Арт-дневник 2018. Цайтгайст этого года: итоги
24/12/2018
Кирилл Кобрин
3 декабря 2018 (полдень)
У кого-то религия Иисус, у кого-то деньги, у кого-то «критическая теория», а у меня – завтрак. Долгий содержательный завтрак, омываемый потоками нормально заваренного чая, сопровождаемый прослушиванием одного-двух альбомов и чтением леволиберальной прессы на английском языке. Завтрак – базовая институция моей жизни, иначе можно рехнуться. По времени это не завтрак, конечно, а бранч, но с кулинарной точки зрения это все жё он – овсянка, тосты или rice cakes с арахисовым маслом и джемом (запатентую, кстати, комбинацию арахисового масла и латвийского клюквенного джема; американцы удавятся от зависти, но мы их спасём, не так ли? вынем из петли?), грейпфрут и, как указано выше, чай. То есть не салат с тостом и хумусом, и не супчик с гренками, и даже не опять же тост с раздавленным авокадо (впрочем, в Риге фиг найдёшь нормальное спелое авокадо – а ждать его созревания это примерно как в СССР покупали зеленые бананы на предмет их пожелтения и осъедобления; к чертям собачьим этот совок, лучше вовсе отказаться от любимого продукта хипстеров), нет – это завтрак. Его ритуал создаёт иллюзию – и она держится в последующие часа полтора, – что мир поддается упорядочиванию, что он относительно разумен и, главное, что он стремится к прогрессу. Что медленно, но верно мы движемся от худшего к лучшему. Нет: от так себе к ничего так.
Иногда мне даже кажется, что я ушел из эфирной трупарни, где протрудился 12 лет, на вольные хлеба только для того, чтобы правильно вкушать правильный завтрак. Ибо помню: вскакиваешь, принимаешь душ, съедаешь кусок грейпфрута и спешишь… куда? зачем? Чтобы потом бранчевать в офисной столовке, уныло и бранчливо ковыряясь в как-то умудрившихся скиснуть пластиковых овощах ихнего псведосалата? Брр. Думаю, так кормят согрешивших на инфоподаче журналюг в местах не столь от нас отдалённых, собственно, отдалённых только могилой, под боком.
Но я тут о другом. В завершение ритуала следует рассматривать раздел Lifestyle в айпэдовском приложении газеты The Guardian. Там счастье и там рай. Подраздел Home and Garden; леволиберальные дизайнеры, социально озабоченные художники, прогрессивные рекламщики и иные подобные люди показывают, как они обустроили жильё. Их жильё уже не про «жизнь», а про «искусство» – возвышенное и, я бы даже сказал, идеалистическое, что ли. Чистый символизм. Дело даже нет в стоимости этого жилья; скромная, по лондонским меркам, ну там, семьсот тысяч фунтов, но не больше миллиона. Нормальная небольшая квартира с одной-двумя спальнями не в ареалах обитания миллионеров. К тому же некоторые жилплощади переделаны руками владельца, перестроены из сарая, конюшни, гаража, иногда даже из часовни, так что изначальная стоимость была минимальной. И вот сноровка, полёт фантазии, широкий культурный кругозор и продвинутость владельца сделали данную недвижимость почти образцовой – не глянцевой, нет, я бы сказал, альтернативно глянцевой. Есть же alt pop, в конце концов!
В общем, они правы, в The Guardian. Наткнувшись на изображения жилищ людей богатых и сверхбогатых, мгновенно теряешь классовую ненависть. Она превращается в жалость. Скажем, я понял, отчего на самом деле занедужил и помер Майкл Джексон. От тоски в своей резиденции. От золота, покрывающего все поверхности. От тяжёлой мебели. От бессмысленной пустоты и столь же бессмысленной загромождённости помещений. Он, бедолага, не знал, куда деваться в таком доме, – и сбежал своей лунной походочкой на тот свет. Года три назад я был в Tate Modern на выставке – отличной, надо сказать – фотографий из коллекции Элтона Джона. Чего там только не было, какого только кайфа – но до тех пор, пока ты не подходил к экрану, где показывали документальный фильм о доме Э.Дж. и о том, как в нём размещается его коллекция. Ощущение, будто объелся салата оливье, – тяжело, холодно и (слегка) хочется блевануть. Я не знаю, на каких антидепрессантах надо сидеть, чтобы бродить по этим узким жёлтым коридорам, увешанным Ман Рэем и Брассаем, не совершая раз в неделю попытки покончить со всем этим раз и навсегда. А ведь нет, слава Богу, жив наш Э.Дж., жив, очкарик!
