Империя и художники

13/01/2016

Чарльз Джордж Гордон был профессиональным военным и администратором, причём весьма специальной разновидности – профессиональным колониальным военным и колониальным администратором. В молодости он участвовал в Крымской войне, в которой выказал себя отличным специалистом и солдатом, за что и был награждён и получил повышение. После Парижского мира Гордон в составе специальной миссии – согласно послевоенному разделу земель – разграничивал территории Российской и Османской империй. В 1860 году он завербовался служить в Китай, где восставшие тайпины угрожали правящей династии, иностранным торговым и религиозным миссиям, да и жизням самих иностранцев. Гордон в составе крошечных международных сил действовал под командованием американцев, но в конце концов встал во главе отряда, который современники назвали «Всепобеждающей армией». В начале 1870-х он провёл некоторое время на Дунае, инспектировал британские военные кладбища в Крыму, после чего оказался в Стамбуле, где ему предложили вступить на службу к египетскому хедиву. Гордон согласился и в 1874 году, став полковником египетской армии, отправился замирять и покорять земли на юг от Египта – территорию нынешнего Судана. Отметим, что формально независимый Египет находился под контролем Британской империи – и всё, что Чарльз Джордж Гордон предпринимал в Судане, было частью большой колониальной игры времён королевы Виктории. Так вот, в Судане Гордон добился больших успехов – восстановил мир, подавил мятежи, приложил огромные усилия, чтобы покончить со здешней работорговлей. Гордон был глубоко верующим евангелическим христианином, и сама идея превращения человека в раба отвращала его. Убить – другое дело, особенно в бою. Впрочем, и здесь не всё так просто. Гордон верил в переселение душ, во второй половине 1870-х он писал: «Эта жизнь есть только одна в серии жизней, в которых наша переселяющаяся часть живет. Я почти не сомневаюсь в нашем предыдущем существовании; и в прошлом наше пресуществование было воплощено. Соответственно, я верю и в наше будущее воплощение, и мне нравится эта мысль». С такой точки зрения в смерти нет ничего особенного – это лишь одна из цепочки подобных. Лишить человека свободы страшнее. Таких людей – особенно если они, как Гордон, наделены большими способностями – ни остановить, ни запугать невозможно. Наш герой закончил службу египетскому хедиву в 1880 году в качестве британского генерала и египетского генерал-губернатора Судана, после чего, измученный многочисленными тяжкими обязанностями, вышел в отставку. Он позволил себе отдохнуть лишь несколько недель в знаменитом тогда лозаннском Hotel du Faucon, том самом, где когда-то останавливался его герой Гарибальди. Затем на Гордона посыпались заманчивые предложения. Его звали в Китай, в Индию, а бельгийский король Леопольд даже хотел передать ему в управление свою свежую колонию Конго. Гордон сначала было соглашался, но потом менял решение – а жаль. В частности, я уверен, что прими он предложение Леопольда, Бельгия не устроила бы в своих африканских владениях чудовищный геноцид, который приводил в ужас множество европейцев, от Джозефа Конрада и Роджера Кейсмента до В.Г. Зебальда.

Увы, Гордон ни одного из этих предложений не принял. Зато в конце концов он откликнулся на призыв собственного правительства – отправиться в Хартум и организовать эвакуацию оттуда британских и египетских военных и гражданских. Дело в том, что в тех краях вспыхнуло «махдистское восстание»; его возглавил Мухаммад Ахмад, взявший имя «Махди», означавшее нечто вроде «последний преемник пророка Мухаммеда» или даже просто «ведомый Всевышним». Марксисткая историография называла это возмущение «антиколониальным» и находила в нём даже некие прогрессивные черты; на самом деле это было движение религиозных фанатиков, охватившее самые разные слои общества – от недовольных убытками суданских работорговцев до беднейших крестьян, страдавших от алчных египетских чиновников. Махдисты быстро захватили огромные территории, несколько раз разгромили египетские отряды, а потом даже и британские, после чего последним стало ясно: Хартум не удержать. Все знали нравы повстанцев – пленных они почти не брали, а в захваченных городах устраивали масштабную резню. Гордон приехал в Хартум в конце зимы 1884 года, вывез из него британских и египетских чиновников, их семьи, некоторых гражданских, а также раненых и больных военных. С остальными он заперся в городе и целый год отражал атаки махдистов. Осада закончилась взятием города в конце января 1885 года — за два дня до того, как к нему подошел посланный для спасения Гордона британский отряд. Махдисты убили в Хартуме около десяти тысяч человек, Чарльз Джордж Гордон был среди них. Обстоятельства смерти генерала неизвестны, хотя говорят, что он преспокойно стоял в белом наряде на крыльце своей резиденции, когда туда ворвался враг. Мы знаем только то, что по приказу Махди отрезанную голову Гордона насадили на ветку дерева, а тело бросили в колодец.

