Небеса в решете
25/10/2018
Сергей Хачатуров
В московском центре современного искусства «Винзавод» только что прошла серия вернисажей. Галереи странным образом проявили непредусмотренную солидарность в презентации темы: обсессивный синдром. Его причины разные. Однако общая визуальная метафора схожая: дистрессивная жизнь внутри решётчатых конструкций.
Вспоминаю, что на легендарной кассельской Документе 2002 года (куратор – Окви Энвезор) был потрясён двумя работами, в которых темой являлось рождение безотчётного страха, суггестия ужаса. Первая: «Без названия» кубинской художницы Тани Бругьеры. Это внезапно срежиссированная перемена участи. Только что ты был в таком восхитительном мире модной галерейной круговерти. И вдруг тебя вбросили в тюремный коридор. Тыкаешься в темноте. Мгновенная вспышка прожекторов. Щёлкает затвор автомата. Паника! Другая работа – инсталляция бейрутской художницы Моны Хатум. Обыденный мир кухни с кастрюлями и дуршлагами оплетён проводами. Находится под напряжением, и электричество жужжит, как если бы ты находился под линией высоковольтки в грозу. Как вызревает в нас паника? Вследствие чего?
pop/off/art.
Тему достойно поддержали нынешние выставки Винзавода. Анатомия обсессивного синдрома стала темой замечательного проекта «Запределами» (именно так, в одно слово) Ольги и Олега Татаринцевых. Галерея pop/off/art – это высоченный куб-ангар с узкими лестничными коридорами, которые словно прогрызают толщу стен. Возникают непроизвольные ассоциации с пиранезианскими фантазиями на тему темниц и лестниц, только в проявленном, белом свете галерейного white-cube. Это пространство оказалось очень восприимчиво к выставке о запредельном режиме существования свободной речи свободных людей в России на протяжении всей её истории. По периметру куба висят картины, обращающие к модернистской эстетике леттризма. Предзнаки и буквы-литеры оказываются конструктивным каркасом для взаимодействия, контрастных сочетаний агрессивных цветовых плоскостей. Однако мотивация художников Татаринцевых в данном случае не предусматривала желания понять радость интуитивизма и первобытного хеппенинга, уничтожающего диктат речи. Сетка из букв – не что иное, как плен речи, тюремная решетка и колючая проволока, за которыми свободную мысль истязают, пытают, калечат, бьют. Что послужило конкретным пластическим прототипом этой сетки-тюрьмы букв? На одной стене вывешены подлинные письма из сталинских лагерей. Неблагонадёжные с точки зрения лагерного цензора части закрашены подобной вот спиральной штриховкой, напоминающей мотки колючей проволоки. А в иных случаях залиты потёками краски, ассоциирующимися с абстрактным экспрессионизмом страдающих картин Марка Ротко.
Это пластическое насилие над речью стало темой картин дуэта Татаринцевых. Тексты заливают чёрные потоки краски, форматируясь в супрематические диагонали, квадраты, сетки. Пространству высвободиться не суждено. И сами слова – пленники плоской поверхности навечно. В речь они не соберутся. Они кристаллизуются в орнамент, схожий с изгородью из колючей проволоки.
Художники делают проект об узниках свободомыслия в России со времен 40-х годов XIX столетия до сегодняшнего дня. Все работы художников являются развёрнутыми цитатами писем и речей узников свободы. Их имена: Достоевский, Салтыков-Щедрин, Гумилёв, Мандельштам, Хармс, Шаламов, Солженицын, Бродский, Даниэль, Серебренников.
В отдельном потайном кармане-кинозале демонстрируется фильм-монолог Людмилы Улицкой о тюрьмах в России, подвиге Юрия Дмитриева, спасающего биографии сотен расстрелянных в Карелии, репрессиях в отношении него нынешней российской власти, а также о деле Серебренникова и симптомах ползучей реабилитации подлых годов сталинских репрессий.
На антресолях – превращённые в колючую проволоку рукой Ольги Татаринцевой тексты выступлений Кирилла Серебренникова на судах.
