Другие люди, их жизнь и смерть в Британском музее
26/09/2013
Представьте себе следующее. Вы спокойно живёте, едите, пьёте, испражняетесь, занимаетесь сексом, делами, получаете удовольствие от изящных искусств, заводите и крепите семью, плодитесь, занимаетесь политикой, общаетесь с друзьями, болеете и умираете своей или, что в данном случае нечасто, не очень своей смертью. И вдруг на то место, где вы обитаете, обрушивается небо. Всё, конец, причём конец болезненный, но быстрый. Моментальная мгла и точка. Современники, вынужденные наблюдать за трагедией со стороны (как помочь тем, на кого рухнуло небо?), стирают место вашего обитания из памяти. Забывают самоё имя его, пока примерно полторы тысячи лет спустя некто, ковыряясь в обломках рухнувшего неба, не обнаруживает фрагмент вашего жилища. Испугавшись непонятно чего, он осторожно кладёт на место, то, что было попытался достать на свет Божий; потом проходит ещё сто пятьдесят лет – и та же история. Кто-то копается в застывшем бывшем небе с самой прагматичной целью (водопровод провести, бастион построить) и опять натыкается на ваше жилище. А то и на ваш труп. И на трупы ваших близких и дальних, и вовсе незнакомых (хотя город, где вы жили, и был небольшим, всех знать никто не обязан). И на трупы собак и ослов. И на ваши личные вещи, вашу еду, ваши отхожие места и – отчего-то потомков это особенно волнует – на ваши бордели. Потомки начинают осторожно раскапывать всё это, благо времена наступили, когда любопытство к прошлому пересиливает лень, отсутствие технических навыков и, главное, недостаток понимания, что с откопанным делать, как его встраивать в собственные представления об истории. Но любопытство человеческое – вещь великая, на его пути лучше не стоять, и вот уже двести пятьдесят лет подряд место вашей жизни и смерти роют, найденное сохраняют, о вас лично, самом незаметном существе государства, строят гипотезы, ваши останки разглядывают зеваки, ваши подзаборные надписи читают специалисты, окружавшие вас непристойные картинки и скульптуры (которые в ваши времена никто непристойными не считал, конечно) притягивают и отвращают толпы людей, эти артефакты (вряд ли вы считали их таковыми) то прячут в специальные кабинеты, то, наоборот, выставляют для просвещения масс. Мол, и в Древнем Риме был секс, да ещё какой. Ну и, конечно, о вас сочиняют книги, снимают фильмы и поют песни.
О Помпеях написана целая библиотека, пересказывать её бессмысленно. Этот город (и ещё два – Геркуланум и Стабия плюс некоторое количество близлежащих вилл) был уничтожен во время извержения Везувия в 79 году н.э. Вместе с городом погибла часть населения. Место катастрофы забросили, в 1599 году при строительстве случайно открыли, потом снова забросили, потом, в середине XVIII века, снова принялись копать основательно уже в протонаучных и научных целях. Раскопали много, остальное стараются законсервировать, чтобы погребённое не испортилось от соприкосновения со свежим воздухом современности. Туризм в эти места коллективной смерти процветает. Выставки и постоянные экспозиции пользуются неизменным успехом. Археологи и историки в восторге – вулканический пепел, под которым были погребены Помпеи и Геркуланум, сохранил многое, почти всё в наилучшем возможном виде; никакие «обычные» раскопки не могли дать такого результата. И вправду, перед нами будто остановившийся кадр: только что люди вели обычную свою жизнь, пара мгновений – и вот они трупы, а всё осталось на своих местах. Изучай южноитальянскую повседневность Древнего Рима в идеальной репрезентации; быстрая смерть – лучший консервант. Наконец, о разной беллетристике, муз. произведениях и объектах арта, посвящённых Помпеям, даже и начинать говорить не стоит. Их много. Например, вот эта странная вещь:
(любопытно, что играют они без аудитории, для себя, эдакое прогроковское самоудовлетворение).