George W. Joy. General Gordon's Last Stand. 1893. Leeds City Museum

На выставке Artist & Empire в галерее Tate Britain висит картина, дающая представление о том, как в конце XIX века в поздневикторианской Британии представляли себе героический конец Чарльза Джорджа Гордона. Картина написана известным в те годы жанровым академистом Джорджем В.Джоем, она называется «Последний рубеж генерала Гордона». Это одно из самых знаменитых произведений искусства в Британии конца позапрошлого столетия – и просто великий образчик пропагандистского идеологического искусства. «Последний рубеж генерала Гордона» – если мы позволим себе говорить попросту и сделать вид, что наивное чисто эстетическое суждение возможно, – красивая картина. Собственно, о чём и думаешь, прогуливаясь по залам Artist & Empire. Ну не о Британской же империи думать, которая живее всех живых? И не о нынешнем идеологическом контексте, который Artist & Empire породил? Только слепой не увидит отпечатка этого контекста абсолютно на всём, что здесь выставлено, от мельчайшей детали до общей концепции. Всё верно, но чтобы перестать об этом думать, надо последовательно себе это объяснить. Чем мы дальше и займемся.

«Последний рубеж генерала Гордона» действительно красивая героическая картина, эстетический эффект которой мгновенно превращается в идеологический – а при желании и в политический. В отличие от слухов о последнем наряде героя, у Джоя лучший солдат империи Гордон встречает смерть не в белом, а в элегантном чёрно-красном одеянии: европейские военные брюки, красная восточная рубаха, сверху также чёрная или тёмно-коричневая куртка, на голове алая египетская феска, на боку сабля в позолоченных ножнах, в правой руке пистолет. В белое одеты нападавшие, зато, естественно, у них тёмные лица. Лицо Гордона не просто белое, оно бледное. Он смотрит сверху на взбирающихся по лестнице махдистов в тюрбанах и с копьями с широченными наконечниками даже с каким-то сожалением, будто качает головой, будто расстраивается из-за столь неразумного поведения этих господ. Странно, но Джой не изобразил, как Гордон отстреливается или рубит супостатов в капусту, нет, он просто стоит и ждет смерть. Фатализм, который обычно приписывался восточным народам, здесь апроприирован Западом. Суетятся африканцы в тюрбанах, а британский джентльмен молча встречает конец.

Обратим внимание на несколько любопытных деталей, которые многое проясняют в той самой знаменитой концепции «Запад versus Восток», что некогда столь превратно истолковал Киплинг. Запад, представленный на картине генералом Гордоном, уже тогда был мультикультурным, достаточно посмотреть на наряд героя. Нелишним будет прокрутить в голове и всю его героическую биографию. Гордон почти никогда напрямую не служил Империи, Королеве, Британии, он всегда работал с довольно пёстрой властью, состоявшей из местных правителей, западных контролёров и советчиков, а также международных авантюристов всех мастей. Гордон живо интересовался странами, где ему приходилось действовать; он на самом деле пытался хотя бы чуть-чуть переустроить местную жизнь на более гуманный лад – в его, конечно, представлении. А представление у него было протестантское и даже отчасти миссионерское, смешанное с верой в прогресс, как технический, так и моральный. Проблема заключалась в том, что народы, которым Гордон хотел привить свои представления, не верили ни в прогресс, ни в протестантского Бога. У них был свой Бог и своя жизнь, которая для большинства становилась хуже с появлением чужеземцев в красных мундирах. Силой, подкупом и лестью западным людям удавалось добиться лояльности от многих в Африке, Азии и на других дальних территориях – и вот здесь, как и в случае генерала Гордона, начинался микс. Собственно, колониализм, империя, в нашем случае Британская империя – это и есть специальный способ такого микса, имевшего долгоиграющие, длящиеся до сего дня политические, экономические, социальные и культурные последствия. Artist & Empire есть попытка проследить, как этот микс смешивался, какие ингредиенты были задействованы и что в результате вышло.