Ничего подобного с представителями прогрессивной креативной части преимущественно белого среднего класса Великобритании, чья эстетическая уместность, чувство меры, понимание социальных границ и легкого диссента против оных делает их практически неуязвимыми для тоски. По крайней мере на момент публикации фото и описания их жилищ в субботнем выпуске The Guardian они не то, чтобы просто живы-здоровы, они спокойно-довольны жизнью и даже в каком-то смысле радостны. Сами же жилища прекрасны – в них хочется тут же поселиться и зажить столь же прекрасной жизнью. Каждая деталь дизайна на месте – но не так, как у профессиональных дизайнеров, продавших свой талант толстосумам. Здесь экономность и минимализм IKEA вступает в счастливый брак со сдержанной двусмысленностью поп-арта или с уютными представлениями о старой доброй английской сельской жизни в коттедже. Иногда что-то такое викторианское всплывает – но, скорее, деталью, вещью-другой, как бы цитатой в кавычках из раскрашенных акриловыми красками картин, постеров Velvet Underground или милых простецких лозунгов Be Happy!, с которыми не поспоришь. Почему бы и не быть?
И главное, везде – вне зависимости от стиля образцовых жилищеустройств – много пространства, удивительно искусно отысканного, выгороженного, обозначенного. Пусть Элтон Джон задыхается в золоченой анаконде своих коридоров! Мы, прогрессивные интеллигенты с относительно приличным – но скромным, конечно, в сравнении с… – доходом чувствуем себя дома, как на воле.
Я завершаю завтрак просмотром этих фото, я читаю описание этих квартир и домов, я допиваю остатки чая – и принимаюсь шелестеть клавишами. Лучшая часть дня позади. Впереди только страдания. Но завтра будет ещё один завтрак, я верю.
4 декабря 2018
Три года назад, всего три года, Боуи стоял у роковой черты, одна нога уже там, другая ещё здесь, стоял, не оглядываясь, но особенно и не всматриваясь вперед. Мир был ещё ничего, без Трампа, без Брекзита, мир ещё держался, делал хорошее лицо при плохой игре, last poker face world. Боуи присматривал за миром со стороны, особенно не вмешиваясь, но наличие его заставляло мир как-то держать форс. Три года назад, в декабре, вышло видео на его Lazarus, в финале Боуи пятится назад в шкаф, старый довоенный шкаф, откуда он появился в начале песни. И ведь начинается вещь словами Look up here I am in heaven – а кто же ещё там, на небесах, кто присматривает за нами сверху? Вот именно. Не так поняли; решили, что про смерть смертного, а было про смерть бога. И спустя три недели после Lazarus он и умер. Ну, и началось такое, что мало не показалось – и не покажется.
На видео сюжет явлен в декорациях межвоенного времени, конец десятых – начало двадцатых, госпиталь Первой мировой, замотанный бинтами солдат, визуальный ряд из немецкого экспрессионизма, белая ночная рубашка с манжетами, Шиле, Бруно Шульц, высокий модернизм общей беды. Под кроватью страшная кто-то, похоже, из Кафки.
Так что все, ничего этого больше нет. Нас будут пугать, но нам и так страшно – не от дурацкого искусства, а от жизни, от нас самих, оставленных без присмотра.
