Officially Uncool

13/10/2015

Знакомая американская художница, которая провела года полтора в Лондоне, недавно поведала мне важную новость: в продвинутых арт-кругах Дэмьен Хёрст объявлен officially uncool. Я вздохнул с облегчением – мне давно хотелось до конца додумать, всё, что я о Хёрсте думал, но его – пусть слабеющая, но тем не менее – coolness мешала. Ведь тянет дразниться, иронизировать, развенчивать авторитеты, как это обычно бывает с официально признанными кул, а такие штуки только мешают. Надо же понять, а понимание приходит в тишине и относительном даже забвении объекта оного. В общем, я действительно вздохнул с облегчением и в превосходном настроении отправился на Ньюпорт-стрит, где на днях открыли Newport Street Gallery – в помещении, принадлежащем Дэмьену Хёрсту, перестроенном на деньги Дэмьена Хёрста, в котором отныне будет выставляться арт (не Дэмьена Хёрста) и прочие штуки из коллекции Дэмьена Хёрста. Объяснение этому было дано – официально! – такое: Дэмьен Хёрст, снедаемый чувством вины за то, что всё, собранное им с младых ногтей (несколько тысяч объектов!), пылится в ящиках, шкафах и прочих местах хранения далеко от глаз просвещённой публики, сделал свою коллекцию доступной. Достаточно заскочить на Ньюпорт-стрит.

По дороге в галерею Дэмьена Хёрста я столкнулся с самим Дэмьеном Хёрстом; он спешил по Ньюпорт-стрит в ресторанчик, открытый, как сейчас водится, в помещении бывшей ремонтной мастерской. Хёрст выглядел так, будто он смиренно принял официальный вердикт арт-тусовки. Он выглядел uncool. Вроде бы ничего такого с ним не произошло, всё как на фотографиях – тяжёлые очки, коротко стриженные седые волосы, непримечательное английское лицо, но в повадках его было именно это. Дэмьен Хёрст потерял шик психотичного коллектора долгов с искусства прошлого, он стал… ну, обычным, что ли. Просто человек, из тех, в немарком чёрном casual, что посещают выставки. Такие бродят по залам – то с высокомерным, то со скучающим видом. Оживляются лишь при виде знакомых, до конца обычно не досматривают и, собрав горстку собутыльников и собутыльниц, отправляются в ближайший ресторан или винный бар. Да-да, не в паб и даже не в обычный бар с цинковой стойкой, как это делали Фрэнсис Бэкон или Люсьен Фрейд, а в заведения, появившиеся в Лондоне во времена неолиберальной революции Тэтчер. Позже, во времена Cool Britannia, в эпоху «нового лейборизма» Тони Блэра (лучший гимн её – песня Pulp «Cocaine Socialism»: «Do you want a line of this? / Are you a (sniff) / socialist?») винные бары и дорогие итальянские рестораны уже процветали у подножий финансовых вершин Сити. Вечерами с вершин спускались трейдеры, инвесторы и прочая обалдевшая от кокаиновых ожиданий от жизни публика, вино лилось рекой под весёлые разговоры о бабках. Да, художники хёрстовой социальной ауры предпочитали смешиваться с толпой богатых, нагло-богатых. Никакой богемы, только селебритиз и новейшие толстосумы. И это было кул. И Британия была кул. И всё было кул. Потом девяностые кончились, нулевые стали довольно бледной имитацией девяностых, инерция кое-как тянулась ещё лет пять – и вот официальное объявление. Uncool. Собственно, во всем художестве Хёрста, помимо его гениального нюха на мрачную красоту, меня интересовал только социокультурный и социоэкономический механизм состояния под названием coolness. Сейчас, ретроспективно, можно спокойно, без шума, об этом подумать. Newport Street Gallery – идеальное для этого место.