«Последний рубеж генерала Гордона» висит в третьем зале выставки, который называется «Имперская героика». Там можно обнаружить ещё несколько «Последних рубежей», в частности, «Последний рубеж в Изандлване» Чарльза Эдвина Фриппа.

Здесь, в отличие от героической смерти генерала Гордона (его телохранитель Ага Халил Орфали был ранен в бою и потерял сознание, так что, придя в себя, увидел сагиба уже обезглавленным), повествуется о коллективном подвиге целого британского подразделения, принявшего неравный бой с зулусами. На этой картине всё проще – красные мундиры солдат и ружья со штыками против полуголых бойцов с щитами, топорами и дротиками. Никакого микса, условный чистый Запад сошёлся с условным чистым Востоком (хотя географически это Юг), схватка «наших» с «ненашими» у чёрта на куличках. Оттого произведение Фриппа сегодня почти не воздействует на зрителя: обычная батальная сцена, таких тысячи; картина, которая вполне могла украшать (думаю, и до сих пор может украшать) гостиную ветеранского клуба какого-нибудь Ланкаширского пехотного полка. А вот Джой ухватил главную для западного человека драму империи – драму персональную, в ней переплетены благие намерения, авантюризм, морализм, жестокость, мужество, коварство и неистребимое стремление выходца из британского среднего класса куда-то туда, за горизонт, подальше от сырого и мрачного острова, управляемого туповатыми аристократами. Сегодня Гордона можно представить менеджером дубайской компании – или он даже отправился бы руководить миссией «Врачей без границ» в Ирак. «Тогда время было такое», – как говорит героиня известного анекдота.

Выставка состоит из шести тематических залов, последовательность которых складывается в очень современный идеологический сюжет. Первый зал показывает, как загадочный только что открытый мир наносился на карту. Второй – репрезентация того, что кураторы назвали «Трофеи империи». Третий – про героев колониализма. Четвертый (самый, пожалуй, любопытный) – Power Dressing (на русском что-то вроде «Одеяния власти»). Здесь представлены этапы культурного смешения, которое происходило иногда спонтанно, а иногда по распоряжению британской администрации. Колониальные чиновники и военные в экзотических местных костюмах.

James Sant. Captain Colin Mackenzie c1842–1844 © Courtesy of the Council of the National Army Museum, London

Местные правители и вожди – в западных нарядах или с элементами западных нарядов. Самый забавный портрет в этом зале написан в XVI веке, и дело в нём происходит в самой старой английской колонии – Ирландии. Один из колониальных администраторов Ольстера представлен в виде ирландского вождя – без штанов, с голыми ногами, босиком, с ирландским круглым щитом и дротиком, но камзол у него чисто английский, украшенный к тому же изысканнейшим кружевом. Портрет напомнил мне фотографии детей из хороших семей начала прошлого века, когда мальчиков и девочек без разбору одевали в платьица. Англичанин и выглядит как ребенок в кружавчиках, а ведь перед нами безжалостный головорез. Ничего подобного в голову не приходит, когда смотришь на позднейшие костюмированные портреты, уже привыкаешь – да, здесь изображена персонифицированная Империя Всеобщего Микса. Империя – а Викторианская Британия была настоящей империей – есть торжество универсального принципа и самых разнообразных, порой экзотических реализаций этого принципа «на местах». В этом смысле Чарльз Джордж Гордон, который, говорят, имел краткий теологический эпистолярий с Махди, действительно идеальный солдат такой империи.

Пятый зал Artist & Empire – уступка современной «гуманистической», антропоцентрической поп-идеологии, выраженной идиотским лозунгом express yourself! (вот уж буддисты над этим смеются, наверное). Он называется «Лицом к лицу», и в нём можно найти лица тех, кто в силу разных причин оказался подданным Британской империи. Характерно, что самые интересные портреты субъектов колониализма нарисованы не британским художником. Вéнец (и, судя по фамилии, чех по происхождению) Рудольф Свобода получил в 1886 году от королевы Виктории заказ на несколько портретов её индийских подданных, привезённых на Всемирную выставку в Лондон. Комиссия была исполнена, королеве понравилось и сегодня несколько работ Свободы украсили пятый зал Artist & Empire. Это очень европейские, континентальные, «психологические» работы, не имеющие отношения к господствующим тогда в Британии стилям и направлениям. Одна из них, портрет ткача Бакширама, стала заглавной картинкой рекламной кампании Artist & Empire.

