Арт-дневник 2018. Слишком ранние предтечи слишком медленной весны

05/03/2018
Кирилл Кобрин

11 февраля 2018

Последние дни в Чэнду перед возвращением, уже окончательным, в Европу. Дел немного, так что гуляю по пустому кампусу и вокруг, перебирая эпизоды своей годовой китайской эпопеи. Вспомнить особенно нечего, кроме людей и еды; а всяческие мучения с погодой и интернетом уже записаны на подкорку, так что их и вспоминать не надо, они всегда здесь, со мной. Да и повадился в эти дни гулять по простой причине: на улице днём теплее, чем в квартире. Или кажется, что теплее – ведь на улице можно передвигаться, переставлять ноги, разгонять кровь. Не будешь же ходить между гостиной и спальней? Так или иначе, пытаюсь уложить всякое, что здесь видел, слышал, ел и пил, понимал, по ячейкам, но зря. Они уже там лежат, причём я с самого начала сортировал всё в видах на будущие (досужие) рассуждения и воспоминания. Вот так готовишься к будущему, а когда оно наступает, процесс подготовки заканчивается и… делать-то и нечего. Всё и без того в идеальном порядке находится на соответствующих местах. Можно, конечно, ящички вытащить, содержимое высыпать на пол, хорошенько перемешать к чёртовой матери, а то и походить по мнемоническому мусорку, попинать, подавить, а потом и заново раскладывать согласно иной схеме, но это уже акт искусства, даже не литературы, а именно искусства, арта, визуального. Слова подобным процедурам не поддаются. Ну, или мне не поддаются, я же не художник, а так, литератор.

Chengdu. Lotus Pond Alley

Потому не настаиваю, огибая Лотосовый пруд и направляясь к Восточным воротам, чтобы выйти к реке, свернуть налево, по правую руку оставить район баров, где вечером так и не побывал за этот год, и правильно сделал, сплошное караоке, самое тупое занятие на Земле, зато днём там мило, домики, или первые этажи пятиэтажек, грубая подмалёвка вывесок беззащитна при дневном свете, потому прекрасна, наверное, это единственный арт, доступный здесь моему пониманию. Вспомнил историю из биографии Флэнна О’Брайена: году в 1954-м, что ли, он с несколькими друзьями устроил – первое в истории – празднование Bloomsday. Думаю, «Улисс» тогда ещё был запрещён в Ирландии. Друзья с утра отправились по маршруту мистера Блума, естественно, в какой-то момент наняли экипаж (да, экипаж! Это Ирландия середины прошлого века, не Америка, там ещё иногда ездили на натуральных лошадиных силах) и поехали на Гласневинское кладбище. Понятное дело, в дороге захотелось пропустить по стаканчику, ирландцы же, а Флэнн О’Брайен и вовсе алкоголик. Остановились в пабе, выпили, болтают с местными. Спрашивают, не помнят ли они некоего Джеймса Джойса, он тут, наверное, бывал лет сорок назад. Кто-то из локальных пьяниц – так и представляю себе его зелёную кепку, слезящиеся глаза, беззубый шамкающий рот – сказал «а то! конечно помню его, Джимми Джойс, отличный был парень, художник!» Недоумение, переходящее в восхищение цепкой памятью и глубокой культурой plain people of Ireland. «Художник? Может быть, писатель?» «Не, художник. Первоклассные вывески малевал, да и стены отлично красил. Там, за углом, в “Трилистнике” до сих пор его работа висит, сколько лет прошло, а всё как новенькая. Эх, какой человечище был, старина Джимми, и выпить мог, и меру знал, супруга его поколачивала, это да, но он не унывал. И помер легко: шёл по улице, свалился, и всё, отдал концы. Джимми Джойса Бог к себе прибрал без сучка без задоринки!» Воспоследовало молчание, участники экспедиции прикончили виски и отправились дальше, на Гласневин. Сейчас туда ходит отличный быстрый автобус, проверял, прошлым августом был в Дублине. Но на кладбище не поехал. Во-первых, был там в 2001-м, как раз тогда с транспортом в городе было туго; экипажи, увы, уже исчезли, а достаточное количество трамваев и автобусов, увы, ещё не появилось. Даже такси приходилось ждать чуть ли не час. Во-вторых, в последний визит вместо кладбища посетил выставок, вроде литературных, но отчасти и визуальных. В Национальной галерее – о Йейтсе. Там, понятное дело, было много скверной символистской живописи, Кельтское Возрождение и всё такое. Всё такое, что Джимми Джойс – писатель, не художник – презирал и от чего сбежал на континент. Да, а разгадка странной юморески про первый Bloomsday простая: на английском painter – и художник, и маляр, и тот, кто посередине. Тот, кто красит поверхности, наносит на них краски и рисунки, кто украшает жизнь. В русском во всех этих словах один корень: «крас». Так что в русском трактире согласились бы с общим мнением ирландского паба. Джимми (Джеймс) Джойс, автор «Улисса», «Дублинцев» и проч. был художник, он скрасил жизнь нескольким миллионам читателей. Что касается определения «отличный парень» и особенно что касается его отношений с женой, тут есть небольшие отличия. Но пьяница был первостатейный, хотя «Гиннесс» с виски не жаловал. Не патриот ни фига.