Фото: Кирилл Кобрин

Ньюпорт-стрит идет параллельно железнодорожному виадуку, который тянется вдоль южного берега Темзы, между Воксхоллом и вокзалом Ватерлоо. Северная часть района Ламбет – одно из самых неинтересных мест этого города. С южным Ламбетом дела обстоят гораздо лучше – там Брикстон, в нём когда-то были guns of Brixton, да и сейчас есть чем поживиться глазу и воображению. Северный же Ламбет известен лишь довольно скромным Ламбетским дворцом (резиденция архиепископа Кентерберийского), некоторым количеством унылых офисных зданий, преимущественно 1980–1990-х годов, а также еще более унылыми социальными микрорайонами. Пейзаж слегка оживляют остатки индустриальной эпохи – небольшие фабрики, склады, мастерские и железнодорожный виадук, который я уже упомянул, всё красно-розово-кирпичное. Того же цвета и материала – постройки небольшой Ньюпорт-стрит; она расположена на задворках, и, естественно, ничего, кроме запустения, обнаружить на ней невозможно. Точнее – было невозможно. Несколько лет назад за южный берег Темзы взялись девелоперы, предшествуемые, как тут принято, продвинутыми художниками и дизайнерами. Но если район Пекэм действительно повеселел, сохранив живописность биндюжной слободы, разбавленной теперь галереями, кафе и местами проведения невнятных литературно-художественных мероприятий, то с северным Ламбетом произошла иная история. Тут всё мёртво – но не как после великой битвы, кровь, брошенные пушки на разбитых лафетах целятся в небо, хрипят раненые, лошади бьются в агонии, нет, здесь мёртво по-другому, по-постмодернистски, по-постиндустриальному, по-неолиберальному. Такую унылую мертвечину может устроить лишь «креативная индустрия», паразитирующая на руинах индустрии настоящей. Подобная мертвечина, к примеру, царит сейчас в центре Манчестера, где когда-то было грязно, жестоко, весело, где была Hacienda и всё такое, а сейчас десятки заведений для «бобо», но, чтобы быть бобо, нужны деньги, и наши бобо вынуждены ходить на работу. Так что разгуляй там только в уик-энд. В будние дни джентрифицированный центр Манчестера – кладбище благих намерений могильщиков классического индустриализма. В северном Ламбете, на Ньюпорт-стрит, примерно так же, но ещё мертвее. Просто темперамент у людей в Манчестере иной, да и размах индустриальных руин там посерьёзнее. На Ньюпорт-стрит постновое гнездится в уже готовых стенах, не возносясь особенно в небо. Хёрст спешил как раз в такое гнездилище: двор краснокирпичной мастерской, сразу под виадуком, так что снизу можно даже ухватить взглядом лица пассажиров, спешащих в Лондон из субурбии, а сверху… а сверху почти и нечего разглядывать. Двор застеклили, в нём сидели лейтенанты «креативной индустрии», ели пасту, пили красное, вокруг них лежала тощая тоска, по пустой улице спешил скандалист, признанный теперь uncool, а я спешил в противоположном направлении, туда, откуда наш герой и спешил. В галерею, сделанную на его деньги в целях избавиться от чувства вины перед почтенной публикой. Кул.

NPSG facade and tracks © Kioyar Ltd, Photo Yuki Shima

Это несколько старых зданий, соединённых вместе архитекторами модной конторы Карузо Сент-Джон. В середине – два помещения складского вида, но с торчащими треугольничками фасада наверху, которые скрывают стеклянные крыши. По бокам – два старых – красно-розово-кирпичных, как и всё вокруг – дóма. Теперь это комплекс. Экс-склады и строение слева – собственно, галерея и галерейный офис, магазин и проч. Дом справа пошёл под ресторан, который откроется в следующем году.

Фото: Кирилл Кобрин

Действительно, что может быть логичнее ресторана – здесь, в галерее, рядом с джентрифицированными мастерскими, под поездами, везущими трудовой лондонский народ утром в офис и вечером домой? У них там своя жизнь – неловкая и довольно сложная, у нас – безупречная чистота линий, белые стены, просторная простота, хирургический орднунг операционной. Говорят, ресторан будет тематический, посвящённый одной из двух главных обсессий Хёрста – медицине. Там у стен поставят стеклянные шкафчики с наборами инструментов, выложенных в идеальном порядке, всё будет сверкать хромированной сталью и вызывать в памяти посетителя ужас несчастного пациента, которому медсестра делает укол наркоза перед началом операции. Только там, в кошмаре жизни, режут тебя. А здесь, в ресторане, ты режешь стейк и ловко разделываешь жаренную на гриле рыбку. Кларет и бардолино заменят кровь.

У входа в галерею стояли несколько человек, похожих на арт-критиков, и снимали айфонами фасад. Я достал свой айфон и принялся делать то же самое. Мы переглянулись с понимающей улыбкой. Выражения лиц у нас были преувеличенно-деловые; думаю, каждый размышлял примерно в одном и том же направлении: чёрт, за что бы тут зацепиться? Мыслью? Образом? Метафорой? В голову не приходило ничего. Идеально ровный, пустой, тоскливый розовый фасад напоминал послевоенное социальное жилье в моём Хакни – не девятиэтажки, а дома пониже. Уверен, что Хёрст понимал это; более того, кажется, он намеренно просил архитекторов соотнести новый дизайн с самым обыденным, тавтологичным, что ли, в этом городе.

