О самом главном
21/05/2015
Такая выставка, как «Forensics: The Anatomy of Crime», проходящая сейчас в лондонской Wellcome Collection, возможна только в стране, где был сочинён и напечатан следующий пассаж: «Когда убийство грамматически находится ещё в футурум перфектум, пока оно ещё не свершено и даже (согласно новомодному пуристическому обороту) не находится в процессе свершения, но лишь предполагает быть свершённым – и слух о замышляемом покушении только достигает наших ушей, давайте всенепременно подходить к нему исключительно с моральной точки зрения. Однако представьте, что убийство уже осуществлено, приведено в исполнение, если вы вправе сказать о нём Tetelestai – “Кончено” – или (повторив мощную молосскую стопу Медеи eirgatai) – “Так, вот всё”; если кровопролитие сделалось fait accompli; если злосчастная жертва уже избавлена от страданий, а повинный в этом негодяй удрал неведомо куда; допустим даже, что мы не пожалели сил, стремясь его задержать, и подставили ему подножку, но тщетно: abiit, evasit, excessit, erupit, etc. [1] – какой прок тогда, спрошу, от добродетели? Морали отдано должное; настаёт черёд Тонкого Вкуса и Изящных Искусств. Произошло прискорбное событие – что и говорить, весьма прискорбное; но сделанного не поправить – мы, во всяком случае, тут бессильны. А посему давайте извлечём из случившегося хоть какую-то пользу; коли данное происшествие нельзя поставить на службу моральным целям, будем относиться к нему чисто эстетически – и посмотрим, не обнаружится ли в этом какой-либо смысл. Такова логика благоразумного человека, и что из этого следует? Осушим слёзы – и найдём утешение в мысли о том, что хотя само деяние с моральной точки зрения ужасно и не имеет ни малейшего оправдания, оно же с позиций хорошего вкуса оказывается весьма достойным внимания». Это Томас де Квинси, его великое эссе под названием «Убийство как одно из изящных искусств» [2]. Текст, опубликованный в 1827 году в «Блэквудском журнале», вызвал множество откликов, которые заставили автора написать «Добавление» к нему, а потом ещё «Постскриптум». Все три части жанрово различны, особенно третья, где подробно и довольно отстранённо, чуть ли не предвкушая Трумана Капоте с его «Хладнокровным убийством», описано, как в 1811 году в лондонском районе Уоппинг было совершено страшное злодеяние, убита целая семья: лавочник Тимоти Марр, его жена Селия, их трёхмесячный сын Тимоти, помощник Марра Джеймс Гоуэн и служанка Маргарет Джевелл. Подозреваемым в этом преступлении – и ещё в одном, совершённом неподалёку, – признали моряка Джона Уильямса; он повесился в тюрьме, не дожидаясь суда. Тело Уильямса везли хоронить в открытом гробу, поглазеть на действие набежало, по некоторым оценкам, больше ста тысяч человек, а когда труп сбросили в предварительно вырытую яму, кто-то вонзил кол в сердце покойного. Могилу самоубийцы устроили, естественно, не на кладбище; его похоронили на перекрёстке. И кол, и пересечение дорог – детали важные. Кол должен был помешать злому духу злодея выбраться из ямы и отправиться на поиски приключений; перекрёсток выбран для того, чтобы оный дух, если всё-таки выберется из-под земли, наверняка свернул не туда. Лет семьдесят спустя строители случайно отрыли скелет Уильямса и хозяин соседнего паба «Корона и дельфин» утащил его череп в качестве сувенира. С тех пор эта пивная несколько раз поменяла хозяина, характер района решительно сменился – из квартала сомнительной репутации, битком набитого разгульными моряками, проститутками и жуликами всех мастей, он стал местом проживания нового среднего класса – и череп затерялся. «Корона и дельфин» закрылся несколько лет назад. От Уильямса осталась только легенда; что же касается фактов, то есть большие сомнения в официальной версии двух убийств в Уоппинге. Но де Квинси безоговорочно верил в виновность моряка – и оттого все лавры автора одного из самых жутких убийств того времени отдал Уильямсу.