Вывески много кто ещё малевал, как известно. О Пиросмани ни слова – не люблю и не понимаю всеобщей любви. Даже в качестве винных этикеток не канает. Милые штучки, наброски для советского мультфильма для взрослых, этой утехи прогрессивных ИТР и продвинутых библиотекарш. Помню, кто-то в сетях вывесил то ли ганские, то ли нигерийские самопальные афиши голливудских блокбастеров. Вот это примерно то же самое. Наивное искусство. Надо будет подумать, как же всё-таки отличить «хорошее» наивное искусство от «плохого» (или от «так себе», «никакого», которое и есть 99% этого жанра). Хотя идея дурацкая; окей, а как вообще отличить «хорошее» искусство от «нехорошего», «плохого», «так себе»? Вообще отличить «искусство» от «не»? О, старина Джимми Д., укрепи и направь мою слабую мысль. Может быть, просто нужно больше пить, и всё само собой разрешится? Вернусь в Европу и попробую. Но если считать «вывесками» плакаты, рекламу и так далее, то да, там были настоящие. Лотрек. Арнувошники-сецессионщики-мирискусники. Ну, и там пошёл авангард, сюрреализм и проч.; и уже не отличить вывески паба от арт-объекта. Что куратор назовёт, то и будет артом.

Оттого торжественно нарекаю искусством район баров города Чэнду, что вокруг моста Цзюянцяо. «Искусством». А себя – «куратором». Ведь каждый из нас – куратор чего-то, причём самозваный.

Chengdu. Bars

В общем, гулять и перебирать ящички с мнемоническим мусорком китайской эпопеи не очень получается. Лезут в голову воспоминания недавние, что только что стряслось, или так, что увидел-услышал. А последнее, что я видел из искусства, того «искусства», что другие, специальные, с научными степенями и институциями, так называют, было в Москве, как ни странно. Проездом обратно из Риги в Чэнду я там опять оказался, причём на полных три дня. Завяз в снегу и отчего-то решил спасаться в музее имени Пушкина. То есть на самом деле шёл от Боровицкой к Кропоткинской, прогуливался по местам даже отчасти приятным и живописным – если от Пашкова дома смотреть на реку и если это зима и относительно светло, то немного вправо, только исключим из сектора наблюдения Кремль, будут кубистические светло-серые дома, трубы, из труб – дым. Это живописно, ибо выглядит как живопись начала прошлого века, годов до тридцатых включительно до художников группы «13», если бы они не Ленинград рисовали, а Москву, что невозможно, конечно. Но здесь и свои были хорошие урбанистические пейзажисты. Да, так смотришь туда, вправо и немного вниз, и тут тебе искусство, и тут тебе литература, нет, не Булгаков, конечно, а «Философия одного переулка» Пятигорского. Как бы вечные московские тридцатые, что ли, уже без ХХС, но ещё без позднего сталинского ампира и последующей черемушкизации. Хотя, конечно, пятигорские переулки дальше, их от Пашкова не видно, они справа от нового старого ХХС (надо было бассейн сохранить, кстати, упрятав в подземелье, отличная купель для ритуалов и проч., экономика должна быть экономной, как говорил Ильич Второй), Обыденские, первый, второй, не помню, есть ли дальше по нумерации, там сейчас богачи живут и летом вкушают пасту в итальянском ресторане, сидя за столиками на улице. Тоже своего рода философия одного переулка, причём того же, но восемьдесят с лишним лет спустя.