11 декабря 2018
Как обычно, везде подводят итоги: лучшие десять книг 2018-го, десять альбомов, десять вин и проч. Публика переживает, как бы на обложке Time человеком года не сделали кого непотребного, Путина, скажем, или ещё похуже. В Твиттере призывают почтить память несчастного Хашогги, что было бы правильным, если не одно обстоятельство: о существовании его до осени этого года за пределами Саудовской Аравии и некоторых близлежащих стран почти не знали. Конечно, была его колонка в американской газете, но мало ли кто пишет колонки – да и кто читает нынче газеты? Не знаю правил на самом деле – можно ли делать «человеком года» того, кого среди нас уже нет? Ну, это всё, конечно, ерунда; Time поступит, как сочтёт нужным. Что касается меня, то я бы назвал главным по 2018-му Деймона Албарна и на том успокоился.
Есть ещё, конечно, и персональные Top 10. Десять лучших вечеринок, обедов, выходных, факапов, просто факов. Кому что, а мне сады и парки. Вот она, зрелость.
Да, в 2018-м я побывал в немалом количестве мест окультуренной Природы, находящихся в пределах городов, в этих наилучших проявлениях Культуры. И вправду, что может быть лучше города? Только городской парк.
Вот неполный список
– Два парка в Чэнду, около кампуса (Ваньцзянлоу) и центральный (Народный), о первом из них я писал много, тем более что целый год ходил туда каждый день во время своего китайского сидения. Оттого о нём ни слова, что же касается Народного, то он хороший, но не больше. Чайный павильон, впрочем, в парке отличный. Помню, расположился там, попивал из крытой крышечкой чашечки, посматривал по сторонам на добрых сычуаньцев, тоже попивающих, а также покуривающих, погрызывающих семечки и орешки, которые усыпали плиточный пол густым слоем шелухи от оных, как вдруг обнаружил за соседним столиком тихого худого высокого дяденьку, который кисточкой каллиграфически выводил иероглифы на специальных листах желтоватой бумаги, скреплённой в подобие блокнота. Такое только в кино бывает, и то не поверишь. А так, парк как парк, чисто китайский, ничего особенного.
– Парчок в Маниле, рядом с отелем, где привелось провести ночь на пути в Палаван. Грязноватый, поросший бурными пальмами, у входа сидят самые красивые люди на свете и продают с грязных лотков бананы и манго.
– Все парки в Риге, Кулдиге и Вентспилсе, но о них надо говорить отдельно. Разве что вот: моим любимым как был, так и остался – вентспилский, что начинается за дюнами, отделяющими пляж и море, он тянется, тянется в одну сторону и переходит в лес. Там и сям установлены якоря, которые можно рассматривать часами; памятники временам, когда была индустрия, в частности, в этих краях. По парку иногда бегает маленький паровозик с крошечными вагончиками, а у пруда с канатной перетяжкой с берега на берег – качалки, на них иногда упражняются местные женщины предпенсионного возраста.
Зимой этот парк прекраснее летнего, ибо совершенно пуст. Что-то японское есть в этой пустоте, дзенское, сколь затасканным это слово ни было бы. Вообще старого японского в Латвии очень много; странно, что никто этого не видит. Хорошо бы здесь и пиво стали варить типа Asahi, сухое, бодрое, подтянутое, лёгкое, а не эту дрожжевую муть, и уж точно не хипстерское пойло со вкусом одеколона.
Кстати, был ещё в Рундале, первый раз в жизни; там не япония латвийская, а лифляндский сан-суси, версаль в двойных кавычках. Парк неплох, дворец так вообще отлично сделали, но, как обычно в этих местах, самое замечательное – небо. Оно было глубоко голубое, на нём белоснежные облака, небесная бирюза лимбургского часослова. Только там, в книжечке, сделанной в XV веке для герцога Беррийского, одни пашут, а другие прохлаждаются, а в нашем мире всё по-другому: мы и пашем, и прохлаждаемся – за, конечно, исключением огромного количества людей на юг и восток от Европы, что пашут, но не прохлаждаются, и немногих тех, что прохлаждаются, но никогда не пашут. Впрочем, ни первых, ни вторых в Рундале не встретить.