Раны человека. Typus morborum and plagarum accidentium ab extra corpori humano. 1533
Если оставить в стороне словосочетания «хороший вкус», «Изящные Искусства» и кое-что ещё, эссе де Квинси мало того что современно, оно фактически открывает нынешнюю эпоху неподдельного восторга по поводу любого преступления, особенно смертоубийства. То есть на словах общество осуждает преступления, государство в лице полиции преступников ловит, затем суды их сажают, а кое-где их даже казнят. Однако в реальности – а реальностью сегодня являются поп-культура и разнообразные поп-идеологии вроде исламского экстремизма или нового русского патриотизма – насильственным лишением жизни не только восхищаются, его оправдывают, его ставят в пример, его воспевают. Ничего этого Томас де Квинси не хотел и не подразумевал. Его идея очень проста: как и любое человеческое деяние, убийство, будучи уже совершённым – назад время уже не промотаешь и жертв к жизни не вернёшь, – можно оценить в соответствии с эстетическими канонами согласно Аристотелю (Аристотеля де Квинси в своём тексте цитирует). Но – и здесь Аристотель уже ни при чём – де Квинси тщательно отделяет этическое от эстетического, помещая последнее в отдельную категорию. От обычного в ту историческую пору романтизма он переходит к грядущему позднему романтизму и даже предвосхищает декадентство. Несколько шагов этого перехода оказались исключительно плодотворными для британской культуры, породив жанр классического детектива, в котором Шерлок Холмс чаще всего играет роль холодного эстета, отец Браун – стойкого борца за возвращение эстетического в область этического (которую он трактует исключительно посредством Фомы Аквинского и кардинала Ньюмена), а Эркюль Пуаро вообще придуман как синтез, венчающий вышеназванные тезис и антитезис. В качестве синтеза, надо сказать, бельгиец не очень убедителен.
Я затеял столь громоздкое рассуждение перед прямым рассказом о выставке в Wellcome Collection исключительно чтобы объяснить, отчего выбрал в качестве темы именно «Forensics: The Anatomy of Crime». Ведь, казалось бы, искусства здесь нет, сплошные жуткие трупы, мрачноватые судмедэксперты, однообразные, наводящие тоску отпечатки пальцев, вульгарные судебные процессы и прочее, проходящее по ведомству «жёлтой прессы». Так вот, первое объяснение таково. Со второй трети XIX века преступление, прежде всего убийство, начинают трактовать как произведение искусства, исходя из его внутренней логики. Этот подход, чисто британский, противостоит другому, континентальному, в рамках которого убийство нередко представляет собой акт, где сконцентрирована, сжата вся социальная, политическая и экономическая жизнь общества. После де Квинси для англо-саксонской традиции убийство – повод внимательно следить за последовательностью поиска преступника, его поимки, суда. Конечно, публику интересует и мораль – но не столь остро. В этом – и только этом – контексте преступление действительно соотносится с искусством.
Корин Мэй Боц. Необъяснимые смерти в кратком изложении. В кухне. Вид издалекa. 2004
Второе объяснение проще. Искусство – и тут я следую за чистыми эстетами и декадентами, ведь кто, как не Бодлер с Оскаром Уайльдом, понимали всё про искусство? – имеет прямое отношение к смерти. Точнее – Прекрасное. Прекрасное есть застывшая форма; когда мы произносим само слово «прекрасное», перед глазами встаёт какая-нибудь античная статуя, или бюст Торвальдсена, или «Похищение Прозерпины Плутоном» Бернини. То есть скульптура есть – в лучших проявлениях, а не в случае памятника Ленину в Дебальцево – торжество прекрасной завершённой формы. Прекрасная завершённая форма есть смерть; после смерти форма начинает распад; до неё, во время так называемой «жизни», форма ещё не завершена, она лишь стремится к завершению. Смерть есть наивысшая точка Прекрасного, отсюда очевиден вывод: убийство, приводящее к смерти, есть аналог творчества, приводящего к созданию Произведения Искусства. Соответственно, выставка про убийство есть выставка про искусство, есть выставка искусства.
Наконец, в-третьих, и совсем банально. Немалую часть экспонатов «Forensics: The Anatomy of Crime» составляют арт-объекты; куратор Люси Шанахан пригласила несколько художников, которые работают с убийствами как темой. Любопытно, что среди них есть те, кто специализируется на индивидуальных убийствах, и те, кто на массовых. На фоне вторых первые выглядят интереснее – и, безусловно, старомоднее. Вообще же на выставке становится очевидной условность нашего деления мира на собственно мир (так называемая «реальность») и искусство. Многие чисто практические штуки вроде полицейских фотографий жертв, реконструкций преступлений и даже набора инструментов выездного судмедэксперта производят более глубокое эстетическое впечатление, нежели любые экспонаты, сознательно созданные в качестве арт-объектов. Дело даже не в том, что сегодня искусство есть то, что мы считаем искусством, тут и другое – мы уже не можем воспринимать так называемую «жизнь» без посредства медиума под названием «искусство». Чёрно-белые фотографии с мест преступлений 1940–50-х мы воспринимаем как кадры идеального фильма-нуар, снятого в мире платоновских архетипов.
