Современное искусство от дада до Дуды
В конце мая 1920 года на улицах Парижа распространяли программки одного культурного мероприятия, возведённого устроителями в ранг фестиваля. Из буклетов можно было узнать, что: «Все дада публично постригутся налысо на сцене», «В сердце у каждого из вас бухгалтер, часы и маленький пакетик с дерьмом», «Дада – это счастье всмятку» и так далее и тому подобное. Фестиваль дада был устроен меньше чем через два года после конца Первой мировой в городе, который ещё недавно обстреливали из монструозных пушек немцы, в то самое время, когда Париж сотрясала забастовка печатников. Газеты встали, а листовки, зазывающие на фестиваль главных арт-скандалистов того времени, – публиковали. Затея оказалась исключительно радикальной и исключительно революционной – несмотря на то, что дадаисты нагло обманули ожидания публики: никто из них прилюдно не побрил голову. Тем не менее зал Гаво на улице Ля Боэти, 45 был переполнен. Не только из-за репутации дадаистов, но и, наверное, потому, что все ждали заявленное действие под названием «секс дада». В отличие от парикмахерского шоу, оно было. «Секс дада» оказался огромным белым бумажным цилиндром фаллической формы, который удерживался над поверхностью, будучи привязан к воздушным шарам. Штука возникла в самом начале представлений – так и проторчала до конца. Публика, которая заранее запаслась гнилыми помидорами, апельсинами и яйцами, не отказывала себе в удовольствии упражняться в меткости. В общем, повеселились знатно.
Festival Dada, mercredi 26 mai 1920 à 3 h. après-midi. Spencer Collection, The New York Public Library. The New York Public Library Digital Collections
Дадаизм был одной из наиболее радикальных реакций на бессмыслицу упорядоченного буржуазного мира, приведшего к идиотскому мировому побоищу. Всё, что казалось до 1914-го рациональным, разумным, прогрессивным, всё превратилось в интеллектуальный хлам. По крайней мере, так казалось дадаистам, которые начали свою развесёлую деятельность, укрывшись от войны в нейтральном Цюрихе. В кабаре «Вольтер» Хуго Балль и Тристан Тцара из кожи вон лезли, ставя под сомнение самое святое – буржуазное сознание. Нация, семья, церковь стали мишенью самых завиральных, грубых и смешных нападок дада. Тем же самым – но совершено с других позиций и по-другому, конечно, – занимались их случайные соседи по тогдашнему Цюриху, Джеймс Джойс и Владимир Ленин. Первый писал «Улисса», второй – «Империализм как высшую стадию капитализма». Оба сочинения действительно серьёзные в своём радикализме. Что же до дадаистов, то после войны часть из них перенесла свою портативную штаб-квартиру в Париж; движение понабрало масштаба и лоска, превратившись в бешено активную артистическую толпу, состоявшую из бузотёров, без которых сегодня немыслима ни одна история европейского искусства и литературы. Филипп Супо, Андре Бретон, Франсис Пикабиа, Луи Арагон и другие. Эти весельчаки и подрыватели устоев продолжили свою деятельность – но уже немного по-иному и порой в иных областях – и после смерти дада. Бретон стал железным канцлером сюрреализма и троцкистом, Арагон и Тцара перековались в убеждённых сталинистов, Пикабиа во время нацистской оккупации преспокойно жил на юге Франции, рисовал ню и даже был после войны обвинён в коллаборационизме. А вот Супо, наоборот, в 1942-м арестовали вишисты и отправили в концлагерь в Тунисе, откуда, впрочем, он смог бежать.
Дадаизм был одной из крайних, самых последовательных артистических реакций на первый глобальный кризис буржуазного порядка, мировую войну. Ещё одной реакцией стал русский авангард, который после недолгого, ещё довоенного «деструктивного» периода перешёл на конструктивные рельсы – строительства нового мира и создания нового человека. Мир построили, человека не создали, русский авангард продаётся сейчас на арт-рынках примерно за те же деньги, что и дадаисты. Какая-нибудь картина Пикабиа вполне может уйти за миллион долларов с лишним. За что же тогда боролись революционеры?
