Арт-дневник 2018. Вокруг, возможно, жизнь
03/12/2018
7 ноября 2018
Когда-то ангел всенародного похмелья витал и над этими местами тоже в данный день, а нынче совсем ничего – серость, полутуман, то есть дымка, дымка пахнет углём, креозотом, почему-то ещё резиной, ну всё, как в семнадцатом, да и большинство здешних домов, кажется, с тех пор не особенно изменились. Конечно, авто стало много и они другие, плюс антенны из крыш торчат. Но вообще – если бродить, как я сегодня, между Vagonu, Valmiera и Bruņinieku – то кажется, что мы живем в индустриальную эпоху, в Высокой Модерности, что в каком-нибудь из этих серых облупленных, закопчённых домов сидит в комнатушке Гений Высокого Модернизма и кропает Шедевр. Ах, если бы. Всё гораздо проще – и скучнее.
Вернулся к ставшим уже почти родными гризинькалнским пьяницам после двухмесячного путешествия, после тринадцати перелётов, обогнув земной шар полтора раза. Вернулся в совершенно разобранном состоянии, полуглухой от взлётов и посадок, в состоянии размазанного по 24 часам джетлега. Сегодня на почте, куда пришёл за посылкой, просто уснул с билетиком в руках, ожидая вызова к окошку. Позор.
Так что вроде бы самое время медленно перебирать увиденное и услышанное, но на самом деле перебирать почти нечего. Это раньше Одиссей возвращался, пространством и временем полный; сейчас же возвращаешься из долгих поездок, полный пустотой и равнодушием. Примелькалось – то, что разное в разных местах. Или слилось в одно – то, что в разных местах одинаковое. Скажем, самолёты и аэропорты, торговые моллы и хипстерские кафе, даже отчасти и музеи. Ведь поначалу, в Китае, а потом в Америке я бодро бегал по местам всеобщего потребления визуального, но стоило перебраться из Сент-Луиса в Санкт-Питер, а потом в Нижний Н., а потом в Красноярск, как всякое желание пропало. Зря, конечно. В Русском музее шла – наверное, забавная – выставка об образе Маркса в искусстве, обычном и необычном. Хотя ведь уже заранее знаешь, что там будет – так зачем идти? Скалить зубы? Воистину последнее дело – отпускать тухлые перестроечные шуточки по поводу «Кырлы Мырлы» (а ведь отпускают же! отпускают! милые, образованные либеральные люди отпускают; им явно нечем заняться, думаю). Не съездил и в дацан напротив моста на Елагин, а ведь каждый раз, оказавшись в Питере, посещаю. Там рядом дом, куда в двадцатые поселили советских востоковедов – оттуда же их и выводили пятнадцать лет спустя поганые энкавэдэшники. В этот дом много кто ходил, например, Хармс. Что же до дацана, то мелькает он в «Старухе», это когда главный герой на поезде везёт выкидывать чемодан с непочтенной дамой. Ладно, дацан оставим на следующий раз, хотя нехорошо. Я там привык крутить барабаны во дворе; а теперь ещё ох, долгохонько от грехов не избавиться.
Храм, между тем, очень красивый, смесь монгольского и ар-нуво, одно из моих любимых зданий в самом – как сейчас я опять начал понимать – любимом мною населённом пункте бывшей Российской империи. Кстати, зря я этот населённый пункт «Питером» зову – он же для меня навсегда Ленинград; то, что в нём до ленинградского времени, всё равно прочитывается сквозь Ленинград, а большинство того, что после Ленинграда, оно мне не очень интересно. Примерно так: Хармс бóльшую часть жизни провёл в Ленинграде, Добычин бросился в ленинградскую воду, Лидия Гинзбург вела дневник ленинградского блокадного человека; всё здешнее моё – ленинградское, от Сэнди Конрада и Леона Богданова до раннего БГ. В Ленинграде наш волгарь Ульянов пророс революционным грибом Лениным.