– В Праге, как обычно, много. Большинство не в счёт: я прожил 12 лет напротив Риегровых садов, в 15 минутах ходьбы от Гавличковых садов и так далее. Я перестал воспринимать их как пространства эстетического – и уж тем более философского (культурно-антропологического, если быть точным) – переживания. Просто место, ходишь по нему, и всё. Хотя там много интересного и удивительного: к примеру, вид на Прагу с вершины Риегрового холма, вид, напоминающий какую-нибудь гравюру эпохи барокко, на ней изображён европейский город с его церковными шпилями, рекой, мостами, всё это вдалеке, из точки сверху; над городом непременно должны быть какие-нибудь ленты с геральдическими девизами и указанием года и названия места, сбоку – колоночкой, в пронумерованном порядке – список важнейших строений данного населенного пункта, соответственные цифры представлены и возле каждого из них на картинке. Мне кажется, с Гавличкового холма, с вершин Винограды Прагу не рисовали никогда; ведь до второй половины XIX века города здесь не было, отсюда и название, Vinohrady, вились лозы, а под ними, на нынешней Вацлавской площади, где не протолкнуться от туристов, героиновых джанков, чернокожих зазывал и цыганских проституток, был рынок скота. В общем, никому в голову не приходило до расцвета буржуазной эпохи тащить мольберт на данную возвышенность и запечатлевать имперский коронный город в его несомненном великолепии, великолепии сегодня ставшем весьма сомнительным, если и вовсе о великолепии можно говорить в данный исторический период. А вино, кстати, на Виноградах ещё делают, но в Гавличковых садах, на склоне, обращённом к Нусле, высажены ряды, там же винодельня, и винарня; продукт получается такой кислый, что после бокала белого нужно срочно бежать в народную пивную поблизости за кружкой пльзеньского – оно сделано с использованием воды, которая заглушает изжогу.
– В Чешском Крумлове; там есть ренессансно-барочный парк за замком (как Бельведер в Праге, по ту сторону Оленьего рва, вот это место удивительное, особенно два павильона конца XVI века с росписью; уже ради Бельведера стоило податься в австрийские императоры; впрочем, кроме безумного Рудольфа II там и не жил из них никто); он бедненький, переходящий в скучные постсоветские чешские виды, разве что аллеи из идеально стриженного щетинистого кустарника хороши, там бы с возлюбленной бегать, заливаться смехом, угадывать за поворотом шелест шлейфа длинного платья по гравию, после чего непременно должно последовать роковое объятие. Сюжет, всегда завершающийся смертью обоих героев. Это и есть Ренессанс, переходящий в барокко; от Кристофера Марло – к Шекспиру, от Шекспира – к Форду, 'Tis Pitty Shee's a Who[o]re. А отсюда уже рукой подать до Гринуэя с его поваром, вором, его женой и её любовником. Чешский Крумлов для меня – место странное, жестокое и глубоко эротическое; всего несколько точек на карте жизни; зато каких, чёрт.
11 декабря 2018 (четыре часа спустя)
Стоило вспомнить про обложку Time, как вот уже – готово, сделали, выложили онлайн. Там Хашогги, но не один, а в компании прочих убитых и преследуемых журналистов. Фото чёрно-белые, красным шрифтом выделены те, кто изображен на данной версии обложки (кажется, их четыре). Красное на чёрном, как бы цвета нашего времени. Увы – и слава Богу – нет, не они. Кислотное розовое на кислотном коричневом. Уверенная в своём универсальном праве сентиментальность поверх непроходимого ровного слоя дерьма.
17 декабря 2018
Продолжим про парки
– В Нижнем Новгороде, помимо – надоевшего уже даже мне – Автозаводского и того, что у оврага за Грузинской улицей (но это не парк, конечно, это пустырь, так что вычеркну его, хотя место отличное, дикое, поросшее всяким, прямо в центре города, тут и выпивать можно, как в старые добрые, и просто стоять и ничего не делать, вообще ничего, впадая в наш знаменитый волжский транс), конечно, «Парк Швейцария». Летом я его заново открыл, хотя оказался там по надобности: проводили pop-up seminar по горьковскому модернизму и второй волне индустриализации. Семинар был отличный (все три отличные), но – помимо него – в «Швейцарии» эстетическое оказалось для меня чистым от персонального амаркорда, ибо не моё место в моём городе, я здесь бывал редко (в данной части), да и вообще район чужой. Так что можно сочинять без оглядки. Сочинилось об этом месте идеально русское из мещанских романсов – ну, или из Алёны Апиной – берёзки, берёзки, берёзки, парочки, бабушки, верховые менты. Такая квинтэссенция советского сентиментального, ставшего постсоветским «сентиментальным» (в кавычках), ситцевое платьице в пятнах от сладкого советского шампанского. Ну, и за березками – виды на заокские индустриальные просторы города Горький: некогда дымящиеся трубы, серые корпуса заводов; на горизонте: зловонные дула города Дзержинск целятся в пустое выцветшее небо Волго-Вятского региона.
