Общество последнего спектакля
12 февраля, когда коронавирусный занавес ещё только начинал тихо и мягко опускаться над Италией, а в остальной Европе все посматривали на Китай и рядили про безобразия в Поднебесной, я опять оказался в Киркенесе. «Опять», так как это мой пятый визит туда, где мало кто оказывался. Киркенес – один из самых северных городов Европейского континента; честно говоря, не знаю, севернее ли он Норильска или Дудинки, где, впрочем, я тоже бывал неоднократно. Так уж вышло. Страсть к Заполярью сильнее бытовых неудобств и неизбежных хлопот, связанных с посещением этих широт. Есть люди, для которых белая промёрзшая пустота есть базовая эстетическая и этическая ценность, есть чудаки, для которых радость по поводу нахождения в какой-то жюльверновой реальности важнее понимания глупости и даже пошлости данного восторга. Ведь в таких местах живут и работают другие люди, не испытывая по этому поводу никакого романтизма. В Норильске и Дудинке и вовсе не до восторгов – данные насёленные пункты были осуществлены как сталинский гулагоад; даже сейчас присутствие там человеческих существ воспринимаешь как драму, а то и трагедию. Рудники, выдолбленные в ледяной земле зэками; место бывшего лагеря, где после смерти Сталина заключённые подняли восстание; никелевый комбинат, похожий более на преисподнюю из «Властелина колец» (фильма), где (помните?) с конвейера Саурона сходили монстры и отправлялись воевать за Зло; кресты, поставленные на заснеженной горе правительствами стран, чьи граждане сгибли в ледяной советской душегубке; серная вонь, окутывающая Норильск ежедневно (это всё трубы того самого комбината); да много чего ещё. Всё это производит незабываемое впечатление. Нет, не туризм, упаси, Боже, страсть посмотреть ещё раз, что люди могут сделать с людьми и природой, – вот что тащило меня туда раз за разом. Я уже не говорю о Дудинке, речном порте на Енисее, куда зэков привозили, а потом отправляли на переполненных баржах в Норильск, сколько их там погибло в пути, сколько выкинули за борт. Ужас, как обычно, соседствует с Прекрасным; когда самолёт, покинув норильский аэропорт, низко летит на тундрой, освещённой ярким солнцем, это лучший вид в мире: в иллюминаторе расстилается белоснежная карта местности, со всеми речками и озерцами, по девственному снежному покрову бегут олени – и за ними тоже можно следить, если, конечно, не дремать после прощальной норильской ночи, проведённой в местном клубе за наблюдением нравов серьёзных молодых (и не очень) людей и их подруг.
Киркенес же – место совершенно противоположное, хотя и столь же северное, хотя и находится (но по норвежскую сторону границы) всего в дюжине километров от младшего брата далекого Норильска, фабричного посёлка Никель. Да, это крайний север Норвегии, небольшой портовый (и бывший горняцкий) город, тысяч восемь-десять населения, расположенный на берегу фиорда Баренцева моря. Местоположение его удивительное – здесь сходятся три границы: норвежская, российская (совсем рядом, пятнадцать минут езды) и финская (чуть подальше). Область Finnmark (Финская Марка, приграничная территория), некогда саамские земли. До начала прошлого века тут был маленький рыбацкий посёлок, потом стали добывать руду, возник городок, обустроился, потом была Вторая мировая, немецкая база, советские и англо-американские налёты, Киркенес разрушили, в конце 1944-го его освободила Красная Армия, потом мир, «холодная война», одно из двух мест, где СССР граничил с НАТО, соответственно базы, шпионы, локаторы, всё оцеплено. Наконец, в девяностые кокон из колючей проволоки вокруг Баренцева региона расплели, казалось, навсегда – поверх границы установили формальные и неформальные связи, провели шоссе, в двухтысячные ввели безвизовую тридцатикилометровую зону, народ стал ездить в обе стороны: русские – работать в порту, норвежцы – покупать дешёвый алкоголь и дешёвые туристические удовольствия, завелось сотрудничество, строили планы совместно устроить перевалочный пункт (или даже один из конечных) нового Арктического торгового пути, но тут случился Крым, и всё пошло вспять. Не до конца, но всё же. Многие впервые услышали о Киркенесе несколько лет назад, когда в Москве арестовали почтенного немолодого жителя этого города, отставного норвежского пограничника Фроде Берга, обвинив в шпионаже, в частности, в передаче денег в конверте на шпионские цели – на Красной площади. Всё это выглядело столь нелепо, что казалось дурацкой шуткой; однако Берга приговорили к 14 годам тюрьмы, из которой, доживи он до освобождения, вышел бы в возрасте 77 лет. История мутная; впрочем, закончилась она относительно счастливо – Фроде Берга обменяли на российского шпиона и отпустили домой в конце прошлого года. На пресс-конференциях после спасения он признал, что по просьбе одного знакомого довольно долго возил какие-то конверты в Россию и действительно передавал их чуть ли не на Красной площади. Но шпионом Берг себя не считает, утверждая, что его обманула норвежская разведка. Впрочем, на норвежскую разведку он не в обиде. И вообще не в обиде ни на кого. Так что всё хорошо, хоть и весьма странно.