Окей, в Нижнем я просто обитал, в каком-то смысле, в музее – в резиденции «Арсенала», так что можно было и не смотреть выставки: сейчас понимаю, зря, там была про шелкографию и даже небольшой проект концептуалистов, в т.ч. с Юрием Альбертом. И уж точно можно было перебежать в дом напротив, в областной художественный музей, и насладиться большой выставкой к столетию комсомола. Теперь остаётся только представлять себе этот позорный ужас, почему-то приводящий многих в восторг. Самое противное в нашем мире – даже не Трамп с Путиным, и не очумелые богомольные убийцы всех мастей, а мода на соцреализм и советское вообще. Ещё один рак, пожирающий человечество изнутри.
В Красноярске же и вовсе не хотелось выходить из гостиницы, разве что в гастроном за веганской едой. В гастрономе юная кореянка устроила из стеклянных прилавков нечто вроде редута – или даже бастиона – дальневосточной снеди; это милое создание спасло меня от голодной смерти в ареале обитания едоков муксуна и оленины. В здешних музеях я бывал раньше, они отличные – по-своему каждый, конечно, – но нового знания вряд ли добавят. Саша К. посетил по прилёту Суриковский музей и сообщил мне потом, что обнаружил там следы бушевавшей накануне тематической вечеринки Jack Daniels. Понравилось бы это Василию Ивановичу, сказать сложно. Мне кажется, понравилось бы. В его времена художники были без затей – и алкоголических напитков не бежали.
Хотя, конечно, в Красноярске я на выставке был – причём каждый день, ведь книжная ярмарка же; в выставочном зале – длинные ряды с прилавками, обложенными по большей части невыносимыми пёстренькими обложками, коими, увы, славится родина. Исключения есть, конечно, но в постсоветской пестроте минималистические пижонские издания «Гилеи», «Нового издательства», Ad Marginem (последние, впрочем, как-то стали клониться в пестроту, хоть и не яркую), кое-кого ещё – они тонут. Так что на ярмарке приходилось хотя бы раз-два в день прибегать к стенду Французского института и закапывать в глаза бальзам галлимаровских обложек, эстетически-окончательных, после которых уже и не нужно ничего, даже читать упакованные в них тексты.
8 ноября 2018
И вообще перестаю понимать, зачем нужно ходить в музеи и галереи. Ведь всё вокруг – и внутри музейных стен, и снаружи – рáвно интересно. И рáвно неинтересно. Когда-то в современных западных музеях мне нравилась чистота, белые стены, пустота, атмосфера разом деловая и бездельная. Ну кто, скажем, в городе Де-Мойн, столице штата Айова, отправится в арт-центр – просто погулять по залам? Или даже не просто, а посмотреть выставку графики Нео Рауха, о котором здесь, кроме пары арт-профессоров и тройки аспирантов, никто и не слыхал наверняка? Но ведь ходят и смотрят; а Нео Раух без контекста, без топонима «Лейпциг», без аббревиатуры «ГДР», без имени «Герхард Рихтер», без имени «Каспар Давид Фридрих», без задумчивого немецкого романтизма и обложек немецких журналов семидесятых не существует вообще. По мне, так лучшим вариантом для интеллигентного жителя Де-Мойна является следующий: в субботу, после похода на йогу, сесть в машину, отправиться в арт-центр, быстрым уверенным шагом пройти полмузея, приблизиться к великой американской картине великого американского Эдварда Хоппера «Automat» (1927), полюбоваться на изображенную там задумчивую печальную девушку в жёлтой шляпке с опущенными полями, пьющую скверный кофе, потом столь же быстрым шагом отправиться в кафе арт-центра, в ту его часть, что построил не кто-нибудь, а великий Ричард Мейер, взять чашку скверного кофе – но, в отличие от 1927 года, скверного кофе с претензиями, – выпить его в молчании, погладывая по сторонам, перелистывая музейный буклет, после чего вернуться в машину и отправиться за покупками в торговый центр. А молл в Де-Мойне знатный! Я там новый чемодан купил взамен покалеченного последовательными усилиями российских и китайских грузчиков. Впрочем, на обратном пути, где-то между Сент-Луисом и Ленинградом, и этот, из де-мойнского аутлета, подломали. О, тщета человеческая.