Наглядевшись на трубы и на дым из труб, я добрел до Пушкинского и тут сломался, ноги уже не несли. Сдался. В музее выставка, что-то про сравнение передвижников и импрессионистов. Тема отличная, меня давно занимающая, пошёл. И не зря пошёл.

Константин Менье. Завтрак служанки. 1880-е

Недели три тому я уже писал здесь о людях, что делают такие официальные middlebrow-выставки в московских и питерских музеях. Там было про революцию и арт; концептуальная бессмысленность (или вот он, дивный новый смысл в постпостсоветской России?) спрятана за сотнями первоклассных объектов, которые вместе редко когда, никогда не увидишь. На объяснения можно не смотреть, текстов на стенах залов не читать. Материал сам себя объясняет – и так, как раньше не объяснял, по разным причинам – от культурно-политических до чисто возрастных, что ли. Сейчас было другое, в Пушкинском. Работ немного, они по большей части свои либо перевезли через реку из Третьяковки, плюс совсем немного из других музеев. То есть они известны примерно именно в этом составе и именно в этом месте (местах). В запасниках, как авангард лет сорок назад, не пылились, всегда были явлены публике. Явлены они и сейчас, с закосом под камерность и с намёком на наличие концептуализирующей базы – пары почтенных искусствоведческих статей о передвижниках и импрессионистах, взятых в сравнении и в параллели. Вышла путанная скука, довольно убогая, ужасно жаль покойных художников, там представленных. На стенах – бросовые цитаты из писем тех и других, русских и французов, вырванные из контекста, они выглядят дурацкой рекламой с духовными запросами в стиле российских девяностых или телеканала «Культура». По сути, «блёрбы» к популярным изданиям альбомов национальных классиков позапрошлого – начала прошлого века. Работы разные, от великих (с русской стороны – несколько репинских, серовских; с французской, не считая маньяка Моне, отличный Лотрек, ранний Пикассо, бог знает как занесённый к старичкам из предыдущего столетия, и, чёрт, я совсем забыл, мне раньше ужасно нравилась вещь незнаменитого Луиджи Луара с дымом, что бело-сизыми клубами, такими, что ли, клочками чуждой воздуху субстанции покрывает парижский пригород, эффект несколько дешёвый, но красиво, красиво же!) до совсем скверных и даже комичных: Пастернак-старший изобразил Льва Толстого на концерте А.Г. Рубинштейна. Старик явно недоволен; достаточно вспомнить «Крейцерову сонату», чтобы понять, отчего. Рубинштейн с очень нежно-розовым лицом в центре композиции, он трудолюбиво извлекает звуки из концертного рояля, что изображён под довольно странным, неудобным углом к пианисту. Чёрная крышка рояля, как водится, смахивает на крыло – то ли альбатроса (см. Кольридж и Бодлер), то ли буревестника (см. Максим Горький). Я бы рискнул предположить, что это крыло монструозного пингвина, приковылявшего полюбоваться на последние минуты капитана Скотта и его соратников. Слева за спиной Рубинштейна – женщина в белом. Она в экстазе. Там ещё много чего интересного, например, рыжевласка, спрятавшаяся за чёрным крылом. Видна только юная голова. Она списана у Россетти. В общем, помимо общей нелюбви к музыке в частности и к культуре вообще, понятно, отчего недоволен Лев Николаевич. Когда граф не прикидывался мужиком или не принимался пасти народы, вкус у него был отменный, острый, беспощадный, французский, изготовленный до мутной сивухи романтизма. Собственно, мне всегда казалось, что и русский вкус должен быть такой, Пушкин тому порукой.