Мы попытаемся ответить на данный – а также на некоторые другие – вопросы чуть позже, а пока перейдём к совсем недавним событиям. Больше года назад, в конце 2019 года, в Польше разразился скандал, связанный с современным искусством. Скандал не был вызван радикальными жестами художников, их непристойным, хулиганским поведением и неуважением к святыням. Всё совершенно наоборот. Правительство сменило руководителя Центра современного искусства в Уяздовском замке в Варшаве. Новым директором стал некто Пётр Бернатович, человек с небогатым опытом в кураторстве и культурном менеджменте, зато весьма консервативный и комфортабельно-правый в самом польском смысле этого слова – против абортов, за католическую церковь, за традицию и против всяческих геев и прочей современности. До этого назначения Бернатович три года прослужил директором арт-галереи «Арсенал» в Познани, где снискал определённого типа славу групповой выставкой «Стратегии бунта» (Strategies of Rebellion), на которой, в частности, Войцех Коркуц (Wojciech Korkuc) показывал плакаты c лозунгами «Women burn faster» и «Gay, don’t faggot the minors». Коркуц в Польше человек известный – он и гонитель немцев, и противник феминизма, и поклонник крайне правого президента страны Анджея Дуды. Плакаты он делает на все случаи жизни; они довольно дурацкие; впрочем, не столь восхитительно дурацкие, как – в своё время – объекты дадаистов. Всё-таки Тцара и Пикабиа гении прежде всего потому, что делали дурацкое искусство, зная, что делают дурацкое искусство. А Коркуц самонадеянно уверен, что искусство у него остроумное и вообще хорошее. Но вернёмся к Бернатовичу.
Скандал вокруг назначения нового директора арт-центра в Уяздовском замке получился нешуточный и интернациональный. Высказались все, кто должен высказаться в мире современного искусства, – и высказались они вполне ожидаемым образом. Ведь несмотря на прямую связь с многомиллионным арт-рынком, несмотря на толпы богачей на Frieze и прочих смотрах и ярмарках contemporary art, несмотря на то, что чуть ли не главные клиенты современных художников (и особенно арт-кураторов и дилеров) – толстосумы из Лондонграда и Дубая, короче говоря, несмотря на всё это, современное искусство – левое. Причём не только манифестирует себя как левое, нет, оно действительно идеологически такое. Оно возникло внутри левого революционного образа мысли, оно стало частью левого политического дискурса (западного, конечно), оно вообще – про леволиберальные ценности. Но только с одним условием – оно за те левые ценности, которые являются политическим и культурным мейнстримом на Западе. Короче говоря, современное искусство – оно и за мейнстрим, и само есть мейнстрим. А те, кто против него, – скандалисты и бузотёры. И опасные безумцы тоже. Современным искусством сегодня может руководить только настоящий профессионал с богатым опытом работы в своей сфере – ну, как банком, скажем, или департаментом министерства. Дилетант же подрывает основы данного порядка. Так и вышло, что традиционалисты и консерваторы Бернатович и Коркуц оказались скандалистами, хулиганами, отрицателями установленного порядка, какими-то, прости, Господи, консервативными дадаистами. А ведь в 1920-м такие люди возмущались бы дадаистскими безумствами, сидя за стаканчиком красного в парижском бистро – или на страницах консервативной прессы. Сто лет спустя, в интеллигентном благонамеренном трёпе за бокалом красного на респектабельных вернисажах и на страницах роскошно изданных арт-журналов, такого же рода людьми возмущаются те, кого дадаисты породили.