Фрагмент экспозиции Нео Рауха. Фото: Кирилл Кобрин
9 ноября 2018
Разбирал пакет с печатной продукцией, что собрался по пути следования из Чэнду в Красноярск и Ригу, я его по прилёту отложил и забыл. А там, надо же, совсем вылетело из головы! прекрасный каталог выставки, что пять лет назад была в галерее при Гриннельском колледже. Каталог я прихватил с собой из пансиона в Гриннеле; он валялся, никому не нужный, в ворохе старых номеров The Des Moines Register и Poweshiek County Chronicle Republican. Вольно мне топить Америку в желчи: ну, где ещё, скажите на милость, где ещё в провинциальном колледже, затерянном среди зарослей кукурузы, будут устраивать вот такое: «From Wunderkammer to the Modern Museum, 1606–1884. An Exhibition Drawn from the Collection of Florence Fearrington»??? А там всё – и Continuatio rarorium Базилиуса Безлера, и Musaeum Kircherianum, и даже книжная гравюра, изображающая Петра Великого, который посещает Якоба де Вильде на предмет осмотра коллекции последнего, после чего воспоследовала покупка оной и представление её почтеннейшей публике в славном городе Санкт-Петербурхе в специально построенном здании, именуемом Кунсткамерой.
Америка – великая страна, пусть и попадаются там идиоты с оранжевыми волосами и красными галстуками. Ставлю каталог на полку рядом с выдающимся британским изданием Cabinets of Curiosities, сочинённым и подготовленным к печати Патриком Морье. Старый Свет не хуже Нового, хотя нынче оба ходят в провинившихся.
9 ноября 2018
Случайно попал на – точнее, после лекции случайно вбежал в – открытие выставки Иевы Юрьяне в Национальном художественном музее. Там портреты стариков и детей; первые родились в Первой республике, вторые – совсем недавно, под столетие провозглашения её. Выставка называется немного странно, End & Beginning; странно с точки зрения истории государственных институтов, тогда бы надо назвать её Beginning & Continuity. Но Иева Юрьяне – о людях, а не о режимах, хотя политический контекст очевиден и не оспаривается. Отсюда противоречие, когда намеренно приватное искусство вставляют в госрамку. Впрочем, любое искусство политическое, не так ли? Это ведь вопрос того, как считывать приватное, из чего оно состоит. А «политическое» есть преимущественно «историческое» – либо прямо историческое, либо имеющее быть таковым в будущем. Отсюда самые приватные вещи в арте становятся – если посмотреть соответствующим образом – маркером сначала нынешней политики, а потом – если копнуть глубже – и ретроспективного общественно принятого нарратива о прошлом. У Юрьяне такой маркер – яркие национальные латышские коврики, наброшенные на чёрные офисные кресла, в которых сидят пожилые персонажи, олицетворяющие как Beginning независимой Латвии, так и, увы, неумолимо приближающийся End (я бы всё-таки использовал слово Ending) любой отдельной человеческой жизни. Это традиционализм, пытающийся апроприировать технический прогресс; национальное, которое хочет укрыть собой интернациональное. Если это не «политика», то что же? Если не «история», то где её искать?
Сюда же и стилистическая интенция: в End & Beginning перемешаны Гольбейн/Дюрер с портретной индустрией Дэвида Хокни нынешнего периода. Пластиковый коврик поп-арта, наброшенный на основательное резное деревянное кресло времён короля Генриха VIII и императора Максимилиана I.