Женщина в баре. Один из 70 полицейских снимков происшествия. 1970. Credit line: Courtesy Michael Hoppen Gallery, UK. (Features in Forensics: the Anatomy of Crime, Wellcome Collection)
Выставка состоит из пяти разделов, каждый из которых представляет собой последовательный этап в разрешении загадки насильственной смерти, последующего расследования и законного воздаяния. Первый зал называется «Сцена преступления», второй – «Морг», третий – «Лаборатория», четвёртый – «Обыск» (на чудовищном полицейском русском сегодняшнего дня «The Search» называют «следственными мероприятиями»... Какой упадок нравов! Какая коррозия и без того не разработанного глоссария преступлений и наказаний!). Пятый – «Зал суда». Несокрушимая кураторская логика несколько ставится под сомнение тем обстоятельством, что выставка – о насильственной смерти вообще, а не об исключительно цели и итоге преступления. К примеру, среди экспонатов – слепок знаменитой посмертной маски «L'Inconnue de la Seine», «Незнакомки из Сены», которая снята с лица шестнадцатилетней девушки, утопившейся в 1880 году в Сене [3]. Её, судя по всему, никто не убивал.
Незнакомка из Сены. Credit line: (c) Francesco Ferla, for Museum of the Order of St John, London (Features in Forensics: the Anatomy of Crime, Wellcome Collection)
Также на выставке немало судебно-медицинских экспонатов, которые посвящены погибшим в катастрофах, авариях и при несчастных случаях. Конечно, в таком случае можно предположить, что в качестве убийцы здесь выступил Рок, Фатум или даже, о ужас, Господь Бог – но так мы далеко зайдём. Теологии нет места в храме позитивистской британской криминалистики. Впрочем, не только британской, но об этом чуть позже. Что касается Бога, точнее, что касается начала непозитивистского, религиозного, то он проник на выставку с чёрного хода. Во втором зале, посвящённом моргам, висит серия из девяти акварелей японца XVII века Кушодзу, на которых последовательно изображены стадии разложения тела прекрасной придворной дамы. Мораль здесь чисто буддийская – плоть есть сансара, мы смертны, ничего нет, так пусть лучше от нас ничего и не останется. Труп дамы сначала распухает, потом покрывается багровыми пятнами, из него сочится кровь, потом его терзают звери и птицы; в финале нам сначала предъявляют скелет, а потом и вовсе отсутствие чего-либо. Пустота. Но мне отчего-то кажется, что эта религиозно-философская концепция на самом деле не противоречит надёжному английскому позитивизму и здравому смыслу.
Кушодзу. Смерть благородной дамы и распад её тела. Плоть почти полностью распалась и обнажила скелет. Сквозь её тело растет глициния. XVII век. Седьмая акварель из серии
Вообще это самая интересная пока арт-выставка в Лондоне этого года. Прежде всего, на ней очень много всего. Можно часами разглядывать самые разные штучки, связанные с насильственной смертью, и почти каждая из них – произведение искусства (см. вышеперечисленные во-первых, во-вторых и в-третьих). Полицейские фото с места преступления. Невероятная экспрессия мёртвых тел, особенно на фоне пустых помещений или толпы полицейских. Позы погибших и убитых варьируются – тут приходит на ум и экспрессионизм, и сюрреализм, и иногда даже концептуализм.
Артур Веллиг Уиджи. Убитый грабитель. 1941. Credit line: Courtesy Michael Hoppen Gallery, UK. (Features in Forensics: the Anatomy of Crime, Wellcome Collection)
Многочисленные книги самых разных эпох о ядовитых растениях, пособия о том, как вскрывать трупы, классификация – и это уже окончательный макабр – червей и мух, которые являются непременными участниками процесса разложения некогда живой плоти. Классификаций множество. Альфонс Бертильон изобретает канонический жанр полицейских фото задержанных – профиль и фас крупным планом. Он же даёт первое описание отпечатков пальцев.
Полицейское фото Альфонса Бертильона, сделанные согласно придуманному им новому принципу. 1913
Эдмон Локар из Лиона отчеканивает свой знаменитый принцип, согласно которому каждый контакт с человеческим телом оставляет свой след, соответственно, задача эксперта собрать максимальное количество таких следов, их проанализировать и притянуть супостата к ответу.