– В Сент-Луисе аж два. Ботанический замечательный; опять-таки всё, что хорошего есть в Америке, оно в таких местах: и любовь, и тщание, и бескорыстие. Много дзеновских затей; вроде общее место, но вот ведь как: в Сент-Луисе немного среднего класса, подверженного благонамеренной чуши про дзен. Тут всё проще и мейнстримнее. Хиппи здесь не водились особенно никогда, да и вообще город был индустриальный – а сейчас непонятно что, хотя и не Детройт. Но несколько вещей они тут содержат в отличном состоянии, действительно любят – и любовь эта имеет эстетический смысл. Эстетическое есть другое имя этического, конечно, а этическое – это концентрация социально-исторического. Если так, в Америке многое всё ещё в порядке. Мы оказались в Ботаническом саду поздно, не подумали, ещё и кофе долго пили уже внутри, на рай осталось совсем немного, около часа. А там можно сутки проводить. Без понтов, очень добросовестно, качественно всё сделано, как раньше говорили: по-человечески.
Добро в этом месте явно победило Зло. В парке у художественного музея в том же городе – тоже, конечно, но по-другому. Это такой местный версаль (ещё один, да, из тысяч в мире), и над ним царит царь, то есть король, то есть Людовик IX, Людовик Святой, в честь которого город и назвали. Здесь французское не совсем чужое, хотя где Святой Луи, умерший в Тунисе в дурацком крестовом походе, а где классицизм и версаль… Так или иначе, в городе, который как бы и не город, такой парк напоминает о всё-таки урбанистическом происхождении североамериканской цивилизации. На бортике одного из классицистических прудов, прямо там, куда смотрит боевой конь Сен-Луи, сидел чернокожий дяденька и мирно удил рыбу. Вокруг сильно пахло марихуаной. Дяденька был добрый и отпускал рыбу обратно в пруд. Я не удержался и спросил его, мол, если ты столь добр, о, местный житель, зачем живое существо калечишь? Рыбак задумался, а я поспешил к ожидающему меня автомобилю. Поехали закупаться отличным калифорнийским для вечеринки.
22 декабря 2018
Ну, и два главных парка на 2018-й – Regents Park в Лондоне и, конечно, парк в Стренчи, идеально уже пустой, промёрзший, уставленный деревянными истуканами, с обычной для этой страны огромной летней эстрадой и рядами для зрителей, идеальное место для прощального концерта Ника Кейва. Но Regents… Ах. Если не брать некоторые места в Хакни и Блумсбери, он – совершенное воплощение человеческой красоты, соразмерности, искусства, ремёсел и тщания с заботой о ближнем. Это не гигантский пустынный Гайд-парк, разлёгшийся – если глянуть на карту – поверх луна-парка британской империи, краснокирпичных ангаров достижений всего и вся вроде музея Виктории и Альберта и холла имени того же Альберта. Гайд-парк – для тех, кто считает, что Британия – это Англия, а Англия – это королева Виктория, файв-о-клок, уголок ораторов, Даунтаунское аббатство и Гарри Поттер. Даже и не вспомню, чтобы кто-то из действительно интересных когда-либо гулял по нему. А вот Холмс с Ватсоном гуляли в Риджентс-парке, благо жили рядом с ним. Он расположен идеально символически для Лондона, если не считать Сити и Ист-Энда, которые Лондон, но другой. Настоящая жизнь данного Лондона пластами лежит вокруг Риджентс-парка, делясь, как обычно здесь, по территориально-географическому признаку. Справа и сверху – Кэмден, ещё недавно – главное место инди-музыки, панков и сквотов анархических художников. Сейчас почти всё это в прошлом, но тату там по-прежнему делают лучшие в Лондоне. Мне кажется, конец Кэмдену