Состояние дистресса, явного признака обсессии, возникает вследствие ощущения непробиваемости стен запертых слов. И это обыденность экзистенциальной российской тоски. Ведь чета Татаринцевых представила примеры писем из заключения, выбранные из всех периодов российской истории, и относительно либеральных (случай с Достоевским, Бродским, Даниэлем), и откровенно репрессивных (Мандельштам, Хармс, Шаламов). То есть под вольтовой оплёткой колючей проволоки и в решётке из запертых слов мы живем константно. Это ощущение усиливается на физиологическом уровне благодаря гулу, не умолкающему в зале галереи. Из подвешенных на расстоянии лица динамиков звучат голоса деятелей современного искусства, которые читают те самые тексты узников совести, что стали материалом картин Татаринцевых. Постоянный ноющий зуд в зале довершает аналогию с гудящим электричеством в проводах.
XL.
Крах модернистской утопии всеобщего благоденствия и равенства проявился в мутациях симулятивного общества спектакля, аналогом которого можно считать зоопарк. Один из крупнейших такого рода объектов – берлинский Tiergarten. Его и сделал предметом своего визуального исследования известный художник из Ростова-на-Дону Сергей Сапожников. В галерее XL по периметру выставлены портреты пустых клеток зоопарка. Зверей увели на профилактику. Глядим мы в глазницы пустых камер, мест, препарированных для потребления зрелищ «дикой природы».
Как известно, решётка – архетип модернистской визуальной поэтики. Об этом писала в свое время Розалинд Краусс в статье «Подлинность авангарда и другие мифы». Решётка сопровождала модернизм всегда (от Пита Мондриана и Малевича до модернистов второй, послевоенной волны). Она обращала к чистоте и смирению высказывания. Отвергала эгоцентризм в пользу общего дела. Мыслилась как архетип конструкции мира. Рубашки в клеточку и обои в квадратик – потомки этой великой решётчатой утопии.
Однако стоит чуть скорректировать оптику, и мы поймём, что все беды двадцатого века тоже произошли вследствие этой решётчатой конструкции мира. Наивная механистичность сборки конвейера жизни, отрицание частности, небрежение к запросам индивида, утопия всеобщего рая, наконец, тюремное заключение как элементарный способ расправы с несогласными на «обязательное счастье», а главное – неуважение к свободе и отсутствие ответственности за жизнь другого – вот следствия модернистской утопии, которые отформатировали быт и бытие по принципу решётчатого ада.
И ги-де-боровское «общество спектакля» – это не только критика капиталистических отношений потребления, но и выродок «культурной революции» с массовыми зрелищами и празднествами. Зоопарк – отличная метафора обоих принципов презентации решётчатого спектакля: потребления и коллективизма. Филигранно беспристрастно сфотографированы Сапожниковым клетки с блоками, кронштейнами, стволами деревьев и плахами. В таком виде это может быть портрет заводского цеха и живодёрни. Перфекционизм «гравюрной» оптики выстраивает как раз очень модернистскую тему конструирования капсульного модульного пространства. Однако его отчуждённость и репрессивная природа явлены благодаря отсутствию намёка на антропоморфный масштаб, а также из-за сдавленности пространства между выкрашенной в убитый цвет стеной и решёткой, сквозь которую мы смотрим.
Наконец, на архетипическом фольклорном уровне рождение тревоги и психоза в образе, в том числе из сетчатых структур, показывает художница Дарья Кузнецова на экспериментальной площадке СТАРТ. Куратор Илья Смирнов говорит о сочетании в творчестве Дарьи Кузнецовой интереса к психиатрии и нейронауке с принципами автоматического письма как проявления мифологического, неотрефлексированного мышления.
Творчество молодой художницы отсылает и к искусству ар-брют. Однако в версии символистской, очень поэтической, тонкой. Объект в форме сетки из ниш, возможно, – рефлексия на тему странных пространств урбанистики.
VLADEY.
В качестве эпилога – еще один решётчатый образ социальной травмы: нарисованная Алексеем Каллимой в технике «уголь сангина» картина на тему футбольных матчей. Она представлена в галерее VLADEY на персональной выставке художника «Мрак длиннее ночи». Решетка создаётся из пустых кресел трибун и рассекающих вертикаль голов ОМОНа в шлемах. Такая в России социальная пластика. Стенка на стенку. Крест-накрест…