Абрам Архипов. Прачки. 1890-е

Да, но дело не в качестве арта на выставке. Сама выставка, как вещь, как затея, как идея и её реализация – даже не просто беспомощна, она зловредно и зловеще беспомощна. Всё, на что хватило кураторов, – задушевные слова в описаниях и разместить рядом русских с французами, исходя из жанров и сюжетов, да и то не всегда. Здесь красивая девушка, наша, а рядом красивая девушка, не наша, французская. Здесь бедняки страдают наши (наши больше и сильнее страдают, конечно), а вот галльские мизерабли. Так что мы видим: передвижники почти импрессионисты, импрессионисты почти передвижники. Хотя любой, даже почти посторонний, скажет, мол, нет, вещи-то разные, дело не в живописной технике, в ней пусть разбираются специалисты, дело в разных интенциях создания арта. В разных представлениях о реальности, которую передвижники с импрессионистами хотели изображать. Этот пункт, кстати, в описаниях сыграл важную роль: и Моне, и Саврасов были против академизма и за реальность. Ну, тогда все художники – реалисты, от нарисовавших Лимбургский часослов до Ротко; дело-то в том, что именно они считают реальностью, не так ли? Детский сад какой-то. А там, где можно было играть, обсуждать, думать – в пространстве истории, в том, что передвижники с импрессионистами – это искусство наступающей модерности, что перед нами визуальные образы разных модерностей, французской (буржуазной) и русской (интеллигентской, существующей пока только в сознании, а не в жизни), ну, об этом, конечно, ни слова. Фи, какая история, фи. Вы нас еще заставьте Маркса с Лениным цитировать! За что боролись? Концептуальная импотенция некогда прогрессивного советского искусствоведения, ускользавшего в как бы эстетизм и пассеизм от идеологического контроля; импотенция, случившаяся от страха истории, от страха политического контекста, от страха понять, что искусство не возвышенное что-то, о чём можно писать в полных сантиментов статьях. Искусство не игрушка за пределами жизни, даже не утешение, оно – сама жизнь, и заспиртовывать её в кунсткамерах такого рода выставок – чудовищно. Я дико разозлился. Ну, ни одной мысли, ни полмысли. Ну, хотя бы о том, что импрессионизм – действительно искусство чисто буржуазное, оно изображает либо жизнь буржуа, либо то, что буржуа может купить и чем может себя окружить и развлечь: от курортных пейзажей до женщин, кафе и бульваров. А передвижники – они вообще-то совершенно антибуржуазны, романтически, многие – архаично-антибуржуазны. Скажем, за небольшим исключением, передвижники не замечали главного локуса модерности – современного города. Всё, точка, больше ни слова. Это просто восстание советского искусствоведения. Парад зомби.

Но не зря сходил и попортил себе нервы. Репин действительно великий. Он абсолютный русский художник, который когда-то собой мог заменить всех остальных. Я не про «Бурлаков» или «Отказ от исповеди», я про всего Репина, от «Бурлаков» до «Заседания Государственного Совета» и особенно портретов. Ломоносов был сам и русской наукой, и русской словесностью. Репин, понадобись такое, мог стать всем русским искусством, на какое-то время, конечно.

(Несколько часов спустя записываю.) Подумал насчёт ящичков, о которых давеча вспоминал. Когда Виктор Пивоваров лет десять тому переезжал из своей старой студии на Яромирке в новую, в доме в Кунратицах, он туда купил – для столовой – старый аптекарский шкап. Такие были до Первой мировой и сразу после, отличное дерево, полочки за стеклянными дверями и, конечно же, множество ящичков. Чешский мастер отреставрировал, штука вписалась в общий вид комнаты гениально, просто и тонко, как обычно у Пивоварова. А за стеклом шкапа у него в новой студии стоят тоже вроде бы старые снадобья, но книжные, советские отличные издания плюс смешные перестроечные и ранние постсоветские вроде разных сочинений Фрейда, когда они кому-то в той стране были интересны. Ну, или там Саша Соколов, перевёрнутое издание, с одной стороны – «Школа для дураков», с другой – «Между собакой и волком». У меня дома тоже такое, ни на что не поменяю. Но я не о том, не о лирической библиографии. Когда я бываю в Праге у Виктора, смотрю на этот огромный аптечный шкаф и думаю, вот ведь, Джозеф Корнелл, увеличенный до размеров почти слона. Странно, арт прошлого века, который я люблю, он вещи уменьшает. А что если их увеличить? И не как Кунс?