10 ноября 2018
Восемьдесят лет «хрустальной ночи», но так как телевизора нет, а в новостях воспалённый от простуды взор мой всё пропускает, то узнал об этом в Твиттере. Там кто-то выложил фото, найденные в архиве отца или деда, не помню, который был в специальном американском подразделении, собиравшем свидетельства нацистских преступлений. Снимков много, на них погромы. Бьют витрины, жгут синагоги, жертвы с перевязанными головами, лица в синяках и ссадинах, печальные жгучие глаза. Но самое главное фото такое: какие-то жирные свиньи в тяжелых уродливых шинелях, круглых шапочках с козырьком, довольные, тащат тяжёлые стопки старых книг большого формата. Тащат на костёр, из синагоги наверняка. Тот, что на первом плане, смотрит в сторону с удивлённым выражением, поджал губы, сморщил подбородок, в нехитром мозгу озарение: «Вот повезло-то! Вот уж никогда не думал, что выйдет! Ну, наконец! Пришел жидам каюк». Слева уже совсем довольный, второй подбородок аккуратным полумесяцем уложен на воротник шинели с нашивками; ещё пара лет столь же усиленного питания, и жировые складки начнут закрывать цифру «15», украшающую воротничок. Чувак дорвался. Третий, чуть скрытый за первым, смотрит в сторону, на нём круглые очки, как у Беньямина были, как у Курта Вайля, как у Бабеля, на рукаве – повязка со свастикой. Кажется, это он отпустил шуточку, над которой ржёт первый. Остальные не так счастливы; м.б. потому, что не попали на первый план? Один и вовсе интеллигент, несёт только три тонкие книжечки, они покоятся на предплечье, он придерживает их длинными пальцами. Вагнерианец, наверное, исполняет нелёгкий долг культурного арийца, а то кто же ещё? Тоже круглые очки. Учитель? В любом случае, таких Набоков описал в рассказе про облако, озеро, башню: «пожилой почтовый чиновник в очках, со щетинисто сизыми черепом, подбородком и верхней губой, словно он сбрил ради этой поездки какую-то необыкновенно обильную растительность. (…) Перекидывались пудовыми шутками четверо, связанные тем, что служили в одной и той же строительной фирме. (...) Ещё был тёмный, с глазами без блеска, молодой человек, по фамилии Шрам, с чем-то неопределённым, бархатно-гнусным, в облике и манерах». Уверен, что те из них, кто уцелел к 10 мая 1945 (if any), с такими же рожами торговали американскими сигаретами на чёрном рынке – или, по другую сторону новой баррикады, дружно пили шнапс за здоровье товарища Ульбрихта.
10 ноября 2018 (чуть позже)
Рассказ тот, кстати, написан в Мариенбаде, ныне Марианские Лазни. Год 1937. В 1938-м, после Мюнхена, можно было бы его переименовать в «Прошлым летом в Мариенбаде».
10 ноября 2018 (ещё позже)
Впрочем, непонятно, отчего я именно на тех немцев взъелся. Смуглые пакистанские красавцы с открытым взором и воротом рубахи сейчас орут на улицах, требуя растерзать несчастную, что попила не из того колодца, не правоверная же, ах, христианка, срочно вздёрнуть, сжечь, растерзать, забить нахер камнями и палками. Там в толпе, кстати, тоже немало людей интеллигентного вида, наверняка и учителя встречаются. Очки, впрочем, нынче другие носят – круглые перешли в обиход арт-кураторов и самых продвинутых хипстеров.
А ведь есть ещё добрые советские бабушки с портретами Сталина, подтянутые неонацики из Восточно-Центральной Европы, любящие отцы семейства из Техаса с нехилым арсеналом скорострельного огнестрельного в специальном сарайчике возле дома, есть мирно вышедшие на заслуженный отдых радиоведущие из Руанды – те самые, что 24 года назад с огоньком призывали покончить, наконец, с грязными чужаками в нашей прекрасной стране. «People just ain't no good / I think that's well understood / You can see it everywhere you look / People just ain't no good». Вопрос в том, делает ли сие обстоятельство возможным какое бы то ни было эстетическое суждение?