Эдмон Локар с сыном у микроскопа. Credit: Archives Municipales de Lyon. (Features in Forensics: the Anatomy of Crime, Wellcome Collection)
Открытие ДНК закрывает эстетику бесконечных классификаций и вводит криминалистику в мир хай-тека. Сначала перед нами будто кадры из «Космической одиссеи 2001 года», все в белом, вокруг идеальная чистота и пустота, но позже мы оказываемся уже в мире компьютерных игр. Не хватает только саундтрека в духе чил-аута. Кстати говоря, обилие великих французских имён ставит под сомнение первенство британцев в области позитивного практического знания о насильственной смерти; оказывается, Прекрасная Галлия славна не только великими полицейскими социальными психологами вроде комиссара Мегрэ. Как мы помним, у Конан Дойла доктор Мортимер бестактно ставит Бертильона выше самогó Шерлока Холмса. Здесь заложен важный для понимания сложного устройства Европы конфликт: Бертильон работает на государства, Холмс – на себя и чаще всего для удовольствия.
Но рядом с убийственным артом, который стал таковым только потому, что мы воспринимаем его как арт, есть искусство, созданное намеренно. Просто современное искусство. Оно на выставке очень разное, хотя всех художников объединяет социальная озабоченность и политическая ангажированность. Есть вещи удивительно предсказуемые, несмотря на благородство и гуманизм замысла. Инсталляция Шейлы Камерич «Ab uno disce omnes» – о массовых убийствах и геноциде в Боснии во время гражданской войны в бывшей Югославии. Посреди зала стоит большая металлическая будка, на самом деле это отсек современного морга. Внутри очень холодно и пахнет формалином. Но трупов там нет, только экран, на котором показывают разные детали деятельности Международной комиссии по поиску бесследно пропавших.
Шейла Камерич. Ab uno disce omnes. Credit: Courtesy the artist and Wellcome Collection
Это была адская работа – сразу после нескольких вспышек коллективного душегубства на территории целого государства попытаться разобраться в массовых захоронениях, определить, кто же там лежит. Миссия очень европейская и несомненно благородная; по сути, речь шла о единственной дани, которую можно отдать жертвам конвейерной безымянной смерти – установить их имена, вернуть им личность, вернуть персональную историю. Камерич поглощена техническими деталями этого процесса, что, казалось бы, логично, но тут происходит дьявольская подмена – вместо отдельных несчастных жертв мы опять наблюдаем механизм восстановления их идентичностей, механизм, который носит столь же холодный, автоматический характер, как и их смерть. Очень холодно в той будке, надо сказать. В каком-то смысле два художника из Латинской Америки оказались бóльшими европейцами, чем европейка Шейла Камерич. На выставке можно посмотреть бесконечно печальный документальный фильм чилийца Патрисио Гусмана «Nostalgia de la luz», в котором родственники бесследно пропавших при Пиночете людей медленно бредут по пустыне Атакама, пытаясь найти кости своих близких. Отчаяние и горе, начавшееся с исчезновения отдельного человека, венчаются безнадёжным персональным поиском в абсолютно безлюдном месте.
Патрисио Гусман. Кадр из фильма «Ностальгия по свету». 2010. Credit: COURTESY OF ICARUS FILMS AND ATACAMA PRODUCTIONS
Гнусная диктатура толпы усатых садистов капитулирует перед трагедией одиночек, не политически капитулирует, нет, диктатура повержена эстетически. Всё-таки декаденты неправы – Прекрасное есть наиболее чистое воплощение морального. В окружении почти бесконечной параферналии многочисленных насильственных смертей самое жуткое впечатление производят не снимки жертв и даже не макабрическая выставка достижений судмедэкспертизы, а довольно большой фрагмент кафельного пола, смонтированный в первом зале. Это инсталляция мексиканки Терезы Маргольес «32 anos». Пол не очень чистый, некоторые плитки измазаны чёрным, кое-где красные пятна; фрагмент вывезен из дома художника Луиса Мигеля Суро, убитого бандитами в 2006 году. Собственно, на этом полу Суро и убили. Красные пятна – его кровь.
Тереза Маргольес. 32 года. Пол, на который упал художник Луис Мигель Суро, когда его застрелили. 2006. Credit line: (c) Courtesy the Artist and Galerie Peter Kilchmann, Zurich)
На выставке есть ещё несколько работ Маргольес; все – о разнузданном насилии в Мексике последних пятнадцати лет. Война мексиканских наркокартелей – исключительно важный сюжет в современном мире, жаль, что о нём мало говорят. Это ведь история того, как индивидуальное уголовное насилие может с лёгкостью стать массовым; сегодня в Мексике число погибших от пули, взрывчатки, ножа, удавки и прочих орудий смерти не меньше, чем потери в средней руки гражданской или даже обычной войне. Распад социальных связей, отказ от элементарной антропологической солидарности, бессмысленное истребление всех всеми – удел не только стран, где правят мрачные гориллы с генеральскими погонами. Сегодня мы наблюдаем подобное на востоке Украины; увы, почти никто в нашем мире не застрахован от продолжения отвратительного зрелища и даже от роли в нём. Роли жертвы, надеюсь.