Ну, и, конечно, почти всем советским известное с детства мельтешение нежных голых тел: 
Всё это представляет интерес для двух категорий людей (не считая любителей группы Pink Floyd и художника Брюллова) – антиковедов и историков культуры Нового времени. С первыми понятно – перед нами действительно богатейший материал, причём важный для изучения (как сейчас модно говорить) провинциальной «повседневности» времён правления императора Тита. Для вторых интересно, что думали все те люди, которые откапывали Помпеи и Геркуланум, люди, которые приказывали это делать, люди, которые руководили раскопками, люди, в распоряжении которых выкопанное оказывалось, наконец, люди, которые эти находки разглядывали. Плюс те, кто делал из откопанного некие выводы, как этического и эстетического свойства (см. выше), так и научного (антиковеды). От лица первых пусть говорят только специалисты, а вот на точку наблюдения вторых каждый из нас так или иначе может встать. Чем я и займусь, ведь в середине сентября мне удалось посетить грандиозную выставку в Британском музее под названием «Life and death in Pompeii and Herculaneum».
Выставка с размахом стартовала 28 марта, закрывается она 29 сентября, что даёт нам ровно полгода. Открытию сопутствовали большие превью-рецензии, выпуск тематических мобильных приложений, теле- и радиопередачи. Попасть на неё было трудно, поначалу почти невозможно. Вообще, Лондон – город, где практически на любые выставки ходят много и охотно; особенно же на грандиозные концептуальные мероприятия, вроде недавно закончившегося празднования 65-летия Дэвида Боуи в музее Виктории и Альберта или больших проектов об истории античных и средневековых христианских реликвий, об истории Ирана в том же самом Британском музее и так далее. Собственно, для удовлетворения такого немалого интереса подобные выставки и устраивают; любопытно, что этот интерес/спрос не существует до появления предложения – здесь не марксова схема «спрос диктует предложение», а «предложение диктует спрос, который диктует уже масштаб предложения». Такая вот культурная экономика получается, что справедливо – в «обычной» экономике ведь тоже до появления, к примеру, «кока-колы» или айпада спроса на эти товары не существовало. Соответственно, «культуру», «историю» (мы сейчас ведём речь только о подобных выставках, не чисто художественных) следует тщательно отконцептуализировать, превратить в приятный и любопытный публике продукт, а потом предложить ей. После чего регулировать размах всей затеи в зависимости от вспыхнувшего спроса. Конечно, концептуализация есть концентрированный цайтгайст. Сегодняшний цайтгайст диктует одну чисто характерную для нынешнего времени тему – тему «обычной жизни» «обычных людей», непременно с возможностью сравнить себя и свою рутину с той, исторической. По возможности должно открыться множество точек совпадения – но с сохранением некоторой границы, без залипания, чтобы публика могла – посопереживав людям прошлого – остаться собой, остаться довольной собой в нынешнем своём положении. В общем, люди прошлого, они как мы, только мы чуть лучше, мягче, продвинутее, прогрессивнее. Цайтгайст же диктует и аранжировку двух главных как бы вечных тем – любви (в её самой прагматичной разновидности, сексе) и смерти. Выстраивается ряд: «жизнь», «секс», «смерть»; два из этих слова присутствуют в названии выставки в Британском музее. Что до «секса», то он там присутствует в содержании (и ещё как!), однако на афише появился лишь в грядущем проекте Британского музея: «Shunga: sex and pleasure in Japanese art».
Почти полгода я безуспешно предпринимал (надо сказать, вялые) попытки попасть на помпейское представление, пока дней десять назад, случайно оказавшись в Британском музее, я не подошёл внаглую к кассиру и поведал ему о заграничном культурном обозревателе (что правда), который очень хочет написать о выставке (что тоже правда) для одного заграничного издания (и тут без вранья). На меня посмотрели усталым взором и приказали прийти назавтра в девять тридцать утра; так рано я в музеи ещё не ходил. Чувство долга и профессиональная сентиментальность бывшего практикующего историка разбудили меня ни свет ни заря, и я помчался через весь город в Британский музей на встречу с помпеянами и геркуланумками. Надо сказать, не пожалел. Выставка действительно очень хорошо сделана – в рамках нынешнего цайтгайста (см. выше), конечно. Всё об обычных людях: хлебопёках, купцах, содержателях таверн, вольноотпущенниках и рабах. Отдельно о смерти, отдельно о жизни; что же до секса, то он понемногу присутствует везде. О жизни рассказано мирно, о смерти – драматично. На выставке реконструировано обычное жильё представителя того, что мы бы сегодня назвали «средним классом», – при этом реконструкция сделана очень осторожно, тонко, с привлечением материалов из двух городов, Помпей и Геркуланума.