16 февраля 2018

Уф, уже в Европе, после 29-часового перемещения. В Лондоне оказался в чужой квартире; от скуки и этической невнятности ситуации купил бутылку Cotes-du-Rhones и тут же выпил её, хотя зачем? Красное сухое после сорока пяти, ох, сколь жовкой мышцатой печенью надо обладать, чтобы делать это? Я – нет. Но купил и выпил. «Время наебениться», как у БГ недавнего. Красным наебениться сложно, скорее, осоловеть, клевать клювом, тяжелеть, осесть, опасть и окуклиться. Вымачивая свою тёмно-бордовую печень в тёмно-рубиновом красном, решил уж окончательно опасть духом и порылся в CD-коллекции хозяйки. Кто-то здесь давно, лет 15 назад, нарезал диски из всякого старого русского музона. Тоже, как сказал бы покойный Петя Вайль, карта Родины, но звуковая. Что же, вспомним былое. Аквариум, «День серебра» и «Снежный лев» на одном самопальном CD. Первый – один из лучших, второй – не самый плохой. Но разница ужасает вообще-то. Что же там у них, советских, становившихся постсоветскими, сломалось году в 1989–1990-м? Откуда задушевность, откуда купола с крестами через слово, откуда что взялось у ИТР-а? Будто Троепёрстный Талибан пришёл, и советский интеллигент сам, по своей воле, записался в духовные рекруты. Доброволец православия и народности; с самодержавием, да, есть ещё некоторые споры, но и то не так чтобы уж очень, эмоции в основном. Новобранец загадочной русской души. Мол, такова уж моя идентичность, и всё тут, не мельтешите.

Кстати, в «Снежном Льве» некоторые песенки хорошие, натюрлих, кто спорит, но вообще это феномен другого эона, нежели «День серебра». Пётр Великий обрил боярам бороды, 190 лет спустя они принялись расти обратно – ментальные бороды, конечно, дело было до появления реальных хипстерских.

Мне кажется, невыносимый «русский рок» (а ведь был же! был! и Майк, и ранний Цой, и «Странные игры», и ДК, и «Не ждали!», и много чего ещё, хотя штука, конечно, в том, что не был он «русским», а являлся по сути «подпольным», «андерграундным», в этом дело) нацориентации – невольно, конечно, как языку, не идеологически – научил Башлачёв, которого БГ научил тому, что в этом жанре можно вообще писать песни на русском. Научил, а потом у ученика поднабрался. Такое бывает. Вообще, надо бы написать историю «национализации» бывшей андерграундной культуры на грани перестройки и постсовка. «Сведи меня скорей / с Максимом-лесником, / может, он подскажет, как / в чисто поле выйти». Какой такой Максим-лесник? ну, что за ужимки в онучах? баре о мужиках грезят, допились, дококаинились. А ведь за десять лет до того было иное совсем:

«Сидя на красивом холме,
Я часто вижу сны,
И вот что кажется мне,
Что дело не в деньгах
И не в количестве женщин,
И не в старом фольклоре,
И не в “новой волне”».

Да-да, дело не в. Так куда же всё это исчезло? Нет, я серьёзно, куда, ещё в девяностые, исчезло многое, что раньше было интересного? Как вышло, что мозги – и не самые худшие – залил этот ванильный гной? Пришёл Максим-лесник, махнул рукавом ватника, и вот оно, постсоветское, родилось; народ неумело перекрестился – и шмыг в баню с комсомолками.

Отсюда и постсоветское визуальное, припадающее на тот же расписанный в Хохломе костыль. Комедия Островского «Ирония судьбы, или С лёгким паром». Нет, ну правда, не могу остановиться: куда же всё делось? – думал я, приканчивая разом бутылку среднего красного и запись «Снежного льва». Вроде бы слушал человек всё на свете, щеголял чёлочкой, как у Боуи в семьдесят восьмом, записывался с Курёхиным, и вдруг вот вам: вальсочки с фузом. Но не Уэйтс, увы, и не Арно, у тех раз-два-три принципиально иное.

Борис Гребенщиков. Фото из архива группы «Аквариум»

С постсоветским искусством, с тем, что продаётся и покупается, то же самое вышло, по сути, вальсочки с фузнячком. А ведь пелось же когда-то:

«Хочу я всех мочалок застебать,
Нажав ногой своей на мощный фуз».