Rudolf Swoboda. Bakshiram 1886. Royal Collection Trust / © Her Majesty Queen Elizabeth II 2015

Если оставить в стороне живописную технику и всяческие специальные детали, то свободовский Бакширам мало отличается от крестьянских портретов, сделанных интеллигентскими живописцами Российской и Австро-Венгерской империй во второй половине XIX века. Это действительно Другой, неважно, социально другой или этнически другой, но усилия художника направлены на то, чтобы заставить зрителя почувствовать изображённого «своим». Рудольф Свобода был признанным ориенталистом (юный Киплинг, повстречавший живописца в Индии, назвал художника «австрийским маньяком», возомнившим себя Всевышним, который может объять весь «жаркий Восток»), однако в этих портретах он не ориенталист, а скорее «реалист», что ли, представитель образованного класса, сочувственно пытающийся показать, что «они» (то есть необразованные низшие классы) «тоже люди», в сущности, такие же, как и мы. Социальная драма, а не схватка цивилизаций. И ровным счётом ничего имперского здесь нет.

Самое время поговорить о художниках, ведь (хотя бы формально) выставка в Tate Britain прежде всего о них.

Один из самых интересных – валлиец Огастес Джон, чьи портреты Томаса Эдварда Лоуренса, известного как «Лоуренс Аравийский», и его друга принца (а позже короля) Фейсала украшают собой пятый зал.

Augustus John (1878-1961). Colonel T.E. Lawrence. 1919. Oil paint on canvas. 800 x 597 mm. Tate. Presented by the Duke of Westminster. 1920

Тут действительно разыгрывается колониальная – и отчасти постколониальная – драма. Лицом к лицу не только два союзника в годы Первой мировой (Лоуренс, искатель приключений и британский агент, помог арабским племенам Аравии и Среднего Востока поднять восстание против Османской империи), но и два друга. Но, помимо этого, здесь ещё один сюжет. Лоуренс Аравийский чуть ли не последний великий солдат империи (уровень его величия, быть может, не ниже, чем у самого Чарльза Джорджа Гордона), но он уже воплотил в себе симптомы упадка империи. Гордон был потрясающий администратор, организатор военного дела и протестантский моралист. Лоуренс был эстет и авантюрист, полускрытый гей. В каком-то смысле он продолжил другую линию солдат империи, представителем которой был сэр Ричард Фрэнсис Бёртон (1821–1890) – путешественник, военный, порнограф, лингвист, дипломат, шпион, переводчик «Камасутры» и «Тысячи и одной ночи» на английский. Бёртон был первым европейцем, рискнувшим, переодевшись в араба, совершить хадж. Его арабский был совершенным. По выговору узнать в нём чужака было невозможно; впрочем, один раз во время хаджа его чуть не постиг самый постыдный провал – местный мальчишка заметил, что один из путешествующих вышел ночью помочиться не на местный манер. Тут почти всё лоуренсовское, однако есть важное отличие: Бёртон был, скорее, учеником рационального энциклопедического садистического Века Просвещения. А Лоуренс был поздний романтик. Плюс к этому Бёртон действовал в годы акме Британской империи, Лоуренсу же выпало готовить её к отпеванию. Оттого ничего особенно «имперского» в его портрете кисти Огастеса Джона нет. Обычная постимпрессионистическая живопись, то есть чисто буржуазная, потерявшая всяческий интерес к власти в любых её проявлениях, кроме финансовой и сексуальной. Впрочем, у импрессионистов и постимпрессионистов деньги и секс – примерно одно и то же.

Остальные художники выставки Artist & Empire самые разные, средние и ниже среднего, но романтические рассуждения о «таланте» в нашем эссе совершенно неуместны.

John Griffiths. A Sannyasi - A Religious Mendicant. Exhibited 1882. Tate

Это интересные художники – в силу трёх причин. Прежде всего, на их работы интересно смотреть. Во-вторых, это художники совершенно разного происхождения, с разным бэкграундом – и в основном с поучительной художественной эволюцией. Наконец, на выставке в Tate Britain они составили мозаику, порождающую, при некотором размышлении зрителя, новый смысл. Не художественный смысл, опять же, а исторический. Типологически artists выставки Artist & Empire можно разделить на несколько категорий. Профессиональные художники, то есть арт-ремесленники разного уровня, нанятые, чтобы живописать подвиги колонизаторов – и снабжать их изображениями покорённых народов, картинками флоры и фауны захваченной территории, а также картами и прочими полезными вещами. Художники-любители – колониальные чиновники, военные и их жёны и дочери, которые, изнывая от безделья, рукодельничали – но не с помощью вязальных спиц, а карандашом или кистью. Местные художники, перед которыми их покровители поставили задачу срочно запечатлеть себя и чужаков.