Как мы видим, за последние сто лет поменялось решительно всё, что касается целей, задач, условий бытования contemporary art. Тут следует сделать банальное, но важное предуведомление. Современное искусство является наследником художественного авангарда как способа артистического мышления, противоположного модернизму, с которым авангард часто путают. На заре прошлого века модернизм настаивал на автономии искусства и литературы. Модернизм возводил арт на недосягаемую высоту. Модернизм делал искусство не принадлежащим народу, даже если и использовал элементы массовой культуры[1]. Модернизм был скандальным, но элитистским, он чаще всего тщательно отделял себя от политики. Наконец, очень многие модернисты совершенно не разделяли левых взглядов и были либо политически индифферентны, либо даже склонялись вправо, увы, порой даже слишком вправо – в фашизм и нацизм. Имя таким модернистам – легион, от Сальвадора Дали до Луи-Фердинанда Селина, от Эзры Паунда до Бальтюса. Есть, конечно, исключения, вроде члена компартии Пабло Пикассо; однако – не считая «Герники» – партбилет не отбрасывал решительно никакой тени на его художества. Так сказать, мухи арта отдельно, а котлеты жизни отдельно. Эстетическое не является политическим – и наоборот. Заблуждение, конечно, но очень художественно плодотворное.
Авангард же исходил из противоположного. Для этого типа мышления художественный акт есть акт преобразования социальной материи жизни вплоть до её решительной переделки или пересборки. Эстетический элемент такого действия порой важен, но второстепенен. Точнее, он вообще чаще всего возникает в качестве побочного эффекта прямого социального жеста. Красив ли был «Секс дада» 1920 года? Кто знает… Может, и красив – на чей-то взгляд. Но сделан он был совсем для другого.
Именно поэтому расхристанный биндюжный авангард породил серьёзные и деловые Баухаус, конструктивизм и проч. Они переняли авангардистскую идею о том, что культура, искусство – и, в частности, архитектура – могут преобразовать жизнь общества гораздо глубже, чем что-либо ещё. Баухаусный дом – социальный жест посильнее любого политического манифеста. И в каком-то смысле это правда; скажем, хрущёвки мощно трансформируют мышление членов общества, обитающих в них, я бы даже сказал, не трансформируют, а конвейерно штампуют это сознание. Говорю это безо всякого осуждения или высокомерия (сам сейчас в прекрасной хрущёвке живу); социалистические спальные районы действительно способствовали формированию странной разновидности коллективизма своих жильцов и даже определённого сорта горизонтальной социальной солидарности.
После Второй мировой авангард практически исчез. Катастрофа, которую учинили в тридцатые-сороковые тоталитарные системы, нацеленные на обустройство мира на совершенно новых (или, в случае нацизма, на якобы совершенно древних) основах, заставила приумолкнуть разговоры об искусстве, формующем будущее, конструирующем жизнь. До конца 1960-х если на Западе и был авангард нового образца (не путать с модернизмом, который прикидывался «авангардом», объявляя себя таковым исключительно в «искусстве», остальное и выеденного яйца не стоит), то он уже даже не маскировался под «художественный». Ситуационисты, начав свою историю в качестве артистического движения, довольно быстро превратились в политических перформансистов; их вождь Ги Дебор недрожащей рукой изгонял из рядов Ситуационистского Интернационала любых «художников» или «поэтов». Напомню, что эти ругачие ребята, нападавшие на любых своих возможных союзников из «культуры», сильнее всего травили как раз, казалось бы, самых себе близких. Дебор потратил немало желчи на немолодого уже тогда Бретона, и очень много слюны – на своего сверстника Годара. Ситуационисты были новыми дадаистами – но в условиях уже иных, нежели 1920-й. Они не только подрывали основы, они вели настоящую политическую борьбу – правда, своими средствами. Именно поэтому парижские леваки мая 1968-го брали на вооружение ситуационистские лозунги. Дебор в мае 1968-го, конечно, ревновал – всё делалось не так, как он считал должным; в конце концов, Кон-Бендита и компанию он проклял, предпочтя остаться убеждённым маргиналом. Он был прав. Несмотря на тактическое поражение, люди и идеи 1968-го победили – и создали тот мир, в котором мы живём. И этот мир создал то современное искусство, которое считается единственно современным, установив неразрывную связь между политическим режимом леволиберальной демократии, соответствующими ценностями и артом. Contemporary art вытащили из задворков прямо на сцену, осветив софитами. И вот тут-то выяснилось, что – несмотря на соответствующую торжественную барабанную дробь арт-рынка, художественных институций, прессы –публике оно совершенно по барабану.