15 ноября 2018
Наткнулся в сети на чудной арт-проект под названием derivetv.org. Название, понятное дело, происходит от французского слова derive плюс tv, обозначающее TV, что же ещё. Derive – это из французского, в данном случае наверняка отсылка к ситуационистам с их практикой урбанистического дрейфа. То есть вроде как бы перед нами «дрейф», заснятый – или показываемый – в условном телевидении. Нечто вроде телеканала, который – как Discovery показывает природу и всё такое – крутит сплошные перемещения новейших психогеографов. Если бы дело этим ограничивалось, то всё равно забавно. Но тут другое: derive бестрепетно позаимствован, подобно тому, как Дебор и гоп-компания совершали детурнеманы (detournement), без зазрения совести заимствуя слова, образы и даже звуки из чуждых для себя контекстов и помещая их в другие – столь же им чуждые, но теперь ещё и чуждые заимствованным штукам. Приём известный, модный в искусстве ещё более ста лет назад, но получивший у ситуационистов теоретическое революционное обоснование (см. их A User’s Guide to Detournement, 1956 год, когда ещё даже и Ситуационистского Интернационала не было). Короче говоря, идея дрейфа создателями derivetv.org взята напрокат или даже присвоена – но для целей иных, нежели те, что ставил перед своим политбюро весёлый пьяница Дебор. Ситуационисты шатались по городу, пытаясь впасть в ситуации (вариант: оказаться в ситуациях), в которых можно почувствовать полноту переживания реальности, зареконнектиться с ней по полной, и тем самым подорвать буржуазный, консюмеристский порядок вещей. Интересно, что в годы их перемещений по Парижу и прочим городам живший в том же Париже Кортасар пишет роман об интернациональной кучке фриков-начётчиков, которая как раз и пытается зареконнектиться с подлинной реальностью существования мира – и, особенно важно для героя романа Оливейры, – с реальностью существования других людей. Иными словами, речь идёт о поиске (якобы утраченной) человеческой солидарности, я для себя её называю «антропологической солидарностью». Поиски идут медленно и неверно, по ходу их происходит всякое печальное и даже отвратительное, сам Оливейра оказывается в Буэнос-Айресе, финал открыт. Столь же открыт финал и личной истории Дебора, несмотря на то, что он сам вроде поставил в ней точку. Из тех парижских героев сейчас живы только Мишель Бернстайн, первая жена ситуационистского генсека (как забыть её улыбку на встрече с дюжиной лондонских фэнов в South Bank Centre лет пять назад? И я там был, и я смотрел на неё влюблённым взором), да Рауль Ванейгем, тот самый, что сочинил «Traité de savoir-vivre à l’usage des jeunes générations»; воистину поучительное чтение для начинающих обдумывать житьё балбесов с запросами. Нашли ли они чего, зареконнектились ли с чем-то – сказать сложно. Мишель, думаю, да – но явно не способами, которые предлагал её первый супруг.
Так вот, «деривотелевизионщики» транслируют на своем сайте свои блуждания в прямом эфире – но в архиве ничего нет. Пусто. То есть искусство дрейфа есть сейчаспроисходящее, никаких записей, монтажа, никаких костылей памяти. А память только у тех, кто видел, – и, конечно, у тех, кто ходил.
Мне здесь чудится что-то очень важное, исключительно важное, несмотря на довольно легкомысленный характер затеи. Она же называется «27 Steps of Robert Walzer» (интересно, ошибка в написании фамилии писателя намеренная или так, небрежность?), и идея такая: каждый дрейф есть один шаг несчастного безумца Вальзера, который, сидя последние несколько десятилетий в – довольно либеральной, надо сказать – психушке, уходил ежедневно в долгие прогулки. В одной из таких прогулок он и умер, упал прямо в снегу, о чём свидетельствует знаменитое фото. Да, он не только испещрял альпийский снег шагами, он испещрял зашифрованной стенографией поля газет, так он записывал свои романы, которые, в свою очередь, представляют собой блуждания – бессистемные, случайные, нерациональные – по разным сюжетно-фабульным областям. Вальзер одновременно заполнял пустоты мира своими шагами – физическими и каллиграфическими, – но шаги эти как бы существовали только в тот момент, когда они делались, не оставляя памяти. Вальзер вообще писатель антимеморийный, антимнемозийный, он одновременно пытается рассказать полдюжины историй, сбивается, перескакивает и потом идёт ещё куда-то своим лёгким шагом сумасшедшего дрозда. Прочитав «Разбойника», не помнишь ничего, совсем ничего, кроме того, что эта книга есть и эта книга изменила твои представления об искусстве, то есть о мире. Наверное, искусство вообще для того и существует.
Рисунок Виктора Пивоварова по известной фотографии, изображающей место смерти Роберта Вальзера. Сделан в качестве иллюстрации книги Кирилла Кобрина «Книга перемещений»
В общем, derivetv – проект с бзиком, поверхностный, лёгкий, добродушный, как проза Вальзера. Беньямин, кажется, говорил о необдуримой (ну, это в русском переводе, Бог знает, что там в оригинале) нечеловеческой поверхностности его персонажей.