пришёл со смертью его несчастной феи – Эми Уайнхаус. Цвет Кэмдена – черный. Back to Black. Сверху и слева – предместья Хэмпстеда, того самого, где живут классики middlebrow-беллетристики вроде Джулиана Барнса (а когда-то там жил и его вруг/драг Мартин Эмис). Ну, и журналисты, перескочившие барьер под названием «колумнист газеты Gardian»; существа по большей части преуспевающие, благонамеренные и скучные; впрочем, эта сторона британской жизни, пресса, испортилась настолько, что пора выкинуть её в помойное ведро коллективной памяти, точнее – мы же в Хэмпстеде! – раздельно уложить её по разным ведёркам – для экологически чистой переработки в историю. Примерно тот же контингент проживает и в Maida Vale, слева от Риджентс, там протекает Риджентс-канал, но социокультурная сущность этого водного пути в данных местах сильно отличается от оной на востоке, в хипстерско-дизайнерском экс-пролетарском Хакни. В Maida Vale обитают прогрессивные телепродюсеры и телеведущие с именем, некоторые музкритики, богема старых времён, переставшая быть таковой. На вечеринках в этих белых особняках пьют дорогое красное и слушают иранских диссидентов, сбежавших от аятолл лет тридцать назад и благополучно работающих в Персидской службе BBC. Рядом – Abbey Road, да, та самая. Ну, а внизу от Риджентс, на юге – всё такое смешное, дурацкое и даже милое. Бейкер-стрит. Музей мадам Тюссо. Район Мэрилбон, где старые и молодые отпрыски основательных старых денег живут в основательных старых домах, построенных во времена, когда основательные старые деньги ещё были новыми и не очень основательного происхождения. Здесь же – Харли-стрит, улица основательных частных медиков, к которым, по идее, должны обращаться старые и молодые отпрыски старых денег, но сколько я там ни ходил, из этих клиник обычно выходили женщины саудовского вида, замотанные в хиджабы и бурки, с сумочками от Prada, Luis Vuitton, Chanel, или жёны/дочери русских минигархов средней руки, уровня губернатора какого-нибудь среднерусского региона. Иногда без саудитских сумочек, но почти всегда с надутыми ботоксом губищами. Кстати, у Агаты Кристи и P.D. James на Харли-стрит происходит много удивительного.
Сам же Regents Park – просто рай. Особенно если неторопливым тёплым августовским вечером сидеть с А.К. на скамеечке в St. Jones Lodge Gardens и обсуждать историографию Первой мировой. Или спрятаться с Х там же, но уже в совсем крошечном тайном закутке, под свежезелёным балдахином из переплетённых ветвей (дело в июне было?), жевать пластиковый сэндвич из Pret A Manger, запивать химическим лимонадом и не говорить о главном. Или просто дремать над книжечкой возле Розового сада Королевы Мэри, слушая, как вяло ругается проходящая мимо польская пара.
Ну, это всё про счастье. А в парке Стренчи – судьба. Судьба и будущее. Одиночество на скамейке летнего театра, в холод и сырость, серость и тоску; одиночество и свобода в окружении деревянных скульптур, изображающих бог весть что – и сплавщиков леса, конечно. Именно это место на берегу реки Гауя возглавит садово-парковый хит-парад 2018-го.
А в 2019-м мы попробуем как-нибудь по-другому жить и – главное – думать.
Вокруг, возможно, жизнь
Ландшафты городов и не-городов
Под влажным взглядом Кристен Стюарт
Все умерли (а кое-кого из ещё живых хочется отправить в ад)
(Не)удовольствие современности
Города жизни и смерти
Жизнь и искусство
В пригороде жизни
Ни Весны, ни Прекрасного
Слишком ранние предтечи слишком медленной весны
Глубокая зима 2018-го
Начало года. 2018