И вправду, похоже на «нас» – особенно дизайн всяческой утвари, плюс фрески; только потом понимаешь, что этот стиль (если его можно так назвать) после первой волны раскопок в Помпеях стали усиленно копировать в Европе (кажется, пионерами в этом стали шотландцы братья Джон и Роберт Адам):
Вот здесь-то и приходит в голову простая мысль насчёт так называемого «сходства» «их» и «нас». На самом деле это ни что иное, какпризнание заимствованного и использованного, точнее, подспудное признание факта заимствования и использования. В прошлом мы признаём лишь то, что мы признаём априори, до того, как мы столкнулись с конкретным историческим феноменом; роль «априори» играет здесь сложный процесс различения своего и чужого, который осуществляли поколение за поколением людей, построивших тот мир, в котором мы живём. Результат этого процесса – наше мышление. Чаще всего выбора у нас нет: «похожее на нас» уже существует и требует только автоматического нерефлексивного признания таковым. Однако стоит отрефлексировать нашу позицию в отношении прошлого, увидеть себя (свой способ видения и мышления) результатом определённой деятельности миллионов людей, как становится понятным условность нашего представления о «похожести» людей прошлого на нас.
Всё, что я говорю, имеет, естественно, отношение к типу культуры, который можно назвать «европейской», или даже (очень неточно) западной, с её антропоцентризмом и фокусом на индивидууме. Живя в рамках такой культуры, мы непроизвольно принимаем за своё любое проявление того же самого подхода – даже если на самом деле перед нами феномен совершенно иной, с иной историей и иным содержанием. На помпейской выставке не было в этом смысле ничего более показательного, чем так называемая «древнеримская эротика и порнография». Множество предметов утвари в виде огромных фаллосов – или сатиров с оными (самые трогательные – масляные светильники, где огонёк горит на расплющенном конце сатирного дрына). Плюс фрески с довольно нежным изображением секса; любопытно, что многие из них украшали не лупанарии или что-то в этом роде, а обычные жилые помещения, комнаты, где бегали дети и проч. (с детьми там особая история – у них вообще никакого своего места в доме не было, так и путались многие века под ногами). И, наконец, удивительная скульптура: бог Пан с очень нежным выражением лица трахает козу. Ласково держит её за бороду. Совет да любовь. Все вышеперечисленные вещи имеют свою историю восприятия в откопавшем их мире. Над ними хихикали, ими возмущались, их прятали (как неополитанский король в XIX веке) в специальный кабинет, чтобы без помех наслаждаться тонкостями воплощённого древними художниками переплетения плоти. Сейчас их отважно выставили на всеобщее обозрение (а на выставке, будто в Древнем Риме, под ногами бесконечно путались дети, им было нечеловечески скучно), мол, посмотрите, эти люди были как мы – занимались сексом, и даже с животными. Последнее, конечно, нехорошо, но взгляните, какой милый сюжетец с козочкой, какой реализм, какая художественная работа, какие, наконец, добрые нежные чувства испытывает трахающий к трахаемой! И верно, в закутке с Паном и козой было больше всего людей (разве что ещё в одной комнате их было столько же, но об этом ниже), разглядывали со всех сторон, одна барышня даже что-то строчила в блокнотик (заметим, бумажный, писала от руки, что уже совсем стильно и круто).
Штука в том, что там, в Помпеях и Геркулануме, всё это значило совсем другое. Сатир с огромным фаллосом (или просто отдельный фаллос) – это про плодородие и процветание, учитывая, кого из богов сатиры обычно сопровождали. Секс – просто способ получения удовольствия, не больше; во время извержения Везувия после смерти Христа прошло всего 46 лет и новое религиозное учение, увязавшее радости плоти с фатальным для человечества грехопадением, ещё не овладело помпейскими и геркуланумскими народными массами. Сейчас, в религиозно-индифферентную эпоху, кажется, только странная фантомная ажитация по поводу совокупления напоминает нам о том, что наш мир стоит на фундаменте религии, которая (и не только эта религия, надо сказать) отчего-то увидела грех в самой идее отделить определённое физическое упражнение и обычно сопутствовавшее ему продолжении рода. Вернувшись домой, я перечитал знаменитое эссе Ходасевича «Помпейский ужас»; удивительно, до каких высот истерического пафоса поднялся этот скептик и мизантроп, поглядев на то, как жили (и занимались сексом) другие люди: «Чёрный, чуть-чуть жирноватый налёт на всём: на широких каменных ложах, занимающих каждое – половину полутёмного чулана; на тонких перегородках, на косяках дверных дыр, с которых исчезли занавеси (да полно, может быть, их и не было?); в трещинах облупившихся картинок, показывающих так и такое, что сразу становится тошно смотреть и трудно дышать (...)». Ничто так не подчёркивает полную непохожесть нашего мира на тот, помпейский, как тёплое безразличие, которое римляне испытывали к предмету, столь занимающему нас до сих пор.