На ежегодном фестивале Barents Spektakel, на который я, собственно, и прилетел в Киркенес в минувшем феврале, когда ещё летали самолеты, устроили дискуссию под названием «Who is Frode Berg?» Но я на неё не пошел, так как она была – в отличие от большинства мероприятий «Спектакля» – только на норвежском. К тому же это очень местное дело, Берга в Киркенесе знают все; кажется, даже я жал ему руку когда-то давно, в 2013-м, участвуя в Barents Spektakel того года. Маленький же городок, а почтенных членов общества здесь уважают. Помню, тогда, семь лет назад, в Киркенесе, как и положено, было минус тридцать пять, редко замерзающий фиорд почти полностью покрылся льдом, а от немногочисленных полыней поднимался морозный пар, настолько прекрасный в ярком заполярном солнце, что захватывало дух. Глобальное потепление сделало свое дело: за пять дней, что я провел в Киркенесе в 2020-м, температура не опускалась ниже минус десяти-двенадцати, а в основном было около нуля. Печально, конечно, особенно жаль птиц, совершенно запутавшихся из-за смены ледяного покрытия фиорда – там, где всё было твердо, теперь вода; каждый день я стоял на прибрежной террасе отеля Thon, наблюдая, как они, кружа, ищут полыньи, не понимая, что отныне вообще всё стало полыньей. Но красота наличествовала, невероятная, а-человеческая, северная, горы, окружающие узкий выход из залива в море, блестели на солнце снежными рёбрами, если же я приходил к фиорду поздно вечером, то и горы, и вода угадывались во тьме, на вершинах и склонах напротив мигали красные огоньки, и каждый раз мне везло – я видел, как грузовое судно подходило к берегу, торжественное в гирлянде лампочек, похожее на новогоднюю ёлку. Или это были траулеры? Чёрт его знает.
На фоне подобной красоты устраивать фестиваль современного искусства, каковым является Barents Spektakel, рискованно. Никакое искусство с этой красотой не сравнится, тем паче современное, которое вообще не об этом. Тем не менее никакого диссонанса не случалось – ни в 2013-м, ни в 2020-м. Красота сама по себе, современный арт – сам по себе. Ибо он про общество, которое, в частности, построило этот городок на берегу фиорда. Вот тут нужны пояснения про местное общество.
«Спектакль» устраивает организация Pikene på Broen (в переводе с норвежского – «Девушки на мосту»; в этой стране никуда не деться от Мунка, никуда) – как они себя называют, «коллектив кураторов и продюсеров». «Девушки» были созданы в 1996 году для организации в Киркенесе культурной и социальной жизни нового, современного типа, плюс – ведь «мост» существует, чтобы соединять берега – для культурной кооперации норвежской, российской и финской частей региона. Организация частная, хотя получает государственные гранты (впрочем, не только государственные). Но это не столь важно. Самое главное другое: благодаря Pikene på Broen Киркенес стал одним из самых интересных мест в Европе. Именно здесь механизм, известный в мире под названием «креативная культурная индустрия», работает по-настоящему. И характер данного механизма сильно отличается от того, что обычно вкладывают в этот термин.