Это вам не костромамонамур.

Впрочем, не всё так плохо. Нынче время специальное, время наебениваться от скуки и тоски, не так ли, дорогие мои?

«Но мы идём с тобою
В странных местах,
И всё, что есть у нас,
Это радость и страх…»

Exactly so, Sir.

21 февраля 2018

Есть удивительная группа Tindersticks, участники которой со временем стали похожи на доцентов провинциального института, на разных, кто помоложе и с амбициями, кто постарше и уже махнул рукой, но общее у них одно – они такие пижонски-похотливые на вид, но каждый на свой манер. Впрочем, группа отличная, особенно песня «Show me (everything)». Правда, сейчас проверил, а группы уже на самом деле и нет, так, собираются иногда, два года назад выпустили последний альбом. Сейчас так многие. И столь меня восхитивший их внешний вид – шестилетней давности, если верить Ютюбу.

Интересно, как Tindersticks выглядят сейчас? уже не доцентами? Уже докторами наук Ардатовского областного пединститута? Это всё, кстати, не шуточки. У нас в Британии мириад инди-групп, таких, где играют тонконогие стрекулисты в узеньких чёрных левайсах, но толку никакого. Это вообще не искусство, а так, ну, деятельность общественно-полезная, вроде плетения корзин или краеведческих изысканий из истории местного паба. А классный музон делают люди с внешностью обывателей – что правильно. Роберт Фрипп всегда выглядел как бухгалтер. И Моррисси, пока не скурвился от глупой злобы, был вылитый волосатый автомеханик из Манчестера. Про художников и не говорю. Хотя нет, Люсьен Фрейд был порочно-прекрасен. Опасная лиса, всегда готовая либо исподтишка перо в бок всадить, либо шампанским угостить за свой счёт (а потом денег у тебя же и занять, без отдачи). Ну, Фрейд вообще, кажется, всё про всё человеческое, слишком человеческое понимал. А вот Бэкон с его запьянцовской опухшей рожей, он понимал что-то другое, у него сквознячки, мощные, страшные на картинах. Ирландец, одно слово. Совсем не внук Зигмунда Ф., у того всё телесно и затхловато. Но, чёрт возьми, как круто в то же время. Эта желтоватая плоть, будто не очень свежие ощипанные курицы на советском колхозном рынке.

23 февраля 2018

Видел сегодня на сайте BBC сильно постаревшую Трейси Эмин. Странно, никогда не слышал её голоса, высокий, почти писклявый. Говорила очень правильные вещи, а я, циник, вспоминал лучшую песню прошлого года, «Edith Piaf (Said It Better Than Me)» с последнего альбома Sparks, там есть такой речитатив:

«Live fast and die young,
Live fast and die young,
Live fast and die young,
Too late for that,
Too late for that».

Но ведь это и про меня, да и про многих из нас. И причём здесь Трейси Эмин?
Песня, кстати, гениальная. Там есть ещё один речитатив, который, как девиз, следовало бы поместить на ленточке, что трепещется над гербом contemporary art:

«I was born to be better,
I was born to be better,
Not this time,
Not this time».

24 февраля 2018

После китайского годового арт-голодания (или аскезы? как посмотреть) бегаю по лондонским выставкам, а то скоро ехать в Восточную Европу, а там не разгуляешься в этом смысле. Да и сама В. Европа – выставка непонятно чего. Здесь же пока самое лучшее, что видел – Андреас Гурски в Hayward Gallery. Выставка идёт относительно давно, так что ещё до приезда в Лондон прочёл несколько рецензий, обязательных: всё-таки классик, да ещё и первое мероприятие в Hayward после ремонта.

Естественно, уже загодя было представление о том, что увижу, да и АГ неплохо знаю, но кто его не знает? Зря читал, дежурная чушь, записных арт-рецензентов нужно уволить из приличных изданий и отправить писать комменты на питерскую фабрику троллей. Английский у них хороший.