Ну, и смерть, конечно. Известно, что огненный пепел Везувия, убив живое существо, образовывал вокруг него своего рода саркофаг, в котором сохранилось… нет, даже не тело, оно разложилось, рассыпалось в прах, выгорело, наконец, а форма тела, пустота в форме тела. В XIX веке Джузеппе Фиорелли придумал заливать эти пустоты гипсом, потом осторожно снимать саркофаг; в результате мы получили десятки как бы людей, застигнутых смертью в самых разных позах (не только людей, кстати, одна из самых знаменитых фигур – агонизирующая собака). Сейчас вместо гипса заливают древесную смолу, но это сути не меняет.
Лицезрение умирающих мучительной (но, надеюсь, быстрой) смертью живых существ в Британском музее наводит на самые разнообразные мысли. Прежде всего, устроители выставки своего добились – это действительно производит впечатление; публика как бы примеряет страдание жертв катастрофы на себя, отчего вот эта «похожесть их на нас» усиливается. Особенно важно, что происходит это не на уровне «культурного сходства», а, скорее, «человеческой солидарности», даже «солидарности живых существ» (если иметь в виду собаку, хотя последнее вряд ли возможно – никто, кроме людей, никакой солидарности испытывать не может). Они и мы – люди; они погибли, а нам их жалко, ибо погибнем (умрём, иногда в мучениях) и мы. Сильный пойнт, не опровергнешь. Но уже на следующих уровнях размышления возникают сомнения. К примеру: хотели бы мы, чтобы наши мучения были вот так выставлены на всеобщее обозрение? Не является ли это потворство человеческому любопытству (а ведь оно имеет и второе дно: «слава Богу, я-то жив и здоров, так что могу с безопасного расстояния любоваться страданиями давно умерших людей») не шибко этичным? Какова должна быть степень отдалённости от конкретного человека, чтобы можно было глазеть на его вывернутое мукой тело, или просто на его набальзамированный труп (как в случае египетских мумий), или на его отрезанную и высушенную голову (как в некоторых этнографических музеях)? С кем мы можем позволить себе проделать такие манипуляции, а с кем уже нет? Скажем, выставили бы мы собственную бабушку на потеху толпе? Прабабашку? Или современника, но обитающего где-нибудь в Китае (а ведь их выставляет немец, разъезжающий по миру с коллекцией красиво препарированных трупов)? Где проходит граница, за которой у западного человека кончается персональное и начинается якобы «общечеловеческое»?
Ну, и, конечно, здесь есть и чисто философская (отчасти теологическая) и эстетическая проблема. С одной стороны, пустые формы, залитые гипсом, есть трупы, только состоящие из иного материала. Но перестаёт ли мёртвое тело быть таковым, если оно не из мёртвой плоти? Что есть оно: чистая форма или нечистое (разлагающееся) содержание? Наконец, если перед нами не человеческие тела, а что-то иное, тогда что? Не есть ли это предельная форма так называемого «реалистического искусства», призванного «подражать Природе», – ибо здесь это подражание стопроцентно, объект отражения и само отражение полностью совпадают?
Обойдя выставку, я отправился побродить по самому музею, который горячо люблю и которым по-жюль-верновски восхищаюсь. Посмотрел на индийских, тибетских, таиландских, китайских будд на втором этаже. Походил между индейских перьевых узоров и каноэ. Заглянул в «Зал Просвещения», эту гениальную инсталляцию по мотивам «Слов и вещей» Фуко. Напоследок зашёл в любимую галерею, что сбоку от древнеегипетского раздела, к ассирийцам. Там я в очередной раз увидел мир, в котором ничего этого не было и быть не могло – ни антропоцентризма, ни индивидуалистической религии, ни сострадания, ни человека, ничего, только конвейер по производству державы, ритуальному истреблению львов и людей, конвейер для возведения всего одной вещи – власти. И хотя я знаю эти каменные плиты наизусть, не удержался, сделал полдюжины скверных снимков. Чтобы всегда были в телефоне как напоминание о восхитительной хрупкости мира, где мы живём, и – уж простите за лирику – о том, какое чудо, что наш мир вообще существует. Мир, который готов откапывать, собирать, изучать, выставлять для собственного назидания остатки совсем других миров.
