Охрана. Отмена
(заметки о cancel culture)
«Охрана отмєна!
Він вночі назвав мене Лєна
А я не Лєна
Я Яна
Охрана!
Виведіть, бо ляже, як встану
Якщо я встану»
Jerry Heil, «Охрана Отмена»
«Мнения этих людей могли вызывать возражения,
тем не менее то, как их персонально поносили и травили,
оставило ужасный осадок:вонь дурного сознания и морализм охотников на ведьм. Причину, по которой я не высказался по этому поводу, называть стыдно: это страх»
«Он движим страстью священника отлучать и осуждать, страстью академического педанта первым указать на ошибку и страстью хипстера быть “одним из”»
Марк Фишер, «Покидая замок вампиров»
Людям она предпочитала животных, особенно улиток. Она разводила их дома, однажды пыталась провезти их с собой во Францию, спрятав от таможенников под одеждой, а как-то раз пришла в Лондоне на светскую вечеринку с сумочкой, в которой лежал кочан салата, улитками облепленный. «Я решила обеспечить себя хорошей компанией на этот вечер», – сказала она. Помимо сокрушительной мизантропии, писательница Патриция Хайсмит была человеком язвительным, недобрым, холодным, невыносимым, хронической алкоголичкой, терпеть не могла женщин, хотя и была лесбиянкой, подозрительно относилась к геям, хотя один из её партнёров был как раз геем; ещё ей приписывали антисемитизм. Впрочем, с последним разобраться сложно: Патриция Хайсмит много десятилетий выступала против израильской оккупации палестинских территорий. Те, кто к этой оккупации относятся положительно – или нейтрально, – обычно (намеренно) путают антиизраильские настроения с антисемитскими. Так или иначе, с некоторыми евреями у Хайсмит были отношения самые близкие; с Артуром Кестлером она пыталась даже завести роман, ещё не убедившись окончательно насчет своей сексуальности. А Сол Беллоу был одним из её любимейших писателей. И последнее, до недавнего времени считавшееся самым важным: Патриция Хайсмит – великолепная, потрясающая писательница, сочинила почти две дюжины первоклассных романов, сотню рассказов, немало очерков и эссе. Да, «Талантливый мистер Рипли» – это она. И не рассказывайте мне, мол, смотрели фильм, а книгу не читали. Во-первых, фильмов было два (первый с Аленом Делоном), во-вторых, это просто великий роман. Как и вся серия про Рипли. Как и большинство других её книг.
Патриция Хайсмит знала толк во зле. Даже так, гностически, с большой буквы – во Зле. Если в её книгах не происходило хотя бы завалящее убийство (это на самом деле случалось довольно редко), то тем не менее концентрация зла в них была такова, что возникали все основания беспокоиться о здоровье (психическом и моральном, конечно) читателя. А то и за жизнь его. Ранний роман ещё никому не известной Хайсмит «Незнакомцы в поезде» (Strangers on a Train), который вышел в 1950-м, почти тут же был экранизирован уже тогда очень знаменитым Хичкоком. А Хичкок знал толк во зле – и в напряжённом ожидании неизбежной манифестации зла, в саспенсе.