Но выставка в Wellcome Collection всё же в основном о смерти индивидуальной, сколь бы жестокой она ни была. Что успокаивает и даже наполняет умеренным оптимизмом. Старое доброе убийство. Старые добрые мещанские мотивы преступления. Хмурые полицейские и жовиальные эксперты, посвятившие жизнь изучению трупов. Судьи, присяжные, публика в ожидании откровений о тайных любовницах, подделанных завещаниях, мышьяк в баранине под чесночным соусом, окровавленный нож, зарытый в саду, наконец, торжество правосудия – и вот уже преступник болтается в петле. Самое утешительное в «Forensics: The Anatomy of Crime» – пожелтевшие газеты с отчётами из зала суда, рисованные портреты адвокатов, людей в мантиях и париках, отравителей и – конечно же – судебных медицинских экспертов. Как писал сразу после войны Оруэлл в эссе «Упадок английского убийства», «старые драмы домашних отравлений, продукт стабильного общества, где безраздельно господствует лицемерие, они по крайней мере гарантируют, что такие серьёзные преступления, как убийство, ещё вызывают в нём сильные чувства». Здесь мы возвращаемся к началу нашего текста, к эссе Томаса де Квинси.
Рисунки с судебного процесса над доктором Криппеном. 1910. Credit: Copyright of Metropolitan Police Service (Features in Forensics: the Anatomy of Crime, Wellcome Collection)
Среди великих виртуозов душегубства, которыхперечисляет в своей лекции анонимный член Клуба Адского Огня (лекция эта занимает почти всю первую часть «Убийства как одного из изящных искусств»), нет ни Чингисхана, ни виртуоза гильотины Сансона, ни Наполеона Бонапарта. Де Квинси искусно балансирует между естественным отвращением к насильственному причинению смерти и столь же естественным для европейца (точнее, англичанина) восхищением логикой, трудолюбием, выдумкой, практической смекалкой, отвагой и прочими положительными качествами, которые порой проявляют убийцы. Оттого убийство можно счесть искусством – точно так же как и расследование, и суд. Но речь здесь может идти только об отдельных людях – по одну и по другую сторону преступления. Массовое истребление не имеет ни малейшего отношения к Прекрасному, как и вообще всё массовое. Двадцатый век попытался отменить эту заповедь европейского сознания, он почти преуспел в этом – в искусстве, в политике, даже в быту. Но именно почти. Холмс не нужен под Верденом, Бертильону незачем снимать отпечатки пальцев, чтобы установить личности убийц на Колыме, невозможно представить себе расследование Пуаро в Руанде, а Мегрэ в Аушвице. Главная ценность, прежде всего эстетическая, европейца – право на штучную жизнь и штучную смерть, на штучное преступление и штучное наказание. Если набрать в лёгкие побольше воздуха и позволить себе изречь нечто неприлично пафосное, то следует сказать следующее:
Выставка под названием «Криминалистика: анатомия преступления» – о самом главном искусстве наших краёв, об искусстве жить, умирать, страдать и совершать преступление в одиночку. Ну, и конечно, об удовольствии вывести стервеца на чистую воду.
[1] «ушёл, ускользнул, удалился, вырвался и т.д.» (лат.)
[2] «On Murder Considered as one of the Fine Arts». Мне не очень нравится как С.Л. Сухарев перевёл на русский заглавие, но, честно говоря, не могу предложить лучшего. Разве что «Об убийстве как Искусстве», но это уже Борхес получается. Кстати, Борхес считал де Квинси своим учителем.
[3] Или не утопившейся вовсе. Есть версия, что это лицо дочери скульптора, сделавшего маску. Так или иначе, в конце XIX – первой половине XX веков только ленивый в Европе не купил себе копию. «Незнакомка из Сены» висела в жилищах богемных людей и просто буржуа, её можно было увидеть у Мориса Бланшо и у проходного героя «Посмертных записок Мальте Лауридса Бригге» Рильке. Набоков в 1934 году написал о прекрасной утопленнице плохой стишок, Ман Рэй сделал серию снимков, а в 1958 году ее лицом украсили манекен для тренировки действий кардиологов в экстренных случаях. Оттого это «самое целуемое лицо в мире».