22 ноября 2018
Читал сегодня в London Review of Books рецензию на биографию Томаса Кромвеля. Не Оливера Кромвеля, зверского пуританина, что был «лордом-протектором» обезглавленного им королевства Англия в XVII веке и устроил геноцид на соседнем острове, а другого довольно зверского деятеля Реформации, что жил примерно на сто лет раньше. Томас К. прославился уничтожением католицизма в Англии; правая рука женообильного Генриха VIII, он помогал тому разводиться с одной из супруг, в результате развёл его (и всю страну, причём до сих пор) с «вавилонской блудницей», с Римом. Наверное, в то время Брекзит значил именно такое вот. Погорел же наш Т.Кромвель тоже на женолюбии короля; Генрих VIII попросил его подыскать новую супругу взамен выбывшей (и надо же, без его помощи!) в мир иной. Томас подсуетился, попросил Ганса Гольбейна-младшего нарисовать портрет кандидатки в невесты, немецкой принцессы Анны Клевской, привёз портрет королю, тот оценил и распорядился, мол, Окей, пусть везут её сюда в Лондон сразу под венец. Но оригинал понравился Генриху VIII гораздо меньше изображения; собственно, совсем не понравился. Настолько, что король то ли отказался, то ли не смог выполнять супружеский долг, а затем вообще решил аннулировать брак за его, так сказать, физической нереализацией. Анна, женщина явно благоразумная и с практическим умом, согласилась на щедрое отступное и удалилась в выданные ей поместья. Впрочем, она умудрилась сохранить дружеские отношения с неопрятным придурком Генри, который даже величал её «возлюбленной сестрой монарха». Параллельно Генрих VIII отыскал себе ещё одну невесту, Екатерину Говард, и женился на ней в тот самый день, когда – по его приказанию и без суда – казнили бедолагу Томаса К. День выдался крайне неудачный. Палач не смог отрубить кромвелеву голову с первого раза, и эффектное зрелище превратилось в кровавый гиньоль. Не повезло и Генриху с Екатериной: она довольно быстро завела молодого любовника, потом всех схватили и поубивали. Но Екатерине Говард повезло больше, чем Томасу Кромвелю за два года до того, – палачу понадобился только один удар. Что касается Генриха VIII, то наш неугомонный семьянин женился ещё раз, слава Богу, последний, на Екатерине Парр, которая к тому времени уже пережила двух мужей; чуть позже король стал третьим в её поминальном списке. Четвертого супруга, который, впрочем, был её моложе, она покинула сама, отправившись в мир иной.
История известная, страшная и комическая одновременно. Но в ней две вещи любопытны. Первая – то, что карьера и сама жизнь Томаса Кромвеля оказались жертвой вечного соперничества искусства и жизни. Вторая – то, что в рецензии в London Review of Books Стивен Алфорд настоятельно советует читателю всмотреться в портрет Кромвеля, написанный незаменимым Гольбейном-младшим. Мол, вся суть этого человека, действовавшего в конкретный исторический период, здесь. Алфорд прав: лишь вглядываясь в эту картину, что-то понимаешь, но не столько про Томаса Кромвеля и его время, а про наше. Хотя портрет не очень удачный: к примеру, как-то странно нарисована левая рука. Но дело в другом. «Портрет» как исторический западный жанр был результатом долгих наблюдений над человеком, изучения его натуры, характера, привычек и деятельности. Портретируемый восставал с плоского холста в полном объёме своего социального статуса, эмоций, ума, чего угодно. В каком-то смысле именно портрет – пусть и недолго, века два с половиной всего – играл в европейской культуре ту роль, которую с XIX – начала XX веков стал исполнять психологический роман с подробной и тонкой социальной проработкой. Сейчас ни тот, ни другой невозможны. Вместо портретов – селфи; они порой забавны, но, скорее, отражают либо общий нарциссический цайтгайст, либо конкретную мимолетную эмоцию (одну из трёх-четырёх в ментальном ридикюльчике) селфирующегося. Более того, было бы неверным рассчитывать, что собранные в одном месте селфи одного и того же человека в итоге сложатся в его «портрет». Количество не перейдет в иное качество. Сегодня Анна Клевская завалила бы короля Генриха своими улыбками на фоне родного Дюссельдорфа или фудпорном застолий при дворе её батюшки герцога Клевского Иоганна III по прозвищу «Миролюбивый». Ну, а уж что там в снэпчате слал бы Генрих своей невесте, какие виды и чего именно: одному Богу известно. И Томас Кромвель при таком раскладе уцелел бы – а жаль. За разорённые католические монастыри и страдания бывших единоверцев надобно отвечать.