Я пишу всё это даже не потому, что на днях Хайсмит исполнилось (бы) 100 лет (умерла она в 1995-м, в 74 года), хотя юбилей, безусловно, заставил меня вспомнить одну из самых любимых авторов. Да, юбилей был, и в англоязычной прессе – в той её части, где еще помнят о существовании литературы, то есть в леволиберальной – стали появляться статьи, полные восхищения и неловкости одновременно. Восхищения – потому, что писавшие действительно восхищаются прозой Хайсмит. Неловкости – потому, что в наши дни неловко восхищаться писателем, художником, режиссёром, музыкантом и проч. морально столь несовершенным, скверного поведения, греховных помыслов, непрогрессивных устремлений, не любящего и не верящего в человечество, в прогресс, в доброту, в бог знает что ещё. Живи Хайсмит лет двести назад, сегодня её уже, наверное, «отменили» бы, she would be cancelled, за плохие отметки по общественному и личному поведению. Но сегодня ещё есть немало людей, для которых Хайсмит – живое, яркое, пусть и зловещее, эстетическое переживание; это не Гомер, которого «отменить» в каком-то смысле проще – за пропаганду милитаризма, гендерного неравенства и рабовладения. За Гомера вступятся, конечно, шумнее и масштабнее, но безо всякого личного чувства, вступятся по обязанности, «по должности», как за Титана Великой Культуры Прошлого. А Патриция Хайсмит не Титан и даже не титан с маленькой буквы, она живой, тонкий, сильный современный (хоть и писала лет 60–70 назад) автор. Да-да, живой, в отличие от Гомера. Тут отчётливо возникает одна из самых любопытных – и даже смешных на самом деле – черт нашего цайтгайста. За плохое поведение могут отменить кого угодно – Гомера, Шекспира, Вагнера (ну, этого отменяют уже давно, примерно 70 лет), Джоан Роулинг, Ивана Сидорова, Вуди Аллена, Караваджо, Хайсмит, Джона Смита, Моррисси, список практически бесконечен. Ведь nobody’s perfect, не так ли? У каждого в шкафу отдыхает от дел неправедных персональная спецбригада скелетов. Да и вообще, как пел Ник Кейв, «people they ain’t no good». Любопытное начинается в данной точке – в той, где утверждается, что «отменить» можно любого. Любого – значит (если рассуждать чисто логически) никого; предполагаемая важность этического суждения, которое перевешивает эстетические достижения того или иного стервеца, исчезает, улетучивается, ибо нельзя с равной силой бить молотом моралиста и по глыбе, и по песчинке. Диавол скрывается в отсутствии различения между великим художником Возрождения и современным поп-певцом. Если со всей силой применять к обоим один и тот же принцип, то либо Титанов Культуры не останется, либо все станут Титанами, то есть в итоге титанами, с маленькой буквы. Следовательно, ничего такого, чему можно поклоняться, больше нет. И Шекспир сомнителен с точки зрения межрасовой толерантности, и Моррисси. Попытки защитить хотя бы первого наталкиваются на известное: «У нас незаменимых нет»; Шекспира, скажем, в университетской программе всегда можно поменять на более благонамеренного автора. То есть и Шекспир, и Моррисси не-незаменимы; значит, они, в сущности, равны. Если так, то почему все хохотали, когда Моррисси в припадке мизантропического тщеславия заставил издательство Penguin публиковать свою автобиографию в серии Penguin Classics? Ведь если Моррисси такой же расист, как и Шекспир, то значит, он такой же и классик.
На самом деле, конечно же, нет. Cancel culture в её нынешнем изводе возникла недавно, достигла апогея в наши дни, и её истоки, механизм, идеология и, главное, цель – всё это здесь и сейчас, а не в Древней Греции или Флоренции XVI века. Гомер, Караваджо, де Сад или Уильям Блейк берутся отменяльщиками в качестве наших современников; это не исторически существовавшие писатели, художники, композиторы и проч., а персонажи нашего сегодняшнего сознания, мультяшные герои, с которыми кидалтское сознание наших современников пытается манипулировать, как с героями мультфильмов. Рафаэль – это черепашка ниндзя. Гомер, понятное дело, – Гомер Симпсон. Поздний капитализм окончательно коммодифицировал культуру, превратив её деятелей, живых и мёртвых, известных и малоизвестных, в обычные товары с яркими упаковками. Собственно, с ними и происходит то же самое, что и с шампунями, печеньем в упаковках или банками консервированных бобов. Последние ведь тоже «отменяют», как это происходит с Uncle Ben’s, которого по тем же этическим соображениям превратили в Ben’s Original. Вместо афроамериканского дядюшки, который добродушно кормит простого человека недорогой, вкусной, приготовленной от всего сердца едой (накормит ли так белый? вот вопрос), появляется апелляция к original, к истокам, к подлинности, к настоящести (мол, когда-то Бен кормил первоклассной, незатейливой, без химии едой – и сейчас он же продолжает кормить, но безо всяких расовых коннотаций). Точно так же можно перебрендировать и шекспировского Шейлока – вместо антисемитской карикатуры предложить читателю (театральному зрителю) сатиру на нынешних банкиров, мол, Shylock – это не имя, а название финансовой компании, которая ведёт дела вроде застенчиво и даже смущаясь (shy), но на самом деле цинично, отбирая у незадачливых клиентов их денежки и пряча в свои сейфы за семью виртуальными замками (lock). Нет-нет, я не пытаюсь неуклюже шутить. Такое ведь запросто можно представить, не так ли? Но самое главное другое – те же самые манипуляции совершались в самые разные периоды истории, отдалённые и не очень, с самыми разными персонажами. Ранние христиане отменяли языческую культуру эллинизма, гордые своими идеальными пропорциями Просвещение и классицизм отменяли уродливую готику, изящные прерафаэлиты – современную им вульгарную культуру фабрикантов и финансистов и так далее. А если не отменяли, то манипулировали нужными им персонажами самым свободным образом. Аристотель умудрился отменить Пифагора, излагая пифагорейское учение, точно также как Сталин отменил Троцкого в своем «Кратком курсе истории ВКП(б)».