И не только публике. Следующий скандал разразился в Словении чуть позже польского. Здесь правое правительство популистского толка тоже устроило чистку арт-кадров. Потеряла свой пост арт-директора знаменитой в стране Moderna Galerija известная кураторка Зденка Бадовинац (Zdenka Badovinac). В отличие от польских правых, которые – видимо в силу великодержавной склонности к шляхетским околичностям – пытались объяснить чистки культурной сцены ссылками на культурные традиции, несправедливость леволиберального истеблишмента и проч., словенское правительство во главе с Янезом Яншей было немногословнее и даже в каком-то смысле честнее. На вопросы о том, зачем увольнять из очень локальной культурной институции руководителя с интернациональной репутацией, которая только и может привлечь интерес к арт-сцене маленького балканского государства, ответ был таков: долгое время у власти были левые правительства, они и назначали своих людей. Теперь у власти мы – и назначаем своих. Вот и всё. Не помогли тут ни протесты, ни подписанные иностранными знаменитостями открытые письма, ни даже то, что заменить Бадовинац оказалось некем. То есть совсем некем. И это несмотря на то, что требования к данной позиции специально упростили; уже не обязателен пятилетний опыт работы в области, в которой действует данная институция. Вместо этого – пятилетний опыт руководства вообще плюс… общее представление о том, чем занимается данная галерея. В общем, нового директора не нашли, назначили пока временного (поэта Роберта Симонишека, Robert Simoniek) и на том, кажется, забыли обо всём этом. Главное – не назначить нового человека, пусть и абсолютно своего, а убрать чужого. Как там будет дальше с современным искусством в Словении – не столь уж важно; по крайней мере, так считает местное правительство. Правые популисты в совсем маленьких странах лучше понимают суть всей этой возни вокруг современного искусства, нежели помпезные поляки.
Суть же эта очень проста. Contemporary art как чуть ли не главная креатура леволиберального порядка, постепенно установившегося в Европе после 1968-го, этот новый культурный мейнстрим, который символизирует ценности толерантности, открытости и интернационализма, стал жертвой этой своей роли. Современное искусство обнаружило себя на линии фронта «культурных войн», начатых после падения коммунизма, – точнее, начатых на месте культурного противостояния «холодной войны». И оно оказалось для этого совершенно неприспособленным; отважные одиночки-бойцы времён дадаизма давно в прошлом. Система воспроизводства и функционирования contemporary art оказалась намертво вписанной в мейнстримную культурную повестку позднего капитализма 1980–2010-х. А теперь поздний капитализм принялся имитировать войну против себя самого, вызвав к жизни правый популизм и националистический традиционализм, которые призваны замаскировать и стагнацию самой системы, и её нерушимо глобалистский характер. Именно имитировать: если посмотреть на биографии нынешних правопопулистских лидеров, мы почти не найдём среди них представителей той социальной группы, которую марксисты называют «национально-ориентированной буржуазией». Это международные финансисты, предприниматели с широким охватом бизнеса и так далее. На наших глазах произошла перегруппировка сил, своего рода пересборка господствующей социально-экономической и политической системы – и среди жертв этого процесса оказались такие сферы, как современное искусство. Оно ведь в последние пятьдесят лет поддерживалось государством, крупным бизнесом, прессой, в результате чего пузырь важности contemporary art настолько надулся, что он, арт, стал казаться делом первостепенной важности – причём казаться не только правящим элитам, но и обычному населению. В реальности же после времён Уорхола, Бойса, венских акционистов и проч. современное искусство превратилось – по большей части и с важными исключениями (особенно касающимися политического арт-акционизма в духе Павленского или Pussy Riot) – в милое рукоделие, мало кому интересное за пределами «экспертного круга». Я вовсе не говорю, что оно тем самым стало плохим, отнюдь. Но общественное – и тем более политическое – значение его преувеличено в разы. Реальная аудитория contemporary art идеально точно представлена в фильме «Великая красота» – это перформанс недовольной миром современной художницы Талии Концепт (жестокая пародия на Марину Абрамович), которая с разбега бьётся лбом о стену античного акведука где-то в пригороде Рима. Прекрасная погода. Поглазеть на перформанс под открытым небом приехала пара дюжин тусовщиков, критиков, интеллигентов и представителей социальной группы, которую очень старомодно можно назвать «бобо». Голая «Абрамович» шокирует их тем, что расфигачивает голову в кровь. Кровь, впрочем, оказывается искусственной. На выкрашенной красным густой растительности на лобке перфомансистки выбриты серп и молот. Петру Бернатовичу явно не понравилось бы. Он бы предпочёл на этом месте увидеть крест. Или белого польского орла – как раз на красном фоне, как на гербе.