Ведь «креативное» – это про аутичных или, наоборот, энтузиастичных молодых людей хипстерского вида, которые сидят, уткнувшись в макбуки, попивают тыквенное латте и постят в Инстаграмах и Твиттерах фотки себя на концерте уругвайской электроники или фестивале монгольского аниме. «Креативный» – термин ужасный, заезженный, к тому же на русском и вовсе звучит отвратительно; впрочем, за использование русского слова «творческий» хочется на пару лет сослать произносящего его в Норильск или даже в посёлок Никель. Так что пусть будет «креативный». В общем, это всё предполагается про нестарых представителей преимущественно белого среднего класса, интересующихся странными имеющими быть модными штуками. Про тех, кому в лом пять дней в неделю ходить в офис или в другое учреждение. Про тех, кто совсем непохож на «обычных людей» с «обычными профессиями», вроде водителя автобуса, инженера верфи или даже адвоката или врача. Оттого «креативная арт-деятельность» отдельно, а «обычная жизнь» отдельно; пересекаются они разве что на каких-то устроенных с благими целями фестивалях, обычно городских, под покровительством муниципалитета и исполнительной власти, привлекшей к делу местный бизнес. В одном углу фольклорный ансамбль в расшитых рубахах дует в свои дуды и распевает народные зонги, в другом неустанно трудится современный перформансист, перекладывая кирпичи из одной груды в другую. Перформанс называется как-нибудь вроде «Перестраивая городское пространство», художник даже пару европейских грантов на него получил. В середине фестивального пространства коммерческих хипстеров допустили продавать кофе из пижонского фургончика, чуть правее – фермерский рынок, на котором плоды земли предлагают покупателям впавшие в окончательную любовь к Природе бывшие хиппи и просто нормальные сельские жители, которых уговорили притащить кривые грязные морковки в город. Беженец из Эритреи за отдельным прилавком делает эфиопскую еду, за ней очередь недоверчивых, но благодушных местных. Мероприятия такого рода – чисто отчётные; но это не исключает того, что иногда на них бывает интересно – и даже очень интересно. Проблема в том, что такие мероприятия почти ничего не дают местному сообществу, community; креативщики смешиваются в одной толпе с просто людьми, а на следующий день разбредаются каждый в свое место обитания. Социальный эффект близок к нулю. Зачем тогда кирпичи? Зачем современное искусство? Польза всем только от эритрейского беженца и его вкуснейших ынджер.
Киркенес уже много лет даёт совершенно иной пример того, как современный арт (да и шире – современная культура), не переставая быть ни «современным», ни «артом», трансформирует местное сообщество, создаёт какой-то новый смысл жизни в данном месте в данное время. Замечу: население Киркенеса не состоит из интеллектуалов или пижонской аудитории изданий Wire, Vice и проч. Это те самые шофёры, рыбаки, рабочие и инженеры, пограничники, адвокаты, врачи (на выезде из города – замечательный огромный областной госпиталь, недавно построенный. Да здравствует нордический социализм!), учителя, библиотекари (большая городская библиотека приютила меня несколько лет назад, когда я сочинял эссе об истории Финнмарки) и так далее. И они – забыв про насущные дела, просмотр сериалов по телевизору, хлопоты на кухне, чтение ленты Твиттера, чистку двора и подъезда от снега – набивают немаленькие помещения, где проходят мероприятия Barents Spektakel, не скупясь выкладывая немыслимые суммы за бокал пива (мы в Норвегии, да), чтобы не всухую слушать, смотреть, задавать вопросы на дискуссии. Не претендую на слишком обширный социокультурный опыт в разных странах, но всё же кое-где бывал и кое-что наблюдал, потому официально заявляю: такого, как в Киркенесе на Barents Spektakel, – никогда и нигде не видел. Это значит, что 24 года существования Pikene på Broen принесли свои плоды. Слово «культура» происходит от латинского cultura – возделывать, выращивать сельскохозяйственное что-то; отсюда русское выражение «культивировать почву». Почва Киркенеса культивирована самым серьёзным образом. Культура, арт, в том числе и современный, вошли в состав местной социальной почвы. Потому искусство, представленное на Barents Spektakel, вполне выдерживает конкуренцию с невообразимой красотой здешних ландшафтов.