То есть получается, что можно снисходительно махнуть рукой, заявив, мол, всё это уже было под луной, ничего нового, успокоились и двинулись дальше. Но не тут-то было. Конечно, зачистка предков и современников происходила всегда, но сегодняшняя имеет две важные отличительные черты, которые делают ситуацию с сегодняшней cancel culture доселе невиданной.
Во-первых, решение о том, что такой-то или такая-то недостойны обитать в нашей культурной памяти – неважно, оперативной или на, так сказать, жёстком диске канона, – принимается из чисто светских этических обстоятельств. Конечно, этика – конструкция на все сто процентов социальная, если она не базируется на религиозных установлениях, она буквально состоит из социальной материи. Нет такой вещи, как «вечная, вневременная светская этика». Тем не менее, будучи, по сути, концентрированной репрезентацией современной эпохи, этика прикидывается как раз вечной и вневременной, отчего её возможно приложить как к Гомеру, так и к Гомеру Симпсону. Она как бы универсальна, только универсальность её покоится на довольно размытом представлении о гуманизме, справедливости и прочих прекрасных нерелигиозных вещах, якобы всегда присутствовавших и присутствующих в обществе.
Проблема в том, что гуманизм придумали в XV веке, просвещение и разум – в XVIII-м, прогресс – примерно тогда же, а социальную справедливость как всеобъемлющую концепцию – аж в XIX-м. Иными словами, порождение одной исторической эпохи (или двух, в данном случае неважно) подминает под свои принципы все остальные периоды времени, да и иные территории земного шара. Ратуя за мультикультурализм и антиколониальный подход, сторонники cancel culture выступают здесь как самые злостные идеологические колонизаторы и западные супрематисты. Этическая концепция, исходя из которой, выносят моральные приговоры и чистят культуру (хотя что такое культура с этой точки зрения? вот вопрос) от империалиста Вергилия, мизогиниста Шопенгауэра, расиста Эдуарда Мане, антисемита Достоевского, фашиста Селина, нациста Хайдеггера, сталиниста Хобсбаума, стукача Оруэлла и просто скверных и вздорных человеческих существ, известных под именами Патриция Хайсмит, Моррисси, Джонни Роттен и десятки тысяч прочих, – это концепция, сложившаяся в определённый исторический период, характерная для него скорее как горизонт стремления и ожидания, нежели как реальность. Однако сейчас, в иных совершенно условиях, не в тех, в которых жили Фичино или Руссо, она применяется как набор универсальных правил, не подлежащий сомнению и критике. Любопытно, что моральное (о)суждение времён cancel culture торжествует не благодаря своей силе, безупречной логике, идеальной выверенности аргументов, нет, она берёт числом, количеством постов и комментариев в соцсетях и прочим прекрасно организуемым белым шумом. Причём всё это носит характер исключительно эмоциональный, а не рациональный. Этическая логика, порождённая во многом Веком Разума, сегодня от разума отказывается в пользу половодья чувств и психических реакций. Чем cancel culture неотличима от главного своего вроде бы врага – праворадикального консерватизма с его ненавистью к разуму, да и просто к уму и здравому смыслу. В этом не только сила и слабость cancel culture, в этом её абсолютная, острая, безошибочная современность: ведь социально-психологическая и культурная логика позднего капитализма, в котором мы живём, буквально требует от каждого из нас «искренности», «подлинности чувств», не испорченных вмешательством холодного разума, требует, чтобы мы «выразили себя» (express yourself!) и в результате «были услышаны» (you must be heard!). Эмоции собираются в потоки, коммодицифируются, превращаются в товар для дальнейшего культурного и политического воспроизводства, для маскировки далеко не лирического, а циничного и прагматичного устройства нынешнего мира. Отмена для охраны.