Фото: Кирилл Кобрин

Логика тут такая. Вот Лондон. В нём социальное жилье. Вот Хёрст. У него много денег и вдруг возникшее чувство вины. Он тратит деньги, чтобы восстановить справедливость, предоставив публике возможность увидеть его коллекцию, купленную на деньги, которые Хёрст выручил от продажи своих работ. Чтобы сделать свои работы – усыпанные бриллиантами черепа и все такое, – Хёрст тратил деньги, которые заработал, продавая предыдущие свои работы, на которые тоже, в свою очередь, он тратил деньги. Деньги посредством арт-товара рождали деньги, всё шло по кругу, как в лондонской экономике, базирующейся на круговороте денег в Сити. Банкиры делают деньги из денег. Хёрст делал деньги из денег тоже, пока его не заело чувство вины. И вот он зазывает смотреть на его воплощённые в чужих артефактах деньги, выставленные в его перестроенных дорогими архитекторами домах, которые он попросил сделать так, чтобы вид домов отсылал воображение посетителя к местам его, посетителя, истинного обитания. Конструкция довольно изощрённая. Я всегда восхищался умом Дэмьена Хёрста.

Окружающие меня арт-критики не восхищались – им было скучно. Они принимали серьезный вид. Они выбирали ракурсы для своих айфонов, а потом, уже внутри галереи, отчего-то преисполнились энтузиазмом и в первых залах снимали всё подряд. Потом, правда, им надоело – уже в середине экспозиции я ни одного из них не встретил больше. Впрочем, в каком-то смысле они правы – дальше там было всё одно и тоже. Одинаковые идеально белые залы разных геометрических форм, увешанные большими абстрактными полотнами. Несколько винтовых лестниц, ведущих на второй этаж. Там то же самое.

Фото: Кирилл Кобрин

В каком-то смысле шедевр повторяемости и скуки, причем скуки, устроенной довольно затейливо, – как в ИКЕА, ты ходишь по кругу. В какой-то момент я решил проверить, а что же будет, если на первом этаже дойти до конца анфилады, подняться наверх, дойти до конца там и спуститься вниз. Вдруг там будет что-то другое? Странным образом, я попал не на начало экспозиции первого этажа, а в самый её конец. Вавилонская библиотека Борхеса, только без книжных полок.

Фото: Кирилл Кобрин

NPSG stairwell © Kioyar Ltd

Посетителей было немного – арт-люди, опознаваемые по одежде, намеренно-равнодушному виду, цепкому взгляду исподтишка, вниманию к незаметным, на взгляд простака, деталям. Собственно, Хёрст и принадлежит к таким. Готов поспорить на небольшую сумму, что, выйдя из Newport Street Gallery, посетители отправились в тот ресторан в бывшей мастерской – выпить по бокалу, съесть салат, потыкать вилочкой в тарелку карпаччо. Потом вызвать такси и поехать домой в небольшую квартиру в Шордиче или Долстоне, а вечером отправиться посидеть в другое место или постоять со стаканом в руке в местах социализации социально-близких. Я бродил по залам и пытался придумать какие-то другие сюжеты, кроме того, что был навязан мне здесь Хёрстом и сотрудниками Карузо Сент Джон. Крашенные жёлто-розовым волосы одной из девушек-смотрительниц вроде бы смешно рифмовались с палитрой картины, висящей в зале, который она караулила. Вот, собственно, и всё.

Фото: Кирилл Кобрин

Как обычно, помогла история. Она вернула идеально сконструированную нежизнь хёрстовой галереи в поле жизни, нагрузив её довольно любопытным социальным значением. Прежде всего: ведь когда-то, еще сто лет назад, это были не склады, а мастерские художников. То есть сначала – склады, а потом помещения отдали театральным художникам – Вест-Энд переживал бум, театры росли как грибы, спектакли нужно оформлять – вот здесь и малевали, чуть ли не конвейерным образом, декорации. То есть здесь делали прикладное искусство, в каком-то смысле народное. Хёрст купил эти мастерские лет тринадцать назад, устроил здесь свою студию – но, как известно, свои вещи он делает не сам, так что это была как бы арт-фабрика. Конечно, заманчиво представить себе Дэмьена Хёрста, который, закатав рукава, распиливает бензопилой телёнка, или заливает формалин в гигантский стеклянный аквариум, а там уже лежит дохлая акула, но увы. Там, где делали декорации для народного зрелища, стали мастерить эскапистский, миллионерский, некрофильский арт. Потом и это прискучило. И вот здесь, как мне кажется, Дэмьена Хёрста посетила гениальная мысль. Место, где заливали формалином трупы животных, где в стеклянных витринах развешивали аккуратными рядами дохлых бабочек, сделали одним большим трупом, гигантской дохлой бабочкой современного искусства. Собственно, Newport Street Gallery – это прекрасно препарированная и законсервированная мёртвая жизнь некогда довольно живого искусства. В конце концов, там выставляют «коллекцию», «кабинет редкостей» великого собирателя всякой засушенной всячины.