Так что там было, на фестивале? Много чего. Были дискуссии на всякие общественно-значимые темы (выяснение истинной сущности Фроде Берга – одна из них), выставки, концерты, встречи (воспользуемся старомодным выражением) с писателями, показы кино, дискотеки. Планировали запуск дронов, которые должны были выделывать в ночном небе какие-то красивые штуки, но из-за ветра отменили, к огромному сожалению местных жителей. Зато на открытии – после речей мэра, норвежского министра культуры (заводной такой парень азиатского происхождения, отличный) и художественного директора Pikene på Broen Любы Кузовниковой – устроили восхитительный фейерверк. Так что Красота в обыденном понимании здесь присутствовала тоже. Barents Spektakel – мероприятие локальное и глобальное одновременно; локальное, ибо оно тематическое и каждый год выбирается актуальная для Киркенеса тема, да и местных участников полно; глобальное, ибо арт-публика съезжается сюда со всей Европы, даже со всего мира. К примеру, там был Алексис Дестоп (Alexis Destoop), бельгиец, живущий в Австралии. На Riboca в позапрошлом году он показывал отличное видео «Phantom Sun», в Киркенесе – окончательный вариант своего северного проекта, частью которого «Фантомное солнце» является. Это огромное часовое видео, собственно, уже фильм под названием «Northern Drift». Сделан он при продюсерской помощи Любы Кузовниковой, сценарий со-написал Петер Эккерсал (Peter Eckersall), закадровый текст – Эрик Ламберт (Erik Lambert). Саунд-дизайн и музыка – Ласло Умбрейт (Laszlo Umbreit). «Северный дрейф» можно назвать «фильмом» хотя бы потому, что его показывали на кинофестивале в Роттердаме в этом году. Жанровые определения были бы не столь важны, если не одно обстоятельство. Скажу о них два слова.
В 1980-м Питер Гринуэй снял фильм «The Fall», который был переходом между его ранними работами, определяемыми как видеоарт, и уже художественными фильмами. «The Fall», как и положено у Гринуэя, вещь исключительно репетитативная и паранаидально-занудная, здесь присутствуют уже многие его обсессии, вроде нумерологии (число 92 потом присутствует у него в работах 1980-х и 1990-х) и очень странного, но очень последовательного и логичного закадрового текста, который накладывается на видеоряд, вроде бы с произносимыми словами не очень связанный. В «The Fall» речь идёт о 92 летальных исходах так называемого Загадочного Ожесточенного Воздействия (Violent Unknown Event); отстранённый голос за кадром читает выдержки из биографического справочника-указателя жертв Загадочного Ожесточенного Воздействия; отметим также, что фамилии всех погибших начинаются с Fall («упасть», «падение» и так далее, даже «водопад»). Соответственно в фильме, особенно в видеоряде, который представляет собой ничем не примечательные съёмки ничем не примечательной южноваллийской природы, перебиваемые работами Гринуэя предшествующего периода, когда он занимался современным искусством, преобладают предметы, имеющие склонность летать и падать. Скажем, птицы. Последнее обстоятельство побудило некоторых критиков сравнить «The Fall» с хичкоковскими птицами, однако это сравнение летает кривовато; гораздо продуктивнее увидеть в этой работе результат многих лет, проведённых будущим режиссёром в государственном Central Office of Information, где он работал монтажёром и режиссёром пропагандистских документалок, тех, что в те времена крутили на киносеансах перед показом фильма. Именно там он научился придавать банальным съёмкам каких-нибудь сельскохозяйственных работ или сцен сборки пылесосов на заводе в Вулверхэптоне удивительный загадочный объём с помощью мало относящегося к визуальному ряду текста.