Собственно, именно этим Бернатович – и прочие бернатовичи в иных странах, где победили правые, – и призван заниматься. Выбривать на лобке contemporary art идеологически правильные картины; правую геральдику вместо левой. Но и здесь есть проблемы.
Новые консервативные начальники современного искусства (надо сказать, что это выражение не выглядит уж столь диким, ведь если есть «музеи современного искусства», то почему бы – чисто теоретически – не быть «консервативному современному искусству»?) должны ведь наполнить залы оказавшихся в их подчинении институций материалом. Экспонатами. Выставками. Сменить неправильных левых художников, которые к тому же есть часть воображаемого (и отчасти реального) истеблишмента, правильными, которые за семью, за церковь, за традицию и за освящённый узами разнополый секс, по возможности в миссионерской позиции (так ведь, опять-таки, ближе к церкви, не правда ли?). Вообще-то традиционных и традиционалистских художников в мире полно – и гораздо больше современных. Есть те, кто рисует красивые пейзажи в уик-энд, в свободное от работы и домашних дел время. Есть те, кто своей продукцией оформляет отели, рестораны, храмы и государственные учреждения. Есть те, кто рисует лидеров нации и бизнесменов. Есть те, кто на улице рисует прохожих. Есть… Есть, в конце концов те, кто просто любит рисовать, а не концептуализировать. И все они (или почти все) настроены крайне враждебно в отношении современного искусства, видя в нём всего лишь шарлатанство проходимцев, которые и рисовать-то толком не умеют. И вот их бы запустить в отобранные у «арт-леваков» галереи и музеи. Но… Но тогда это не будет современное искусство; а правые популисты при всём их консерватизме отлично выучили, что современной политики и современного социального действия без contemporary art быть не может. Так что нужно выставлять и поддерживать именно его, современное, но идеологически выдержанное.
Одно плохо – на самом деле некем забивать зияние, возникающее, если убрать леволиберальный мейнстрим арта. И нечем. Правых современных художников очень мало, эти идеология и способ мышления обычно не взращивают вид деятельности под названием contemporary art. Даже сам бедолага Бернатович пошутил, мол, консервативных (или не-левых) современных художников раз два и обчёлся: «пять в Польше и, может быть, один в Беларуси». В общем, задача у этих людей нелёгкая. Но ещё более тяжкая, практически невыполнимая будет у тех, кто в будущем придёт им на смену – после того, как игра в правый популизм наскучит главам корпораций, банкирам, медиамагнатам и прочим начальникам жизни (она уже начинает надоедать – см. как технично они избавились от простака Трампа – поматросили и бросили, выключив у него кнопочку Твиттера). И тогда либерализм – пусть и видоизменённый – вернётся. И в опустевшие галереи современного искусства вернутся модные женщины и мужчины в фриковатых разноцветных очёчках. И им придётся делать вид, что вообще-то ничего не произошло и что современное искусство есть культурный хлеб общества. Только в это уже не поверит никто. Так что снова придётся выпускать на сцену «Секс дада» на воздушных шариках; но вот будет ли он иметь фаллическую форму – большой вопрос.
[1] За некоторым, но важным исключением международного художественного модернистского стиля, известного как ар-нуво, сецессион, югендстиль. Но о диалектике элитистского и массового в этом явлении – разговор особый.
Текст проиллюстрирован изображениями с сайта Redbbubble.com. Всего в этой коллекции 68 продуктов.