Indian Artist, Delhi. Mahadaji Sindhia entertaining a British naval officer and military officer with a Nautch c. 1815-20. Watercolour on paper. 222 x 317 mm. British Library

Местные художники, перед которыми их покровители и колониальная администрация поставили задачу освоить западную художественную технику, не отказываясь, конечно, от элементов своей. Местные художники, вывезенные в метрополию и там обученные уже как чисто западные живописцы, графики и скульпторы. Наконец, кочующие международные «звёзды» жанровой живописи, австрийские и немецкие художники-ориенталисты, ирландские баталисты и так далее. Читатель видит, что одно это перечисление есть неплохое описание того, как был устроен мир Британской империи со второй половины XVIII века по конец XIX-го.

Этот мир был:

миром экспансии и веры в разум и прогресс (нанятые арт-ремесленники и картографы, мир описания и исчисления);
миром нового типа семейных, гендерных отношений, миром совсем нового устройства повседневной жизни (художники-любители и – особенно – художницы-любители);
миром, который столкнулся с совсем другим миром и заставил его себя принять как нечто отдельно существующее и обладающее властью (первая разновидность местных художников);
миром, который был готов – даже насильственно – до определённого предела смешиваться с подчинённым ему чужим миром (вторая разновидность местных художников);
миром, который был готов принять этнических, культурных и религиозных чужаков как «своих» – но только на своих условиях, на условиях беспрекословного подчинения собственной эпистеме (третья разновидность местных художников);
миром, который, с одной стороны, испытывал некоторую недостаточность самоописания, и с другой, был достаточно богат, чтобы восполнить эту недостаточность с помощью аутсорсинга (наёмные жанровые художники).

Собственно, вот и всё, что мы хотели знать о Британской империи.

Под конец возникает вопрос: «А при чём тут искусство?» Действительно, кроме довольно постыдного определения «Последнего рубежа генерала Гордона» как «красивой картины» в этом эссе нет ни слова о… как бы это назвать… об «эстетическом», что ли. Конечно, недостаток этот можно восполнить. Artist & Empire почти на 99 процентов состоит из довольно посредственных, с точки зрения знатоков, артефактов, которые находятся за сто миль от истинных, настоящих, подлинных художников своего времени[1]. Даже обильно представленный здесь живописный ориентализм – не считая «Последнего рубежа», конечно, и ещё пары работ – второго сорта, не Жан-Леон Жером и – если брать британцев – не Уильям Аллан, не Уильям Хант и уж точно не Джон Фредерик Льюис. Есть, на мой любительский взгляд, замечательные вещи, но большинство из них расположены в разделе номер шесть выставки, который состоит из двух частей: «За пределами империи» и «Наследие империи». Там – работы художников, родившихся и получивших образование в бывших владениях Британии; если чисто эстетски говорить о «наследии» колониализма, представленное в шестом разделе – самое лучшее из возможных. Высокое искусство дистиллированного микса во втором-третьем поколении, прошедшее неоднократную очистку фильтром постколониальной истории и арт-стратегий двадцатого века.

Но Artist & Empire совсем для другого. Выставка сама есть артефакт – но «произведение искусства» в современном понимании. То есть оно не про «красоту» и даже не про «художественную технику», а про то, как общество думает и – в данном случае – как оно видит собственное прошлое. И вот тут, в самом конце, очень важно сказать чуть ли не главное. Artist & Empire – культурный феномен очень специального общества, которое равно считает себя и колонизатором, и колонизированным. Эта страна населена и потомками Чарльза Джорджа Гордона, и отпрысками тех, кто отрезал ему голову, – я уже не говорю о праправнуках тех, кто, находясь под командованием первого, систематически грабил вторых. В этом – и только этом – смысле Британская империя сегодня существует, просто она теперь ограничивается территорией Соединённого Королевства. Из «державы» она превратилась в способ мышления и образ жизни. И если так, то фаталист Гордон, облачённый в британские армейские брюки и в египетскую феску, – один из главных её героев.

[1] Некоторые образцы «местного», «народного» искусства, прежде всего африканского, не в счёт. Там есть настоящие шедевры.