Алексис Дестоп делает, на первый взгляд, то же самое, однако от «The Fall» его работу отделяет одно исключительной важности обстоятельство. Видеоряд «Northern Drift» не то чтобы не заурядный, нет, он есть воплощение того самого Прекрасного, которое я в феврале наблюдал с террасы отеля Thon. Даже нет, наверное, ещё более Прекрасного, ибо Искусство, как ни крути, может быть прекраснее Природы – не из-за особого таланта того или иного художника, а потому, что художники, писатели, даже музыканты – это те, кто принёс нам весть о возможности Прекрасного в Природе. Мы видим Прекрасное вокруг нас только потому, что Искусство приучило нас это делать. Иначе ничего бы не вышло – фиорд в Киркенесе отдельно, я, стоящий на берегу фиорда, – отдельно.
Так вот, видеоряд «Northern Drift» прекрасен – не только мастерски снятыми заснеженными заледенелыми пейзажами, но и особым ощущением заброшенности, покинутости, меланхолии некогда имевших хоть какую-то свою жизнь и смысл мест и объектов. Здесь к Гринуэю подключается, конечно же, Тарковский; без первых пятнадцати минут «Сталкера» нынешней повальной арт-моды на всё меланхолически-прекрасное-заброшенное, на руины, особенно индустриальные, никогда бы не возникло. А теперь вообразите, что к видеоряду первых пятнадцати сталкеровских минут начитывают отлично сделанный текст о странном происшествии, которое превратило некогда цветущие места в постиндустриальную пустыню, окружённую колючей проволокой. Повествование без главного героя, без Дикобраза, без Писателя и Ученого, без Мартышки, с десятками скромных героев, которые свидетельствуют о – ну никак не удержаться от гринуэевских словечек! – Загадочном Ожесточенном Воздействии. И только тогда можно получить – хотя бы отдалённое – представление о «Northern Drift».
В отличие от нумеролога Гринуэя и немецкого романтика Тарковского, Дестоп действительно интересуется тем, что именно он снимает. Перед нами всё же не в чистом виде фильм, а смесь культурной и социальной антропологии с современным артом. Это не только объект искусства, но и research. Исследование феномена, неопределённо называемого «Крайний Север Европы». И вот в этой точке сходится Киркенес с его историей, с Норильском, Дудинкой, Никелем, вообще всё, что случилось севернее Полярного круга в последние лет сто – сто двадцать. Этот регион сформирован модерностью в ее разных изводах – от капиталистической до коммунистической. Места, где номадические саамы пасли оленей, да иногда сюда забирались русские поморы и прочие торговцы, привозили нехитрые нужные для обихода вещи, иногда даже селились (свидетельством чему православные церкви, там и сям возникшие здесь; их наследница – Церковь Бориса и Глеба в посёлке Борисоглебск на границе с Норвегией), но не заводили городов, промышленности, границ – эти места радикально изменились с индустриализацией и продвижением производства, добычи ископаемых и средств сообщения в заповедные регионы. Делалось это по-разному; горнорудное предприятие открыла в Киркенесе частная компания AS Sydvaranger, а в Норильске, примерно тридцать лет спустя, – Главное управление лагерей НКВД СССР. Вторая индустриализация Европы в прошлом веке требовала масштабной, всеобщей разработки ресурсов; там в краях, почти не предполагающих присутствия оседлого человека и строительства городов, всё это возникло. И точно так же примерно двадцать пять – тридцать лет назад спрос везде упал, мир вошёл в иную стадию развития, рудники и заводы стали закрываться, Киркенес кое-как смог перестроиться на новый тип экономики, Норильск (и особенно посёлок Никель) нет. Но так или иначе, человеческая деятельность в этих краях, во-первых, сильно сократилась в размахе и, во-вторых, оставила после себя множество следов, вроде брошенных карьеров, скелетов судов, пустых заводских площадей, домов и так далее. Всё это на фоне вечной заполярной природы выглядит настолько здорово, что прекрасность Севера от данного упадка лишь усилилась – для тех глаз в особенности, что приучены к прекрасности упадка несколькими поколениями художников и писателей, от Каспара Давида Фридриха до В.Г. Зебальда.
