесь нет как необходимого элемента сюжета; «Чемодан» не про идентичность эмигранта в новых условиях, он про старые условия в старой стране, а разговор ведётся с точки зрения человека, который не пытается приспособиться к другим обстоятельствам. Псевдочемодан времён псевдоэмиграции третьей волны – это самодостаточная тема, объясняющая, в частности, сокрушительную популярность Довлатова в постсоветской России, стране, несмотря на открывшиеся границы, совершенно замкнутой и не смотрящей за собственный плетень. Но это не наша тема. Наша – чемодан эмигранта, и чисто формально Довлатов как бы об этом.

Настоящий эмигрант (или, как сейчас стали говорить, отсекая оборотную «э», мигрант) проваливается между двумя мирами – бывшим и нынешним, он цепляется за странные случайные вещи, почти всё превращается у него в прустовскую мадленку. В этой пропасти он может выжить – то есть остаться полноценным человеком, – только сконструировав себя заново. Нет-нет, не подделываясь под нравы новой страны, но и не игнорируя их полностью, сидя в ментальном скафандре, дыша воздухом, привезённым с родины. Его новая идентичность состоит из компонентов обеих реальностей – плюс всех остальных возможных, каких эмигрантская душа пожелает. В этом смысле такой человек, пусть и оказавшийся в тяжелейшей драме, – человек свободный, свободнее многих. А значит, счастливый. Только это особое счастье – оно возникает лишь тогда, когда эмигрант действительно хочет избежать рабства и у памяти, и у нынешних обстоятельств. Новая идентичность складывается из вещей случайных, но оказавшихся важными для чувств и мыслей переселенца.

А теперь вообразим себе ещё и такую ситуацию. В последние почти двести лет множество людей в Европе (и в других местах мира тоже, но я сейчас не о них) оказываются эмигрантами, переселенцами, не тронувшись с места. Империи распадаются, новые государства отгрызают друг от друга немаленькие куски, наконец, то и дело вспыхивают баталии по поводу права наций на самоопределение. Франц Кафка родился подданным Австро-Венгрии, а умер гражданином Чехословацкой республики. Жители Черновцов в течение прошлого века как минимум четыре раза сменили государственную прописку, не говоря уже о мимолётных переменах стягов. Перед нами относительно новый тип миграции – неподвижный, статичный. При этом многие из тех, кто переезжал из государства в государство, не трогаясь с места, в какой-то момент собрались в путь и сами. «Подвижная миграция» наложилась на «статичную». И за душой у тех, кому выпало несчастье (а иногда и счастье) оказаться таким универсальным бродягой, только чемодан.

Это другой чемодан, нежели довлатовский. Один из 92 чемоданов Тульса Лупера, героя грандиозного провального арт- и кинопроекта Питера Гринуэя – или все они сразу.

Тульс Лупер, по замыслу Гринуэя, родившись в валлийском Ньюпорте, путешествует по XX веку и по земному шару – вот он в штате Юта, вот – в Антверпене, когда туда вступают нацисты, в Риме он лицезреет американскую оккупацию, в Будапеште – советскую и так далее. Лупер – воплощение чудовищного прошлого столетия, когда – уж простите за затрёпанную цитату – европейцы были выбиты из своих биографий как бильярдные шары из луз. Вместо биографии – набор вещей; на каждой новой стоянке этих катастрофических номадов коллекция пополняется, в результате вместо человека остается ассортимент блошиного рынка. Первым это, кажется, понял Курт Швиттерс, собиравший мусорок и делавший из него тихое истинно современное искусство; потом, конечно же, Бойс и FLUXUS, потом – многие, почти все. Есть искушение поставить чемоданы Наты Викулиной в этот ряд – но опять-таки речь здесь идёт о другом. Швиттерс, Бойс и Гринуэй – о типическом в европейской жизни XX века, Викулина – о том, что происходит на наших глазах. Её чемодан об идентичности, которую называют «национальной», но она сегодня какая-то другая, новая.