Во-вторых, всё это происходит в эпоху то ли «позднего модернизма», то ли «после модернизма», то ли «после после модернизма». А модернизм, продолжая романтизм, особенно поздний, настаивал на полной автономности искусства, в области которого витает лишь Мастерство, Дух и Гений, а скучной морали и прочим приземлённым житейским обстоятельствам попросту указывают на дверь. И если так, то судить Художника (непременно с большой буквы) согласно тем же законам, пусть даже неформальным, что и нас, простых смертных, – нельзя. В сущности, даже наоборот, чем хуже оценки за поведение в табели того или иного Творца (тоже непременно с большой буквы), тем интереснее его Искусство (заглавная буква та же). В худшем случае спишем всё нехорошее на милые чудачества гения – скверное отношение к окружающим, пьянство, разврат, подлость, жадность, предательство, всё что угодно. Собственно, данная позиция и выдаёт сегодня человека старой модернистской закалки. Если вернуться к Хайсмит, то вот что сказал о ней (правда, после смерти писательницы) её американский издатель Отто Пенцлер: «Она была высокомерным, жестоким, нелюбимым и нелюбящим человеческим существом, (…) я никогда не мог понять, как человеческое существо вообще может быть столь неумолимо отвратительным. (…) Но её книги? Блестящие». Пенцлер эти книги публиковал – не столько из-за денег, сколько из-за того, что вообще любит книги, литературу, придуманный автономный мир, который – если хорошо сделан – гораздо подлиннее так называемой реальности. Сегодня человек более близкого нам поколения запросто отменил бы публикацию очередного романа Хайсмит после первого же её ядовитого высказывания, вроде известной сентенции о том, что женщин в период месячных не следует пускать в библиотеки. А если бы Хайсмит такого не говорила (и не думала), она бы не написала того, что написала.
Оттого провал из мира прекрасных монстров модернизма, не связанных человеческой моралью, в унылый профком, куда ходят жаловаться на изменщика и пьяницу мужа, столь болезнен. Да и вообще становится тоскливенько и немного даже страшновато – ведь после чисток не остаётся практически никого. Нужно прожить жизнь совершенно в стороне от людей, в уединении, в добровольной (и мучительной по сути) самоизоляции, вроде Эмили Дикинсон или Агнес Мартин, чтобы оказаться на безопасном расстоянии от cancel culture. Впрочем, даже отшельничество не спасает – вспомним тёмные разговорчики о том, как автор «Над пропастью во ржи» был неравнодушен к несовершеннолетним. Так что грехов своих лучше не скрывать, особенно если родился давно и со дня на день умрёшь. Года три тому назад прогрессивная общественность потребовала убрать картины Бальтюса из музеев. Самому Бальтюсу уже давно всё равно – он умер в 2001-м в возрасте 93 лет, на стоимость его работ, с азартом раскупаемых самыми разными толстосумами, от старомодных декадентствующих банкиров до рокера Боно, это тоже не повлияло никак, скорее, быть может, наоборот – таким образом вещи, которые всё сложнее лицезреть воочию за мизерную стоимость музейного билета, набирают цену. Если нынешний Моральный Профком будет торжествовать и дальше – а он будет торжествовать довольно долго, до смены нынешних исторических обязательств, – то удивительные, застывшие в своей тревожности, жестокие работы Бальтюса можно будет увидеть лишь на специальных сайтах, либо если вас пригласит в гости один из таинственных коллекционеров возмутительного арта. Второе, согласитесь, маловероятно. Убрать искусство подальше от глаз широкой публики, запрятать его в сомнительной репутации чуланы, виртуальные или настоящие, неважно, – вот к чему идёт дело.