Здесь мы от истории переходим к – впрочем, довольно сомнительной – историософии. Young British Artists, к которым принадлежал Хёрст, – порождение поздней тэтчеровской эпохи, как и вся нынешняя Британия. Неолиберальная революция 1980–1990-х, под какими бы лозунгами она ни проходила – тори или «новых лейбористов» Блэра, – действительно радикально переменила страну. Идея была в том, чтобы сделать из Британии Америку, открыв шлюзы для безграничного индивидуализма, отказаться от старых социальных ценностей стратифицированного общества, размыть кастовые перегородки денежными потоками. «Невидимая рука рынка» должна была превратить провинциальную, серую, устаревшую экс-великую державу во что-то новое, привлекательное, интересное, крутое в конце концов. Сделать ее cool. В какой-то момент, во второй половине 1990-х, казалось, это удалось; страна вдруг увидела себя – и со стороны её так увидели – в образе жадных до удовольствий, нагловатых, талантливых, уверенных в себе «молодых британских художников», звезд «брит-попа», нового поколения небольших, но неотразимых актёров вроде Стивена Фрая. В каком-то роде это действительно странный социализм, так как каждый, кто мог и кто хотел, «давал по способностям», а «получал по потребностям». Главное – захотеть. Потом всё это прошло, финансовый пузырь время от времени лопался, Oasis ссохся и распался, Трейси Эмин уже не выставляла на всеобщее обозрение свою усеянную разными интимностями грязную постель, предпочитая делать бездарные почеркушки, Тони Блэр обманом втянул королевство в иракскую войну, Cool Britannia осталась только в словарях и на майках в сувенирных лавках. Пелена спала и резко проступили черты страны, ставшей еще менее приспособленной для нормальной жизни среднего человека, чем в 1979 году, когда Маргарет Тэтчер выиграла выборы. Всё это время Дэмьен Хёрст продолжал делать очень большие деньги из просто больших денег и героически ничего вокруг не замечал. Он оказался самым стойким солдатом тэтчеризма, вечно скандальным, дьявольски изобретательным, невероятно расчётливым творцом капиталистической некрофилии. Но и ему в конце концов стало скучно. Однако Хёрст не был бы большим художником, если бы он не превратил эту скуку в первоклассный арт-объект. Собственно, Newport Street Gallery – такой же памятник определенной исторической эпохи, как и премьер страны Дэвид Кэмерон, делающий вид, что на дворе 1983 год. И галерея, и премьер плоски, пусты и бессмысленны. Иногда мне кажется, что нынешнее правительство Великобритании придумал Дэмьен Хёрст – прежде всего потому, что оно, в лучших традициях этого художника, не имеет никакого отношения к жизни людей. Да и просто к жизни.

Читатель уже заметил, что я избегаю говорить о картинах, которые сейчас висят в Newport Street Gallery. На самом деле это коллекция абстракций хорошего художника Джона Хойланда, все работы датируются периодом 1964–1982 годов. Созданы они были в совершенно другом контексте – социокультурном, политическом, каком угодно. Абстракционистов в Британии тогда не очень жаловали, особенно в начале 1960-х; героический период американского абстрактного экспрессионизма вызвал здесь энтузиазм лишь у немногих. Левые арт-деятели сражались против Джаспера Джонса и компании, видя в них агентов культурного империализма. В частности, марксистский критик Джон Бёрджер настаивал на этой невероятно плодотворной мысли. В общем, Джон Хойланд писал свои абстракции во времена, когда британские банки и прочие финансовые учреждения еще не торопились украшать свои стены нефигуративной живописью. Дэмьен Хёрст вынул эти работы из живой истории, аккуратно сложил их в коллекционные шкафы, присыпав тальком и нафталином, а теперь вывесил на белых стенах своей галереи, чтобы продемонстрировать, насколько же ничего не имеет никакого смысла. Есть только идеальные поверхности, геометрические формы, пустые залы, винтовые лестницы со ступенями из специального морёного дерева и выбеленными кирпичными стенами, будто присыпанными кокаином. Окончательность формы, порядок и скука смерти, которой санэпидемстанция выдала справку, разрешающую выставлять её на публике. Ну и в грядущем ресторане – скальпели и зажимы в стеклянных шкафах, чтобы как-то взбодрить любителей итальянской кухни.

Uncool is the new cool. Дэмьен Хёрст так и остался главным художником нашего времени.