Тульс Лупер был перелётной жертвой больших идеологий, в то время как переселенец, даже временный, оценивается окружающими и оценивает окружающее, исходя из совершенно случайного набора так называемых «культурных ценностей». Всё, абсолютно всё превратилось в «культуру» – те же самые лишившиеся последнего смысла идеологии, экономика, секс, политика и даже простая уголовщина, о которой теперь отчего-то принято судить с помощью дурно понятой антропологической терминологии Леви-Стросса и Клиффорда Гирца. За этими «ценностями» почти ничего на самом деле не стоит, они не более укоренены в прошлом, в традиции, чем декорации старого американского фильма «Доктор Живаго» – в русской жизни первой четверти XX века. Они даже не переизобретены в последние пару десятилетий, они изобретены полностью – точнее, составлены из коллажей старых, потерявших смысл вещей. Чемоданы Наты Викулиной демонстрируют именно это. Недаром же её проект называется Out of (the) Place. Здесь аут не только в отношении места рождения и бывшего проживания владельца чемодана, здесь сами вещи аут из своего контекста. Разложенные рядом, в силу произвольно выбранного набора цветов, они отказываются выпускать ложноножки и устанавливать между собой связи. Взвесь мельчайшего мусора жизни в отстойной воде сегодняшней Европы. Национальный флаг Латвии – а карминный-белый-карминный есть именно он – играет роль случайного принципа совмещения этих вещей. Еще одна рамочка. Странным образом почти все мои последние тексты на этом сайте про рамочки, такое ощущение, что весь нынешний мир есть набор рамочек для блошиной рухляди прошлого, не более.

И здесь главный художественный месседж Викулиной, своего рода жест отказа от лжи. Why Would I Lie? Не художник, а просто человек спрашивает: зачем мне врать, мне, гражданке Латвии, выросшей в преимущественно русской культуре и живущей в Лондоне, что всё это что-то значит для моей идентичности? Зачем прикидываться? Ничего, почти ничего нет в этом мире, с чем мне – в отличие от алкоголического крохобора Довлатова – стоит себя отождествлять. Что Борис Полевой, что «Амфибии и рептилии Латвии», что набор деревянных палочек из китайской забегаловки. Малоинтересные штуки, случайные, лишённые даже собственных историй. Единственное, что из них можно сделать – выложить по государственным цветам случайно возникших в результате распада империй XIX века стран. (Заметим, что бывшие метрополии столь же случайны, как и отколовшиеся от них части.) Больше всего чемодан Наты Викулиной напомнил мне обязательный для подающих на вид на жительство в Соединённом Королевстве курс «Основы жизни в Великобритании», согласно которому соискателям предполагается знать год битвы при Баннокберне, отличие забытого бой-бэнда Take That от забытого бой-бэнда New Kids of the Block, количество присяжных в шотландском суде, имя чемпиона Паралимпийских игр девяностых и название наугад выбранного романа Диккенса. А теперь представим себе немолодую эмигрантку из Бангладеша, которая должна правильно ответить на все эти вопросы. Да, ей могут помочь – для чего вокруг пунктов приёма странного экзамена возникло множество репетиторских центров, но предполагается ли в подобной процедуре какой-то смысл, кроме создания нескольких тысяч новых рабочих мест? Нет, конечно. Только рамочка в виде национального флага придает всему временный, размазанный смысл. Социальная конвенция: все понимают, что лгут, но никто никогда не признается в этом. Так возникает новый невиданный доселе консенсус тотального лицемерия.

При этом никакой критики. Викулина только демонстрирует; она не анализирует, не концептуализирует, чистый жест. В конце концов в её проекте даже проглядывает возможность новой лирики. Представим: а вдруг это не «чемодан» и даже не «ящик» (box), а «сундук» (chest)? Сундук Билли Бонса, тот самый, вокруг которого пляшут пятнадцать мертвецов. В нём множество диковинок из самых разных стран – и карта. Да-да, вообразим, что «Амфибии и рептилии Латвии» есть тайный текст, где зашифрована карта острова невиданных ещё сокровищ. И тогда вспыхивает надежда, что в нашем мире ещё есть шанс отправиться куда-то далеко в поисках богатства и свободы. Не быть изгнанным безликой, чудовищной историей, а по собственной воле снарядить в путь корабль, пусть и битком набитый самым разнообразным отребьем. Главное, прочь. Кстати говоря, это чистая правда, никакой утешительной лжи.

Среди других проектов выставки – «Дом лжи» Бенджамена Козловски, «То был не я, то было моё фальшивое Я» Финлея Маккиналли и, конечно же, «Побег с острова обмана» Питера Ле Кутёр, чьё краткое описание собственного арт-объекта заканчивается фразой «Meanwhile, on a small island in the Antarctic, a secret battle is being waged for control of a priceless cultural artefact». К проекту прилагается карта.