Здесь сюжет социально-экономический и политический превращается в эстетический; Алексис Дестоп это превращение фиксирует в 57 минутах своей работы. Нарратив в фильме состоит из десятков персональных историй, поведанных ему в ходе съёмок (они шли несколько лет); художник истории эти перемешал, так же как и виды Севера, сконструировав нарратив, который так и тянет назвать «заполярным». Причём нарратив – несмотря на очевидную важность для этих мест наличия границы, особенно в «холодную войну» – складывается так, будто никакого барьера, рубежа между мирами компании AS Sydvaranger и организации под названием Главное управление лагерей НКВД СССР не существует. Нарратив тут один, и сюжет один – сюжет о том, как человек пришёл использовать Природу в места, где она не подлежит использованию, и что из этого вышло – для человека и для Природы. Но нарратив намекает и на то, что тут будет дальше, после того, как глобальное потепление растопит вечные льды и товары из Китая и Южной Кореи повезут на огромных грузовых судах по Северному Ледовитому океану сюда, в Европу, и будут выгружать в Киркенесе. Не знаю, вернусь ли я в эти места когда-нибудь, но, надеюсь, ничего этого не увижу. На мой век хватило.
В этом году тема Barents Spektakel была сформулирована так: «Русский след» (The Russian Connection). Имеется в виду не только шпионская сторона дела – от того же самого Фроде Берга до истерики по поводу злокозненного «русского вмешательства» во все возможные выборы и внутренние дела США, Малайзии и Ботсваны. The Russian Connection следует трактовать широко, как участие России в делах западного мира, так что сюда можно подверстать и Толстоевского, и «русский авангард», и даже группу «Кино». В фестивале участвовала смешная норвежская кавер-группа Gruppa Krovi. Немолодые люди бухгалтерского вида тщательно и с душой выводили на незнакомом языке «Восьмиклассницу» и «Пачку сигарет». Народ, битком набивший временный бар под названием Boris Gleb 2.0, ликовал.
О баре, который мне ужасно понравился не только потому, что пластиковый стакан пива стоил не обычные здесь 12 евро (а то и больше), а 8, стоит сказать особо. Его пристроили к зданию библиотеки, где проходили крупные концерты Barents Spektakel и кое-какие мероприятия. Название своё он получил от точки общепита, существовавшей в 1965 году в упомянутом выше посёлке Борисоглебск Мурманской области в течение 59 дней. Советские открыли здесь границу для однодневного алкопребывания исстрадавшихся от сухой жизни окрестных норвежцев; соответственно, подпивших людей прослушивали, у них что-то выпытывали и проч. Бар срочно закрыли после того, как туда нелегально проник некий американец, прослышавший о столь удивительной возможности посмотреть на закрытую советскую жизнь. Его арестовали, конечно, а через пять месяцев измочаленное тело бедолаги вернули США. Был ли Ньюкомб Мотт простодушным искателем приключений или незадачливым шпионом, сказать трудно – как и о том, who is Frode Berg.
P.S. Невозможно описать всё происходившее на Barents Spektakel 2020. Как обычно в современном арте и нынешней культуре, тут было немало занимательного, кое-что банальное – и совсем чуть-чуть того, что представлялось банальным, а оказалось действительно любопытным уже позже, ретроспективно. Точно так же, вспоминая Киркенес середины февраля из обезлюженной вирусом середины марта, понимаешь, как трогательно хрупко, как тонко и чертовски необязательно наше копошение на поверхности Севера, Юга, Востока, Запада, гор, равнин, морей, океанов и рек, в глубине пещер. Стоит кому-то в далеком китайском городе Ухань в медицинских целях съесть кусочек мяса дикого зверя, привезённого из неведомой Малайзии, как здесь, в Риге или Риме, неважно, отчего-то уже ни картинок в музее посмотреть, ни музыки в клубе не послушать, ни просто сходить в библиотеку. Пусто – и не только на полках, где еще недавно высились стены, сложенные из рулонов туалетной бумаги. Меланхолия постиндустриальной пустоты «Northern Drift» не только о Крайнем Севере.