Никто не заметил самого важного – как АГ менялся за тридцать с лишним лет карьеры. Первые два, даже три зала исключительно интересные, остальные… ну, скажем, там висят великие его работы, не преувеличиваю, великие, но их сложно назвать именно интересными. Они безукоризненны, они создают жуткий визуальный эффект смещения плоскостей и точек зрения, пол уходит из-под ног, ну и – если непременно об этом говорить – да, там и про капитализм, и про социальную атомизацию, и всё такое. Но вот сначала было другое. АГ явно «продолжал» Тёрнера, который в какой-то период, как известно (и как он сам говорил), «продолжал» Клода Лоррена. В ранних работах АГ классицизм перемешан с романтизмом, нет, не борется, нынче время другое, а именно перемешан, как в любом из нас, европейцев, они перемешаны, иначе не европейцы мы, а хрень какая-то. Тогда, кстати, он ещё не занимался монтажом, всё как бы «честно», что ли, несмотря на сомнительность применения этого слова к искусству, которое всё есть обман и всё есть в то же время самая подлинная реальность. Скажем, «Mulheim. Anglers» (1989) – классицистический ландшафт, с неторопливой, вечной, онтологичной природой на первом плане (и вообще на 99,9% фото) и с маленькими такими людьми в самом углу, как у Лоррена.

Andreas Gursky at Hayward gallery 25 January – 22 April 2018 / Credit Mark Blower

Там ещё есть автомобильный мост, он выполняет роль таких же – но для пешеходов и гужевого транспорта, конечно, тогда иного не было – живописных мостов в старом арте вообще, даже не обязательно в классицизме. Разговор с Тёрнером венчается прекрасным фото белой галерейной стены, на которой висит три работы Тёрнера с размазанными красками, из тех, что считают слишком медленной предтечей слишком раннего Моне. Тёрнеровские работы обрамлены простыми коричневыми рамами; работа АГ, их изображающая, тоже. И висит на белой стене. Даже не трибьют, а точка, поставленная в завершении своего определённого этапа. Чтобы намекнуть другим, мол, всё, дальше двигаюсь в других направлениях. И что же, никто не заметил?

Других направлений было несколько; некогда моя любимая вещь АГ «Schiphol» (1994) – это, конечно, Магритт. Но не только это. Это тихий стейтмент. Если теперь искусство – всё что угодно, что в рамочке, то здесь природа – то, что дано (предъявлено) нам в аэропортовском окне.

А дальше начались коллажи и монтажи, от Магритта к гламурному дадаизму и уже рекламному сюрреализму. Здесь зацепиться сложно, взгляд либо скользит, либо проваливается в щёлочку между каким-нибудь дорожным покрытием, тщательно взятым крупным планом, и строением, обычно складским или фабричным, которое, будто во сне, уплывает от тебя. Остаётся рассуждать о социальном, историческом и проч. Скажем, индустриальные фото АГ двадцатилетней-тридцатилетней давности показывают нам удивительно архаический мир совсем недавно ещё новых технологий. АГ историю вообще в виду не имел и не имеет, она не предполагается в его вещах, но так вышло, она тут есть. Иногда кажется, что на некоторых его фото осталась только она. «Chicago Board of Trade III» (2009) очень похожа на старые батальные полотна, особенно – на «Бородинскую панораму» Рубо. Трейдеры и брокеры в разных униформах – а когда-то это были уланы с пёстрыми значками, драгуны с конскими хвостами. Все промелькнули, и эти тоже промелькнут. И куда попадут в конце концов? Куда мы все попадем? В ад, конечно. Его АГ изобразил самым, мне кажется, точным для нашего времени образом. Концерт Мадонны, снято в 2001-м. Жуткая штука. Мадонна на сцене – маленькая, того же размера, что и зрители. Она как бы Диавол, но с маленькой буквы, просто диавол; с той же строчной буквы – рядовые грешники и обслуживающие их черти (секьюрити, работники сцены, музыканты, подтанцовка). На что АГ намекает? Уж не демократия ли в Аду, где начальника заведения народно избирают с помощью известных процедур? А вдруг там раз в пять лет ротация – с учётом рейтингов Billboard, iTunes и проч… Мысль утешительная. Вообще, поздние работы Гурски в сравнении с ранними: от меланхолии к спокойному холодному ужасу.

В Лондоне меж тем ниже нуля; такого холода в это время, говорят, давно не было. Весны, говорят, не будет в обозримом будущем.

Andreas Gursky at Hayward gallery 25 January – 22 April 2018 / Фото: Наташа Викулина