Balthus. Thérèse sur une Banquette. 1939
У читателя этого текста может возникнуть ощущение, что автор критикует cancel culture, добавляя свой слабый голос к хору приличных культурных либералов, выступающих «против новой цензуры». Но, увы, автор не считает себя приличным культурным либералом. Или хуже того, скажут, что автор присоединяется к воплям мизогинистов, гомофобов, расистов, сексистов, традиционалистов польско-венгерского или трампистского пошиба, что он видит себя альфа-самцом и всё такое. Отнюдь. Все эти грехи автору противны не в меньшей степени – если не в большей, – нежели самому левому профессору постколониальных исследований Стэнфордского университета. Просто автор не хочет делать вид, что он только вчера узнал о моральном несовершенстве Гомера, Шекспира, Тулуз-Лотрека, Генри Миллера, Вуди Аллена, Арсения и Андрея Тарковских, а также Джона Леннона и даже (о, Боже!) Мадонны, Рианны и Арианы Гранде. В этом автор не одинок. Во-первых, мы помним: nobody’s perfect, включая нас самих. Ни у кого из нас нет ровным счётом никакого права выступать в роли моралиста. Но главное другое. Моя критика cancel culture – это критика не справа, и даже не из фешенебельного центра «хранителей великой культуры», а слева. Вопрос только в том, что считать «левым». Значительно проще шумно (и хором) отменять очередного деятеля неважно чего, чем просто подумать о двух вещах. Прежде всего: этическая позиция, с которой выносятся нынешние приговоры, исторически ограничена, и всё её преимущество заключается в том, что мы сами живём в данных исторических рамках. Она нам привычнее, даже автоматичнее; cancel culture – первое, за что воспитанный и прогрессивный человек сегодня инстинктивно хватается при виде явленной ему несправедливости. Первое – и самое лёгкое. Проще, не думая, отменить, чем разбираться в деталях. Тем более что навык историзма мышления почти утерян в нашем мире: история – это то, что преподаёт нам «уроки», «учит», а не побуждает к тяжкому кропотливому труду различения. «История» сегодня – это «бу-бу-бу» политиков и «пиф-паф» и «чмок-чмок» поп-культуры, когда возникает необходимость поучать или развлекать, используя самый безответный и безошибочный материал – прошлое. Леволиберальный профессор постколониальных штудий западного университета ведь чаще всего занимает то университетское место, на котором раньше не столь красноречивый археолог, палеограф, «практический историк» корпел над источниками, не рискуя делать сколь-нибудь далеко идущие выводы. Сегодня, наоборот, мало кто корпит, зато в выводах недостатка нет.
Cancel culture и conspiracy theories – равноценные порождения нынешней эпохи. Но об этом уже говорилось выше. Главное другое. В мире, который действительно движется к экологическому самоуничтожению, в мире, где миллионы людей голодают и/или страдают от идиотической тупости и жестокости своих и чужих правителей, в мире, в котором – как и в старые добрые времена – девочке из рабочего района или мальчику из трущоб практически так же сложно добраться до относительно безопасного места, где можно немного расслабиться и прислушаться к рассуждениям о том, стоит ли нам сохранять в культурном каноне Гомера или его следует поменять на кого-то более безобидного, – в этом мире, который ждёт нашего деятельного соучастия, воли, мужества, труда и самоотвержения, стоит ли тратить драгоценное время на выяснения обстоятельств семейной жизни Вуди Аллена или Чарльза Диккенса? Вот действительно серьёзный вопрос. И, конечно, это вопрос о том, что «отмена» – лишь один из способов «охраны» нынешнего, преступно несправедливого положения вещей.