И книга. Запишу здесь выходные данные, чтобы, оказавшись в Чистилище, выписать её по Небесному Амазону и почитывать, коротая тысячелетия перед переводом по дальнейшей инстанции: Diarmaid MacCulloch. Tomas Cromwell: A Life. L.: Allen Lane, 2018. 752 pp.
28 ноября 2018
Вспомнил вдруг сегодня, как неделю назад с А.В., В.С. и А.З. ездили в населённые пункты под названием Стренчи и Седа. Посмотреть, как там жизнь происходит и ведёт ли куда-нибудь она. Как-то она происходит и никуда не ведёт. В Стренчи замечательная психушка, а в ней замечательная столовка, там, кажется, мы только и видели местных жителей, собственно, двух жительниц. Обе работают продавщицами/подавальщицами. Сама психушка совмещена с парком и пожарной башней, очень красивыми; совмещение идеальное, если вдуматься. Безумие надо лечить прогулками; если не лечить, так поддерживать на определённой стадии, не давая его огню сжечь душу. А гулять следует в парке – если мы не в Швейцарии, как был Роберт Вальзер. Огонь и деревья, деревья и огонь, Бог и Натура, Натура и Бог. Будь я эпигоном Кирико или Магритта, точно рисовал бы метафизические безлюдные пейзажи свернувшей с магистральной аллеи души. Пустые парки и одинокие пожарные башни.
В Стренчи ещё отличная церковь с ар-дековским обрамлением входной двери (как это называется? наличник? надо бы выучить терминологию, нехорошо же) и, конечно, баня, говорят, построенная по распространённому в Латвии сталинскому проекту (А.З. разъяснил, он всё знает). Баня белая, свежеотремонтированная, страннейшая, какой-то кивок в сторону германского романского стиля, а колонны её заблудились где-то меж конструктивизмом и опять-таки ар-деко. Баня закрыта, у бани никого, сидела только беременная кошка с замашками фотомодели; когда В.С. принялся делать снимки, она крутилась вокруг и строила умильные морды. Пришлось ему и её поснимать. Расстались вполне друг другом довольные.
В торфопосёлке/торфогороде Седа расположился торжественный сталинский комплекс жилых домов, першпективой выходящий к ДК. Фасад ДК покрашен, ярко, слишком ярко для такой погоды и для этих мест. Зашли внутрь, а там оказалось так забавно, что я принялся – задубевшими от холодной сырости пальцами – делать на айфоне заметки. Вот такие:
«Лифляндская идея Роскошного Юга и Восточной Деспотии. Зал с воротами будто из древней Ниневии – а это ведь сцена там такая; сделано из бывшего фойе. Малый зал типа. Большой зал брошен, неотапливаем, тёмен. В нём смартфонными фонариками высветили безумные позднесоветские фрески – будто провинциальный грузинский модернист случайно тут оказался году в 1977-м, заехал на денёк от скуки или отбился от делегации молодых художников братской республики, закрутил роман с местной, да и завяз на годы, как Касторп в швейцарской санатории. Чтобы как-то прожить, взялся изготовить идеологически выдержанную, но прогрессивную фреску в духе латиноамериканских муралистов и Леже, и сделал, напихав в неё еще и кавказских южных мотивов. Эх, какую страну р.!
Там же кабинет, набитый – причём добровольно – отвратительным советским хламом».
Ландшафты городов и не-городов
Под влажным взглядом Кристен Стюарт
Все умерли (а кое-кого из ещё живых хочется отправить в ад)
(Не)удовольствие современности
Города жизни и смерти
Жизнь и искусство
В пригороде жизни
Ни Весны, ни Прекрасного
Слишком ранние предтечи слишком медленной весны
Глубокая зима 2018-го
Начало года. 2018
